Правда, - бытие определяет, - по умолчанию шли на компромиссы, если власти что-то очень уж было нужно (например, в деле о разводе Василия III), но при этом старались выполнять и функции «морального арбитра».
Власть же, понемногу укрепляясь, этой опекой тяготилась, в связи с чем, то и дело пробовала церковь на излом, пиком чего, стала эпоха Ивана Грозного, самим фактом создания «черного ордена» и опалой (насчет убийства я не очень верю) Филиппа Колычева. Правда, - важный нюанс, - Филипп пострадал, выступая за права традиционной знати, плотью от плоти которой был, и государь, по большом счету, только напомнил всем, что в условиях «симфонии» царь все-таки «образ Божий на земле», а глава церкви всего лишь её предстоятель, - и следовательно, царю можно все, при условии, что он не забывает каяться. А уж что-что, но каяться, и каяться истово, Грозный ни при каких обстоятельствах не забывал.
В общем, к концу столетия сложилось на Москве нечто, слегка, в намеке, похожее на недавно возникшее в Англии англиканство. Церковь занималась идеологией, государство всем остальным, и духовенство ему всяко во всем споспешествовало. В связи с чем, по мере углубления кризиса конца XVI века авторитет понижался, и в конце концов понизился настолько, что в 1605-м, толпа тупо истязала патриарха Иова (кстати, иерея неплохого), как одного из «подхвостников», скажем так, «кровавой годуновской гэбни», - чего раньше нельзя было представить себе ни при каких обстоятельствах.
И тем не менее, в Смуту, когда, казалось, рухнуло все, именно церковь сумела перехватить роль морального лидера, - чего-то типа Жанны д'Арк, - указавшего русскому люду, вне зависимости от того, кто князь, кто купец, а кто и вовсе смерд, - за что идет борьба. Подвиги защитников Троице-Сергиевой лавры, показавшей, что драться за право остаться самими собой, не только нужно, но и можно, общеизвестен и высоко оценен, как общеизвестен и высоко оценен подвиг патриарха Гермогена. А вот роль патриарха Филарета почему-то недооценена. Хотя в том, что Русь в рекордные сроки сумела оклематься от последствий Смуты, его заслуга, пожалуй, больше, чем у прочей московской элиты скопом.
Вот как раз тогда-то, в период «диархии» двух «великих государей», - отца-патриарха и сына-царя, - когда народ осознанно принял принцип «Жила бы страна родная», наступил период полной «симфонии», а церковь окончательно стала и политической силой, и моральным арбитром. Однако, тандемы в политике не вечны. Кто-то неизбежно должен быть выше, а кто-то ниже. Кризиса не могло не случиться, и когда не стало Филарета, а затем и Михаила, кризис грянул.
Началось с пустяка. Небольшой кружок духовных интеллектуалов, приближенных к молоденькому, набожному, тянущемуся к знаниям царю Алексею, поднял вопрос о приведении в порядок церковной обрядности. Вполне по делу. После всех смут в стране и вообще все не улеглось, а уж церковные порядки вообще испортились дальше некуда. Молились «многогласием», то есть, наперебой читая все подряд, песнопения пели так, что ни слова было не разобрать, да и с грамотностью клира дело обстояло хреново.
Вот эти самые «ревнители благочестия» и решили, что надо бы сделать ремонт, добившись нескольких царских указов в свою поддержку. Естественно, высшим иерархам, в том числе и патриарху Иоасафу это не нравилось, они полагали, что традиция важнее всего, а любые новации опасны. Тем паче, инициатива молодых грамотеев отчетливо пахла кадровыми чистками, чего они особенно и не скрывали. А поскольку сам царь тоже хотел, чтобы все было по-новому, красиво и как в «культурном мире», то после смерти патриарха его наследником стал один из «ревнителей», Никон, - выходец из самых низов, с непростой судьбой, железной волей, лютым нравом и бешеными амбициями.
