Колокольчики

1

Вот так приходишь с работы, по дороге окоченеешь, паровое еле-еле. Дома муж, такой же уставший, ещё и нездоровый зачастую. Сын-студент приехал на зимние каникулы, как с ним тоже непросто… Ещё и жениться надумает, того гляди, и каково ему в жизни придётся с его сложным характером… моим, прямо скажем, характером: мамин сын. Ну вот, а ещё младшая — подросточек, ну, эта папина, эта вещь в себе, в папу же и болеть умеет… Короче, приходишь, пытаешься отогреться, первым делом сигарету, кофе, и тут телефон звонит. Снова девочка просится в гости. И ведь не к сыну, не к дочке. Ко мне.

Господи, чего ей дома-то не хватает? Хорошая семья. Папа, мама, сестрёнка, две бабушки. Перекос в сторону старшего поколения? Да. Квартирный вопрос? Конечно. У нас по-другому, хоть тут слава Богу. Но всё равно. Домашних ей мало — или вовсе не они ей нужны. А я нужна. Почему-то. Зачем-то. Значит, надо ответить — приезжай.

Хотя я так устала…

А с другой стороны, можно просто поговорить. Мне ведь её не надо воспитывать. Она ко мне, может, и тянется потому, что её завоспитывали. Она девка балованная, даже избалованная, ей заботы хватает, а внимания — нет. Внимания ли, понимания ли… Дома её считают маленькой, а вырасти не дают. Она, в общем, и правда маленькая, мне сорок три, ей восемнадцать. Какая дружба? Но она же человек. И, кажется, непростой довольно человек. С левой резьбой. И мне это знакомо.

2

Зоя думает о девяностых в небольшом провинциальном промышленном городе, о разрухе, о мрачных серых лицах, о вечной убогой зиме, скудно присыпанной снегом, о грязной каше под ногами. Об уличных опасностях, таких привычных, что никто уже о них не беспокоится. О пачках ничего не стоящих денег, о разрезанных в транспорте сумках, о родительских зарплатах, которые выдают портативными телевизорами, о неизбежных серых макаронах на ужин. О банке детского питания из посылки с гуманитарной помощью, которое они с сестрой едят как лакомство. Когда наступает шоколадное голодание, она берёт какао «Золотой ярлык», сахар, кусочек масла и концентрированное молоко — варит что-то наподобие шоколада… Пока он не остынет — вполне съедобно.

Она думает об обшарпанных старинных фасадах, о развалинах исторических деревянных домов на центральных улицах, о чёрных провалах разбитых окон, о снежных кружевах на обгорелых стенах. О рынке, который раньше собирал в себе всё изобилие местных и привозных природных даров, успокоительно пахнущем укропом и сельдереем (петрушкой-сельдерюшкой), — сейчас там торгуют одеждой, косметикой, шмотками, чем угодно, кроме фруктов и зелени, хотя голуби так же, как прежде, мечутся под его гулкими высокими сводами. О своём щегольском голубино-сером полушубке, купленном там — выпрошенном, вымоленном… пусть носится долго-долго. Вот в самые лютые морозы приходится надевать старое, ещё школьное пальто, жёсткое, как накрахмаленная шинель. Потому что холодно, неуютно, неприкаянно везде, абсолютно везде, отопление поздно включают и рано отключают, опасный спиральный рефлектор больше для вида — даёт установку на тепло, но не самое тепло. И дома все ходят, одеваясь в несколько слоёв, как капуста. А уж когда ветер с Волги!..

Она думает о библиотеке, где сейчас работает Марина Владимировна, расположенной в бывшем купеческом особняке, о фиалках на окне и лепнине на потолке. О маленькой прокуренной кухне в панельке полудеревенского спального района, где она окажется сегодня вечером. О книгах, которые читает сама, и о книгах, которые ей советует Марина Владимировна. О новых стихах на машинописных листочках с косящими к полям строчками… 

3 

Какое удивительное преображение обыденности. Квартира, по которой ремонт плачет, всё равно сохраняет уют, хранит она и всех своих обитателей. Но хроническое выживание, житейские проблемы, с ума сойти, как запутывается список дел при отсутствии бытовых удобств, которых нет месяцами и даже годами… Ветер в стены, ветер в окна. За окнами темнота. Обыкновенная семья обыкновенных интеллигентов. Книжный мир, книжные лабиринты. Всё как у всех, и всё подсвечено: ровным, тёплым, живым светом свечи, горящей в рождественском вертепе.

