Начнём внутренний полилог наш с упоминания некоей сугубой частности, касающейся нынешних приватных дум автора о непростых судьбах собственных востоковедческих экзерсисов и их значении. Значении никак не вселенском, не "универсальном" и вообще никаком не выдающемся, нo прежде всего частном, не мешающем однако время от времени подумать об общем. Поскольку некогдашнее восторженное любительство постепенно развивается в скучный для романтиков профессионализм, автору следует объяснить, как говаривали латинские схоласты и любил им вторить С. С. Аверинцев, свою "интенцию".
Романтики, они что? Они ищут, по своему разумению, высокой мистики, всех этих таинственных взглядов, многозначительных полунамёков и духовной ревности знатока-тайноведа об Истине. СлОва, сказанного со властию и исходящего от имеющего эту власть. Поэтому слово наше будет, хоть и не "со властью" сказано, но — о власти.
Спокойные беседы ли, раскалённые ли дискуссии с европейскими, американскими, а особенно российскими буддийскими неофитами показывают, что некоторые из них нередко отрицают "экзистенциальную" законность академической науки. В нашем случае буддологии, если говорить для конкретного примера.
Такие зилоты (рискну несколько заострить — ревнители не по разуму) отрицают всякое академическое, то есть по определению аксиологически отстранённое от узко понимаемых религиозных целей, старающееся избежать безапелляционности оценочных суждений, занятие любой религиозной традицией, будь то буддизмом, христианством, исламом или каким-нибудь культом вуду.
Однако все эти ревнители-"практики" обычно беззастенчиво пользуются в своём религиозном вопрошании плодами и научными достижениями именно академических учёных: словарями, грамматиками, классическими монографиями или переводами религиозных и философских произведений.
На явную непоследовательность помыслов и деяний адептов восточных умозрений и практик можно было бы взглянуть с улыбкой (ну какой новообращённый не горит рвением об Истине, ослепляющей разум?), если бы не их выраженная агрессивная гносиомахия (борьба с беспристрастным познанием объективных фактов) и нередкое влияние на молодые, неоформившиеся долгими годами раздумий и научной аскезы умами, жаждущими возможно скорой, а то и немедленной "реализации" — как выражаются на своём специфическом жаргоне носители постмодернистской буддийской веры.
Поскольку статистически выверенным выразителям и носителям духа нашей эпохи fin de siècle или той новой, нарождающейся, названия которой пока не придумали, сиречь времени последних двух где-то десятилетий, свойственно поголовное впадение в иррационализм и сопутствующий скепсис в отношении классического академизма, считаю долгом своим сказать партикулярное слово в защиту Академии и Universitas Litterarum. Последняя — это чахнущие остатки того цвета науки, что в нынешнюю "фельетонную эпоху", предсказанную под разными именами Германом Гессе, Освальдом Шпенглером или Карлом Краусом, не удовлетворяет больше ни приземлённых филистёров, ищущих "экономического применения", ни новоявленных романтических мистиков, взыскующих "духовной реализации".
Смею предположить: любой конфессионализм или тем паче парохиализм (а если совсем по-русски, то безнадёжная провинциальность), как бы оправдан он в иных полемических случаях ни был, в целом для культуры губителен, предполагая, вместо внимательного накопления конкретной эрудиции, знания языков и источников, очередные даже не очки, а идеологические шоры. И вИдение того, что эти простые души называют Истиной (с заглавной буквы, разумеется) — исключительно нумерическим единством. А себя, как водится, её непорочными носителями.
Любопытно, что Североамериканский континент, где многие солидные академические буддологи с международной репутацией исповедуют, по совместительству, буддизм в качестве религии (но и это необязательно), находят обрисованную проблематику достойной вдумчивой дискуссии и даже посвящают ей увесистые сборники научных трудов (ср. например изданную Roger Jackson и John Makransky книгу "Buddhist Theology: Critical Reflections by Contemporary Buddhist Scholars").
Таков же и вопрос об "экзистенциальной" возможности (или, лучше, допустимости) научного религиоведения наряду с традиционными теологическими дисциплинами, давно и прочно укоренёнными на Западе в университетской академической традиции. Но что бы ни говорили богословы или поборники экономической окупаемости науки — религиоведение как особый комплексный, культурологический предмет существует в европейских университетах где-то с начала 20 века. И, как всякий академический предмет, подвергается в наше время непрерывным нападкам с двух противоположных сторон: "экономистов" и "религиозников".
Можно бесконечно спорить об универсальности позитивисткого пафоса и примечательном почти обожествлении науки и научной истины, — понимании, выкристаллизовавшемся со всею ясностью в европейское Новое время и пика своего достигшего веке в 19-м. Нельзя порою не замечать и оборотную, теневую сторону явления — превращение научной методологии в квази-религиозное "научное" мировоззрение.