И понеслось. Большинство «креативных», по сути, хотело малого. Слегка подправить имеющееся да еще заменить «недостойных» пастырей «достойными», то есть, собой. А вот у Никона планы были, как выяснилось, куда грандиознее. Пользуясь абсолютным влиянием на царя (Алеша нуждался в сильном и ярком человеке, которым можно было бы восхищаться, и с которым, как папа с дедом, можно было бы разделить ношу), недавний крестьянин-мордвин повернул круто. Вынудив для начала царя коленопреклоненно вымаливать у себя согласия занять патриарший престол и тем самым запредельно повысив свой статус, Никон начал реформы, очень быстро поставившие церковь с ног на голову.
Новый владыка решил ни больше, ни меньше как отказаться от всего, что было раньше, приведя в соответствие с греческими образцами. Чтобы все было «как при Крещении», без лишних, то есть, «неправильных» наслоений. А заодно и в унисон с порядками, заведенными в только что присоединенной Малороссии, «ученостью» которой Никон был очарован. На самом деле, конечно, и греческие образцы давно уже были не «как при Крещении», но патриарха это мало волновало. Его, что называется, перемкнуло и несло, и даже попытка патриарха Паисия Иерусалимского притормозить московского коллегу, объяснив ему, что главное не в мелких различиях формы, а в сути, не помогла. Для Никона главным делом была именно форма, а нюансов он просто не понимал.
Пошел жесткий накат. Только поясные поклоны. Только троеперстие. Никаких старых книг, тем паче, рукописных, только новые, утвержденные специальной комиссией из киевских монахов. Имя «Исус» стало запретным (только «Iисус», из второго члена символа веры была изъята буква «аз» и так далее). Но чем жестче пер бур, тем тверже становился грунт. Люди просто не воспринимали новаций. Для них отказ от привычных обрядов был признанием того, что предки верили как-то не так, а значит, не были православными и не попали в Рай. К тому же, по Никону, выходило так, что греки, «наказанные за грехи» басурманским рабством и ежегодно просившие у Москвы пенсий на прожитие, оказывается, выше и правильнее. Это злило. А патриарх чувства такта не имел вовсе. «Мерзкими» были объявлены иконы старого письма, лики изымались, им выкалывали глаза, древние книги жгли и выбрасывали на свалку, - и все это под радостные разъяснения Никона, что, дескать, русские дураки, а греки умные.
Естественно, начались протесты. Сперва абсолютно лояльные и корректные. Первыми попытались остановить каток старые друзья Никона по бывшему кружку «ревнителей благочестия», - и тотчас получили на всю катушку. Царь, смотревший на патриарха влюбленными глазами, во всем был на его стороне и никаких доводов не слушал. В итоге, креативные интеллектуалы вылетели из Белокаменной кто куда, а в марте 1654 года церковный собор полностью одобрил реформы Никона. Нравилось святым отцам происходящее или нет, голосовали единогласно, единственный иерарх, посмевший выступить с легкой критикой новаций, Павел Рязанский, был лишен епархии. Но это были солидные люди, которым было что терять, и большинство «ревнителей» тоже, осознав, что к чему, решили, что плеть обуха не перешибет, - а вот убедить или заставить массу верующих «делать как велят» оказалось куда сложнее.
Не говоря уж про обиды, о которых уже сказано, новации Никона прямо били по интересам очень многих. Реформа требовала определенных знаний и навыков, а мелкое духовенство, практически безграмотное и науку свою учившее «на слух», к этому было просто не способно. «Навыкли мы, - честно печалились мнихи, -по старым служебникам божественные литургии служить, по которым мы сперва учились и привыкли, а ныне по тем служебникам мы, старые священницы, очередей своих недельных держати не сможем, и по новым служебникам для своей старости учиться не сможем же». И опять, и опять: «мы священницы и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к учению косны, нам, чернецам косным и непереимчивым, сколько не учитца, а не навыкнуть».
