Райнер Мария Рильке – русский поэт

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – РУССКИЙ ПОЭТ

Она была крупная, даже грузная, яркая. Резкие черты, странное платье – то ли спонтанная импровизация, то ли от кутюр. А рядом он – невысокий, худень-кий, в войлочной шляпе, множество карманов на куртке… Взявшись за руки, они часами бродили по Москве, по Арбату, иногда заходили в трактиры для грузчи-ков, пили чай с самыми простыми людьми – и общались, общались… Это днём. По утрам – культурная программа, картинные галереи и музеи. Плюс к тому – участие в богослужениях…
Москвичи оглядывались на чудаковатую парочку, слишком уж эти двое выделялись из толпы. Но их это не смущало ничуть.
Тончайший из европейских лириков Райнер Мария Рильке и вскружившая ему голову интеллектуалка-писательница Лу Саломе взахлёб впитывали Россию.

Зачем им это было нужно? Почему именно Россия потрясла уникального европейского поэта настолько, что позже он всерьёз собирался переехать сюда на ПМЖ и начать писать исключительно по-русски?.. Обстоятельства поме-шали – не переехал, не начал. Но всё же в 1934 году, на первом съезде советских писателей, Борис Пастернак сказал: «Рильке совершенно русский. Как Гоголь. Как Толстой!» Что он имел в виду?
Да и стихи на русском языке Рильке всё же писал – не много, восемь текстов, с милой корявостью иностранца – но это очень русские стихи… Впрочем, к ним мы ещё вернёмся. А сейчас – вот они, стремительные и свободные Райнер Мария и Лу на русской земле.

…Первый их приезд сюда случится в 1899 году. Уходили в самые глухие уголки Москвы, говорили с народом. Их не смущали ни грубость, ни грязь, ни убогость нищенских лачуг. Напротив – хотелось познать страну изнутри, через простые лица и голоса, через обыденность и бедность… С аристократами практически не общались.
Иное дело–творческая интеллигенция. Но и тут встреч было совсем немного, и выбор пал именно на носителей национального духа.
Два часа чаёвничали со Львом Толстым в его московской квартире в Хамовниках.
«…Вчера мы были приглашены на чай к графу Льву Толстому,— рассказывает Рильке 29 апреля в письме к матери, — и провели у него два часа, испытав глубокую радость от его доброты и человечности. Мы были тронуты трогательной простотой его любезности и словно благословлены этим великим старцем, способным так по-юношески и проявлять свою доброту, и сердиться. Это выше всяких слов!..»
Под «сердиться» надо понимать крайнее неодобрение Львом Николаевичем интереса нашей пары к церкви, к православию, коим жила тогда Россия в лице в основном низших сословий общества.
У Рильке это был не досужий интерес туриста, а внезапное ошеломление ощущением Бога, которое настигло его практически сразу после приезда.
…Приехали 27 апреля, в Великий Четверг. В воздухе висело предвосхищение Пасхи. Все храмы полны молящимися со свечами в руках, службы на Страстной – особые… Остановились Рильке с Лу и её мужем (да, путешествовали втроём, но романтической парой были именно двое – блестящая Лу, русская по отцу, и отрешённый от всего мирского поэт-мистик Рильке, так всюду и ходили вдвоём – о том, где в это время был почтенный профессор Андреас, супруг Лу Саломе, история умалчивает) – остановились в Большой Московской гостинице на Воскресенской, позже Манежной площади, в номере с видом на Кремль, Иверские ворота и часовней Иверской Богоматери неподалёку.
Через двадцать пять лет в беседе с В. Гулевичем Рильке вспомнит о первых часах своего пребывания в Москве: «После короткой передышки в гостинице я сразу же, несмотря на усталость, отправился в город. И вот на что я набрел: в сумерках проступали очертания гигантского храма, в тумане по сторонам его возвышались две маленькие серебряные часовни, на ступенях же расположились паломники, ожидавшие, когда откроются двери. Это необычное зрелище потрясло меня до глубины души. Впервые в жизни мной овладело невыразимое чувство, похожее на “чувство родины”, и я с особенной силой ощутил свою принадлежность к чему-то, Бог мой, к чему-то такому, что существует на свете…»
Бог – как и родина – познаётся эмпирически, даётся свыше. Как поэтический дар, который, видимо, был у Райнера Марии той же природы, что и Россия, в которой он увидел живого Бога. В Европе – нет, не видел, не чувствовал, а в Рос-сии – обрёл. И именно через людей. Даже через графа Толстого, который внушал поэту «не поклоняться русским суевериям столь неистово, как простой народ»… Суевериями Лев Николаевич называл всю богослужебную жизнь, а Рильке с Луи Саломе, между тем, любовались мощью и внутренней – такой народной! – силой великого русского писателя, нисколько не споря с ним и не возражая.
Что не помешало им тут же после визита окунуться в атмосферу пасхальной Москвы с такой силой, что впечатления остались – на всю жизнь…
«Один-единственный раз была у меня настоящая Пасха, – писал он из Рима Лу Саломе. – Это было тогда, той долгой, необычайной, особенной, волнующей ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, удар за ударом, настигая меня в темноте. Это была моя Пасха, и я думаю, мне хватит ее на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана великая весть, проникшая в мою кровь и в сердце. И теперь я знаю: Христос Воскрес! Вчера в соборе Св. Петра пели под музыку Палестрины. Но это — ничто. Все растекается в этом надменно-огромном, пустынном здании, напоминающем полую куколку, из которой выполз гигантский темный мотылек. Зато сегодня я провел несколько часов в маленькой греческой церкви; там был патриарх в торжественном облачении, и через царские врата иконостаса тянулась вереница подносивших ему убранство: его большую митру, посох из золота, перламутра и слоновой кости, сосуд с облатками и золотую чашу. Он брал эти вещи и целовал старцев, которые их подносили, — это были одни лишь старцы, длиннобородые, в золотых одеждах… И тогда я сказал тебе, дорогая Лу: Христос Воскрес!..»
Пасха, напомним, в переводе на русский означает «переход». Таким пере-ходом – из земли рабства в землю обетованную, из смерти в жизнь – и стала для Рильке та ночь, когда «все исполнилось света: небо и земля и преисподняя». Поэт вернулся домой.
У кого-то дом – там, где его книжки стоят. Или там, где он родился, где знакомая скамейка под окном, где говорят на родном языке. Для Рильке дом (читайте – родина) был связан даже не с языком (это у поэта-то!), но – с ощущением высшего начала, коего не находил он на родной земле. Роднее оказалась – Россия…
В тот свой приезд он встретился ещё и с Репиным, и с художником Леонидом Пастернаком…
Но высшее начало, правящее в нашем бренном мире, поэт увидел именно в людях. Отсюда такая жадность до встреч с простыми и неизвестными, отсюда и такая пронзительная русскость его стихов на русском.

