Да, ничто не предвещало, как говорится...
Откровение вечера - актриса Мария Смольникова. В ее тембре - нотки Ии Савиной и Лии Ахеджаковой и их же комплекция - хрупкая, но не переломить. В ней - вся мощь мхатовской речи, с дикцией на губах, с дыхательным столбом, пронизывающим чрева земные и горние высоты. В ней - весь искрометный юмор мхатовской школы, мудрость Толстого, горькая ирония Эфроса. Ее самоанализ, ее самоирония рвут четвертую стену в куски и увлекают публику в глубину психологического образа Анны Аркадьевны Карениной - ангела с лавиной страсти внутри, куколки, вокруг мизинца на руке которой вертится весь мир и ... все мужики. Они бегут по первому зову ее вкрадчивого голоса и терпят все ее словесные эскапады. Ее муж - красавец олень с колокольчиками на рогах и просто рогоносец - носит ее на закукарках Ее образ эволюционировал от воздушного создания - феи, сыплющей золотую пыльцу, через светскую даму в глухом платье, потом в платье не по размеру, но с глубоким декольте и до, наконец, бабы в рубище, из которого рождается новая жизнь...
Сцена с платьем, на мой взгляд, - кульминация эротических грез и цельный художественный образ - "постельная сцена", сыгранная вертикально (хотя в какой-то момент тела актеров образовали-таки крест), нега и томление плоти. (И никаких тебе унитазов на сцене.. не нужно)
Ансамбль Марии Смольниковой с Анатолием Белым (Каренин) и Виктором Хориняком (Вронский) очень тонкий, на полутонах, полусловах, полудвижениях, полунамеках, но так богат, так красочен, такой простор для зрительской фантазии - аж дух вон!
з.а. России Анатолий Белый (мы привыкли к его плоскостным телевизионным образам) показал многомерный, многослойный образ человека - государственного мужа, главы семьи, нежного мужчины, красавца самца, беспомощного телка, раненого жеребёнка... Говорящего по-французски, чеканящего фразы, заговаривающегося, ржущего, скулящего. Страшного в своём (тоже!) падении. Страшного в своей бездне.
Особая тема - речь персонажей русская, литературная, книжная, современная... местами связная и куртуазная, местами - рваная, свисающая лоскутами, висящая на истлевших ниточках сознания, звука, паузы знак человеческого достоинства и такого же (человеческого) смятения, стона и разложения.
Режиссер Дмитрий Крымов утвердил грехопадение на сцене - в виде наклонного подиума, по которому семенят, с которого скатываются, по которому елозят персонажи. По этому помосту шаркают, семенят, падают и встают слуги, наставники Сережи. По этому помосту Каренин катает дубовый стол своего горя, буквально наезжает на Анну Аркадьевну, едва справляясь с весом весомого дерева, едва не раздавив свою неверную жену... На всякий случай по краям авансцены стоят актеры и нервно реагируют на каждый "сбой" в верчении стола, готовые кинуться под его ножки. Представляю, что чувствует при этом Смольникова - перед опасностью оказаться под таким катком мужниного гнева.
А что Сережа? Толстовская фраза, о которой с усилием вспоминает Смольникова и которую с натугой вставляет в свой поток сознания. О том же думает и публика. А Сережа - кукла. Он игрушка во взрослых играх, на ней оттачивают навыки кормления, укладывания спать, обучения. По ее поводу мимикают, разглядывая "сладкие моменты" семейного счастья на фотографиях. Но "принимают в расчет" в последнюю очередь. Или вообще не принимают. Прямо как это показал Дмитрий Крымов.
Надо же как точно получилось - и у Толстого, и у Крымова, и у каждого сидевшего в этот вечер в публике.
Четвертый день полета в коллективное бессознательное - полет нормальный...