В такой ситуации, для сельских попиков и монастырской братии призыв вырвавшегося в лидеры Аввакума, человека от плоти и крови этого круга, - «До нас положено: лежи оно так во веки веком! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много!», - звучал руководством к действию, а крестьянство и тяглый люд получали объяснение, отчего жизнь, и раньше несладкая, стала совсем плохой. Высокой геополитики эти слои не понимали, в связи с чем, экономический кризис, вызванный войнами со Швецией и Польшей, объясняли происками «никониан», - и, соответственно, упирались рогом за «древлее благочестие».
Впрочем, о начале схватки старообрядцев с никонианами рассказывать нужно или очень подробно, или совсем коротко. Предпочитаю второе. О крестном пути Аввакума («Доколе же нам терпеть, Петрович?») и его единодумцев написано немало. Как бы то ни было, верили они в свою правоту так же фанатично, как Никон в свою, но, в отличие от совершенно воспарившего патриарха, понимали народ и народ, в свою очередь, их понимал. Хотя, конечно, связываться с властью опасался, - а власть была за Никона и у Никона. Который, собственно, властью и был, и не только духовной.
В это время церковь мало того, что стала государством в государстве, - свои приказы, свои бояре, судьи, служилые люди и стрельцы, - в какой-то момент, после того как Алексей уравнял «собинного друга» с собой, публично назвав «великим государем», Никон стал фактическим соправителем царя, как когда-то его дел стал соправителем его отца. Более того, в отсутствие Алексея, постоянно бывшего на фронтах, патриарх фактически правил Россией, и куда более жестко, чем царь.
На чем, в конце концов, и погорел. По правилам «симфонии», первым лицом государства и «образом Господним» был все-таки царь, и если в спарке Михаил-Филарет главное слово было за патриархом, то лишь потому, что глава церкви был царю родным отцом и полностью давил сына авторитетом. Да и в делах государственных разбирался лучше, - и все же формально соблюдал должный политес. Никон же в какой-то момент решил, что годится на роль «нового Филарета» по праву патриаршества, то есть, всерьез возомнил себя чем-то вроде Папы. И более того, начал подводить под претензии теоретическую базу, сравнивая духовную и светскую власть с Солнцем и Луной, причем власть церкви уподоблял сияющему солнцу, а царскую - луне, лишь отражающей свет.
«Не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются, - писал Никон, -явлено много раз, что священство выше царства...». Это уже не умещалось ни в какие «симфонические» понятия, напротив, шло вразрез с правилами, - и то, что Никон не понимал, что положение его сильно только благоволением Алеши, указывает на то, что при всех достоинствах, умом патриарх не блистал. Царь взрослел, твердел, у царя были четкое понимание своего места и своей роли, и конфликт понемногу назревал, становясь неизбежным. Тем паче, что на неприемлемость положения государю неустанно указывала аристократия, люто ненавидевшая наглого выскочку, позволявшего себе вести себя с родовитой знатью, как с холопами.
Ну и, как говорил Хома Брут, тэрпець урвався. Никон парил в эмпиреях, не чуя ветра а ветер уже дул вовсю. Ему аккуратно намекали, что не худо было бы сбавить обороты, он пер напролом, но и царь уже понял, с кем имеет дело, и когда патриарх, свято уверовавший в свою незаменимость, решил пойти ва-банк, демонстративно покинув Москву, шантаж сорвался. Звать назад его не стали, - напротив, запретили возвращаться. А когда бывший «великий государь», устав ломать ваньку, своей волей явился в Белокаменную («Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем не званный...»), его просто выслали, уже окончательно сообщив, что бобик сдох.
Правда, чтобы справиться с владыкой, успевшим за 12 лет везде расставить своих, полностью от него зависевших людей, царю пришлось созвать не просто Собор, а пригласить патриархов всех православных церквей (Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский приехали лично, владык Иерусалима и Константинополя выписали коллегам официальные полномочия). Разумеется, заранее было понятно, что гости выполнят заказ царя, выплатившего им щедрый гонорар, но все формальности были соблюдены, и Никона буквально раздавили, тем паче, что он, как выяснилось, - в отличие от того же Аввакума, - совсем не умел держать удар. Экс-«великому государю» припомнили все, не слушая никаких оправданий, и сообщили: «Отселе не будеши патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».