Однако только очень недалёкий человек с идеологической предвзятостью станет отрицать практические достижения научных дистициплин, риторически призывая, вслед за Руссо, обратиться "назад, к природе" или "назад к религии" — на том-де основании, что наука, как ему кажется, не ставит вопроса о единой и вечной Истине, но в лучшем случае о фальсифицируемых, и потому преходящих, истинах.
Но нет же, наука спрашивает об истине, и как ещё, — даже если эти вопросы не охватываются шпаргалкой краткого катехизиса любой известной религии. Впрочем, не будем забывть, что, кроме краткого, в вероучительных наставлениях имеются и пространные катехизизации, выводящие читателя за рамки стандартных вопросов хрестоматийного образца: "Сколько всего богов?"
Иной "верующий" христианин, не отягощённый преизобилием эрудиции (как выразился по другому, хотя и схожему, поводу, один персональный антагонист — не "заучившийся"), призовёт отбросить освящённую авторитетом церковных мыслителей и вероучительных документов традицию текстологической критики любых текстов Священных Писаний или церковного Предания, — всё на том же основании, что это "не ведёт его к Истине". Но если не ведёт его самого, то это не значит, что для иного другого подход этот не окажется плодотворным.
Но богостроители или буддоискатели, как правило, чрезвычайно эгоцентричны и мнительны, чтобы спокойно думать ещё и о возможном благе других. Ими понимаемое "благо" (Истина) понимается универсалистки и поэтому обычно агрессивно навязывается, ломясь в двери без спросу. По выражению одного давно проживающего в Индии француза, психиатра по образованию и исследователя опыта индуистских медитаций — по занятиям (Jaques Vigne): "Религиям Книг всегда была свойственна склонность к некоторой паранойе".
Однако смею напомнить, что Будда, в отличие от иных законоучителей, обращался всегда к конкретным слушателям. Приписываемые ему слова, сохранённые в Сутрах, настолько многообразны и нередко по внешней видимости противоречивы, что понадобились столетия кропотливой герменевтической работы толковников-экзегетов, концепции трёх или четырёх "поворотов Колеса Учения" и прочие премудрости, чтоб свести это разнообразие в подобие стройных систем.
Нынешним "буддостроителям", как и положено инфантам эпохи пост-пост-пост, всё самое-пресамое — немедленно "вынь да положь". Как выражаются злые языки и одновременно знатоки оккультных художеств — instant samadhi, быстросуп из просветления. Медленно учиться, нарабатывая эрудицию — недосуг, да и скучно. Отсюда в крайней степени присущие "два не-": нетерпимость и нетерпеливость. Что ж, отсутствие элементарного вербального политеса, смешиваемого с ложно понимаемой политкорректностью и потому презираемого, и в иные, "раньшие" времена небезуспешно мимикрировало под мистическую просветлённость и отбрасывание смешных условностей бонтона.
Не будем забывать следующих трюизмов, о которых почти что неприлично напоминать. Если бы не смелость иных личностей, осмелившихся во "времена оны" возражать охранителям религионых идеологем (благоволящий им язык скажет скорее — "носителям Традиции"), не было бы, совсем уж карикатурно упрощая картинку, ни пенициллина, ни ядерной бомбы. И если от "благословений" второй перспективы большинство разумных современников с удовольствием бы отказалось, то представить себе "верующего", по соображениям верности религиозной Истине отрекающегося от лечения серьёзного недуга химическими производными плесневых грибков, вообразить значительно труднее. Да, всякая хворь ниспослана Богом, или "кармой", или судьбой или иным нуменом. Однако проверить на практике всемогущую автономию последних, когда "клюнет жареный петух", решится едва ли кто. Хотя и такие бывают, и "ещё как бывают", — скажет булгаковский Коровьев-Фагот.
Любой фундаментализм во всей палитре разнообразных проявлений и трогательно искренен, и так же по-детски непоследователен. Хотя внешне претендует на непротиворечивую логичность. Например, такова "логика" салафитского исламисткого идеолога, настаивающего на буквальном толковании каждого коранического слова от "алифа" и до "йа", и пользующегося при этом высшими научно-техническими достижениями "безбожной цивилизации неверных кЯфиров" — для того, чтоб способнее отправлять тех в ад своего жестоким монстром помысленного Господа.
Таковой чудной логике исламского фундаментала подобно велеречивое безмыслие носителя идеологии, которую мы здесь назвали "алетеизмом" (что, в конечном счёте, есть выражение онтологического и аксиологического монизма, органически свойственного религиям Книги, но противное духу буддийского плюрализма или индуисткого и иного буддийского же инклюзивизма), — например, современных западных буддийских адептов, отказывающих в праве на существование академической буддологии, без которых и само современное западное буддийское движение сложно помыслить.