Родился бы я простым мужиком,
то жил бы с большим просторным лицом:
в моих чертах не доносил бы я,
что думать трудно и чего нельзя
сказать...
И только руки наполнились бы
моею любовью и моим терпеньем,—
но днем работой-то закрылись бы,
ночь запирала б их моленьем.

Стоит ли говорить, что по возвращении из России Рильке места себе не на-ходил – так хотелось снова в Россию. На родину…
Он штудировал русскую грамматику.Читал в оригинале Пушкина и Лермонтова, а Достоевского, Толстого и Гаршина — по-немецки.
И через год – вернулся. И снова с Лу. Кстати, именно ей, родившейся в Петербурге дочери русского генерала Густава фон Саломе, слушавшей университет-ские лекции в Швейцарии, а затем перебравшейся в Рим, Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке обязан и своим знакомством с Россией и своим именем «Райнер»: имя «Рене» показалось Лу слишком «женственным».
Позднее поэт признавался, что любовь к этой необыкновенной женщине, философу и публицисту, позже увлёкшейся психоанализом и его родоначальником Фрейдом, и любовь к России сделали его тем, кем мы его и знаем. Иными словами – а был бы у нас Рильке, если бы не Россия? У нас – и в мировой поэзии?..
Рильке занимает лишь избранным уготованную нишу поэта-мистика, по-знающего тайны жизни ирреальным способом прямого контакта с высшими силами, и как тут не вспомнить тютчевское «Умом Россию не понять…» Поэт и Россия совпали настолько, что слово «родина» по отношению к этой земле стало для него абсолютно естественным. Духовная родина. Здесь он был – дома…
Второй визит – в 1900 году – ознаменовался большим путешествием вверх по Волге и снова – десятками, если не сотнями, встреч. «Просторные лица». Лица, в которых – дух…
Несколько дней жил он в гостеприимном доме крестьянского поэта Спиридона Дрожжина в Тверской губернии. Останавливался во многих деревнях. Впитывал и впитывал. Понимал. Не умом – иначе.
Были ещё Киев и Харьков, и Воронеж, и Ярославль, Петербург и Москва.
Москва – несколько недель…
Удивительно, что Рильке, в жизни которого после России было много стран, был непередаваемый Париж, и итальянское солнце, и Швеция – и даже Африка! –упрямо считал родиной именно Россию.Переводил чеховскую «Чайку» (перевод, к сожалению, утерян) и «Слово о полку Игореве»…И всю жизнь хотел вернуться навсегда.

Известно, что Борис Пастернак признавался Райнеру Марии в письме, что последний дал ему импульс для творчества, что после 1917-18 гг Пастернак вообще ничего бы не писал, когда б не Рильке…
Марина Цветаева считала Рильке не поэтом, а самой поэзией, и больше, чем поэзией – началом всего поэтического, поэзного, мистического в нашем мире… Опереписке двух гениев – Рильке и Цветаевой – написано немало, да и сами письма – в открытом доступе. Мы не будем их касаться, потому что это – о двух поэтах, двух личностях, о мужчине и женщине… Но не о двух родинах. Марина – космополит по сути своей – желавшая стать самой Россией для Райнера Марии – так и не поняла, что Россия для него не может быть конкретной, пусть гениальной, пусть родной, пусть любящей – женщиной.
В 1903 году поэт писал Лу Саломе, что именно России он обязан всем, что в нём есть. Всю жизнь он носил Россию в себе…
Для Рильке Россия – родина, где в каждом – Бог.
И это пограничная полоса, где сходятся небесное и земное.

Ты – благодать, и Ты ее закон,
созрели мы, борясь в Твоем же лоне,
святая родина, где мы – в полоне,
Ты – лес, в котором мы плутаем, сони,
Ты – песнь, молчальники мы в общем стоне,
Ты – сеть времен
с уловом беглых чувств в конце погони.
Так взялся Ты в бесчисленных бутонах,
в тот день, как, радуясь, посеял нас,
так зрели в солнцах мы Твоих бездонных,
так разрослись, пробившись в щель и в паз,
что мог бы в людях, в ангелах, в Мадоннах
Ты в этот тихий завершиться час.
Со склона неба простирая длань,
прости: во тьме мы строим, Божья Рань .

Наталья Разувакина