Расправившись с Никоном, «многими о себе мнениями и винами ся обременившим», то есть, расставив по местам, кто есть кто в «симфонии», Собор, однако, не осудил реформы, которые бывший патриарх проводил с таким тщанием, но, напротив, одобрил их в полном объему. Более того, вождям «староверов», спешно возвращенным из ссылки, было предложено принять реалии как данность. Кто-то, как Иван Неронов, первым некогда вставший против Никона, проявил благоразумие и был вознагражден, кто-то, подобно Аввакуму, отказался наотрез, и был предан анафеме и проклятию, как нераскаянный еретик. Таким образом, было официально провозглашено, что церковные реформы были не личной прихотью амбициозного выскочки, а делом церкви, совершенным с одобрения светской власти.
Логика здесь, надо признать, имелась. Давать задний ход после всего, что уже сделали, представлялось немыслимым, да, к тому же, и «обновленная», церковь, по сути, сделала шаг от дремучей традиции к зачаткам прогресса, задав вектор всему обществу. Появились возможности более качественного обучения, донесения до паствы неких, ранее непонятных ей молитвенных смыслов, унификации обрядов, - и это, в общем, было вполне позитивно. С другой стороны, однако, возникла коллизия. Сам факт, что кто-то невесть по какому праву указывает верующим, как креститься, как кланяться, как возглашать славу Богу, большинство приняло с покорностью (типа, им там виднее), но очень многих, - как сказал бы Лев Николаевич, пассионариев, - покоробил.
Фактически, едва ли не впервые, - а если не считать Крещения, так и безо всяких «едва ли», - русское общество столкнулось с проблемой свободы совести. Право верить так, как считаешь нужным, очень многие, понятия о правах вообще не имеющие, восприняли очень всерьез. Раскол, став реальностью, ушел в массы, и тут уж особого деления не было: в одной яме могли сидеть и нищая баба-побирушка, и монах, и стрелец, и Федосья Морозова, знатнейшая аристократка с колоссальными связями, а «огненное крещение», - хоть по воле властей, хоть по собственному выбору, - воспринималось, как приемлемая альтернатива.
Подытожим. Сама по себе, с точки зрения и церковной, и государственной, реформа была, безусловно, и полезна, и своевременна. Она ломала традицию. А значит, открывала дорогу к прогрессу, к Просвещению, к Европе, в конце концов. Но, с другой стороны, ломка традиции, гарантом которой, хотела она того или нет, выступала церковь, параллельно ломала и «симфонию». Дело Никона однозначно показало: баланс сил сложился в пользу светской власти, и впоследствии никто из иерархов не осмеливался претендовать ни на первенствующую, ни даже на «равновесную» роль в государстве.
Да и само государство больше не нуждалось всотрудничестве.
Оно требовалообслуживания.
Никто не возражал против того, чтобы схимники в своих кельях отмаливали грехи мiра, - и они отмаливали. Никто не собирался лишать клир самостоятельности во внутренних церковных вопросах, мешать заниматься просвещением и культурой, - и клир активно этим занимался. Никто даже не думал отказываться от привлечения особо продвинутых иерархов к политической деятельности, - и они старались вовсю, особенно, в области внешней политики, вовлекая в орбиту РПЦ население возвращающихся под эгиду Москвы православных земель.
Но на том и все.
И ни на йоту больше.
Никаких «духовных арбитражей» и никаких «увещеваний».
Всешутейший и Всепьянейший Собор молодого Петра был открытым вызовом церкви, и принять этот вызов церковь не рискнула. Введение «англиканства по-русски» состоялось в полном объеме, что и подтвердилось, после кончины патриарха Адриана, «заморозкой» владычьего престола на 200 лет. Ведь, согласитесь, с текущими делами вполне могли справиться и высшие иерархи «соборно», а нужды в каком-то дополнительном «предстоятеле», - при наличии во главе государства аж самого «образа Божьего», - никакой нужды нет…