Удивительно, что столь часто приходится возражать, и всё без особого толку, современным западным (в особенности — российским) апологетам буддийской "практики" (что бы слово это ни означало конкретно: слово вроде всем понятное, но толкований может вызвать шквал), считающим, что их инициация в их "делание" и проистекающие от чудодейственных "психотехник" волшебные силы, а также, по остроумному выражению одного коллеги, "дхармовые тибетско-санскритские погоняла", успешно заменят собою общую эрудицию и хорошее знание грамматик языков изучаемых текстов. Мистика, однако...
Не будем ссылаться на роль академических учёных в развитии и обогащении тех же живых буддийских традиций, например, открытие ими, издание и исследование многих текстов, считавшихся утерянными. Всякий непредвзятый любопытствующий сможет сам найти достаточно тому подтверждений. Об этом прекрасно знают и поэтому плодотворно сотрудничают с западными "академиками" многоучёные носители традицинного схоластического образования. Не желают этого знать лишь те, кому всякая серьёзная научная школа со своей рутиной — точно мучающая заноза в пораненном сознании (Для могущих упрекнуть автора этого высказывания в чрезмерной жёсткости нравственной характеристики поспешу заметить, что, с буддийской точки зрения, всякое сознание обычного индивида по определению "поранено — существованием").
Претензия на обладание одной-единственной Истиной — глубоко архаичная идея, связанная, безусловно, с идеей сакральной Власти. Реально-политической, на уровне иерархии общественных отношений, или символической — сути дела это не меняет. Власть, как и сила полового влечения, будучи, по юнгианской терминологии, "архетипом" человеческого сознания, представляет из себя одновременно одно из главных искушений, с точки зрения сознания оформленно христианского.
"Архетипическое Искушение" это было побеждено, согласно преданию, Христом в пустыне. Было оно отринуто и бывшим царевичем Сиддхартхой, благословенным Буддой. Последний отверг не только "ведоверие" жреческого сословия с его властными устремлениями. Вероятно, он предвидел, а то и явственно видел слепое доверие собственному авторитету со стороны новых последователей. И поэтому призывал "поверять Его слова подобно тому, как поверяют золото, когда его отскребают от грязи и переплавляют", чтоб не посчитать таковым какую-нибудь руду-обманку.
Увы, как часто адепты и христианства, и буддизма пытаются быть то ли умнее, то ли хитрее основателей указанных традиций! Как говорится, "католичнее Папы Римского". Оборотной стороной таких заблудившихся умов будет, как водится, улица с односторонним движением — неколебимая уверенность в собственной правоте на основании лишь принадлежности к специфической группе. Слепая уверенность в обладании истиной (алетеизм) порождает элитарное сознание собственной исключительности и обострённый эгоцентризм, претендующие на (символическую) власть, власть знания.
Знание и академического учёного, и монастырского схоласта есть также, в некотором смысле, "элитная наработка". Но оно — не от волшебных психотехник, простекающих от "инициации", а от длительных, усиленных интеллектуальных занятий. Оно может сопровождаться специфическим медитационным опытом, а может и нет. Серьёзный разговор с серьёзным же "интеллектуалом", — хоть западным, хоть восточным схоластом, — всегда возможен (увы, в русском языке это слово странным образом часто несёт уничижительный призвук). Интеллектуал знает, что знания его относительны.
Серьёзная беседа с религиозным человеком ("практиком") чревата тем, всегда будет вестись по типу "поучения"; диалог подменяться "ответом на вопросы". Такова же известная "беседа" с волшебным зеркалом: "Скажи да всю правду доложи".
Обрисованы, конечно, крайности, но они выявляют типические структуры. Не всякий интеллектуал действительно открыт для свободного обмена мыслями. Не всякий религиозный практик — по определению борец с позитивным знанием. Однако тенденция нашей эпохи именно в крайностях. Либо в крайности слепого науковерия верующих атеистов, объявляющих любое заниятие религией или религиями болезнью, либо, наоборот, в наведении мистического тумана на научное занятие восточными философиями.
Само позитивное гуманитарное знание (называвшееся когда-то энциклопедизмом), нарастание которого способствует возрастанию метафизической неуверенности и различных оговорок, а особенно наука о словесности, филология, третируется с обеих сторон с известной долею презрения. Сумерки просвещения нашей эпохи, увы, всё ощутительнее. Kак хорошо известно было испанцам, "сон разума рождает чудовищ". И последние всё явственнее выступают из мглы.
Информационный бум