Голубино-серые глаза, неизменно внимательный взгляд. Колыбельный голос, который, впрочем, способен взлетать и падать на качелях эмоций: передача жизненного опыта — занятие нервное, энергозатратное. Вы с моим сыном — параллельные люди, говорит она. Надо иметь профессию, которая будет тебя кормить. У тебя здоровая основа. Если судить по здоровью, то я не заметила приближение старости, потому что здоровья у меня никогда не было. Но мы тогда вообще не собирались жить. Студенчество, Москва, театры, концерты, поездки, общежития… Это такой мощный заряд на годы вперёд, ты бы знала!.. Не бойся. Какую же классную музыку ты привозишь каждый раз. Первая любовь?.. Да очень просто, в школе. Долго. Наверное, навсегда. А как-то утром проснулась и поняла — всё прошло. Любви нужна подпитка. Нельзя так растворяться в другом человеке. Иди в свою собственную жизнь.

Ночные дороги, окольцевавшие зимний город. Далёкие огни над Волгой. С берега на берег. Мост выгибает спину и вибрирует.

О доблестях, о подвигах, о славе… И обо всём другом. Думать и говорить. Чувствовать… 

4 

Зоя думает о том, что Марина Владимировна была экраном, на котором разворачивалась вся её молодость. И Марина Владимировна дала ей много, возможно, как никто много. А первый шаг из этой зоны влияния она сделала после того, как встретила будущего отца своей дочери. Там события замелькали со скоростью вагонов электрички, их было столько, тех решающих, судьбоносных шагов… Но где в это время была Марина Владимировна? Именно тогда они «расконнектились». Зоя наконец выросла. Зоя уехала в другой город с тем, кого выбрала. А Марина Владимировна вскоре похоронила мужа — и сразу возвела стену вокруг своего горя. Зоя малодушно не представляла, чем стала для её наставницы потеря Олега Игоревича: ей Марина Владимировна и Олег Игоревич всегда казались идеалом семьи.

Но, так или иначе, воспитание чувств для неё закончилось. Дальше она жила сама, вместе со своими невоспитанными чувствами…

… и с тем, кого выбрала. И потом случилось немало всякого, разного, прекрасного и ужасного, печального и смешного, сладкого и горького.

Да, но не кто иной, как Марина Владимировна, через несколько нелёгких лет, когда Зоя решилась на разлуку, вмиг почернела и высохла от этой разлуки, сказала ей: возвращайся. Возвращайся, я понимаю, ты хочешь быть вся в белом, но и он хочет того же, не можешь без него — иди к нему.

И Зоя пошла. И пришла… в итоге пришла снова в город детства, но уже с младенцем на руках. А когда младенец встал на резвые ножки, отвела показать его Марине Владимировне. И та улыбнулась: как эта девочка похожа на твою бабушку!.. Круг, кажется, замкнулся.

…но нет, он не замкнулся окончательно даже после их последней встречи. Зоя с дочкой жила летом в деревне, приехала в поселковый магазин за продуктами и не удержалась — погуляла вокруг дома Марины Владимировны в надежде встретить её и напроситься в гости. Надежда оправдалась — получилось. Они разговаривали много и обо всём, и на балконе стояли вместе, только курила теперь одна Марина Владимировна. Было почти как раньше, но это была уже асимптота, бесконечное приближение, такое понятие из математики, когда две линии вот-вот соединятся — но не соединяются никогда. В Марине Владимировне чувствовалась какая-то отрешённость, словно она приняла монашество в миру. Как поняла Зоя спустя всего три месяца — не просто отрешённость, но и завершённость. И горько порадовалась, что успела попрощаться.

5 

Она видит свет в конце больничного коридора. Идёт на него. Но это лишь отражение заката… Ещё рано. А вот ночью, когда палата затихнет и та, от которой нельзя отойти, уснёт тревожным сном, она снова придёт сюда, сядет прямо на пол…

— Марина Владимировна!.. У меня ничего, ничего не получается! Я всё время чувствую себя так, словно пытаюсь провернуть какое-то неподъёмное колесо, чтобы всё это перемолоть, прокрутить… А оно не поворачивается, слишком велико! Руки ладно… голова отказывает. Хотя правильно вы говорили, что у меня здоровая основа… и это выдержала. Но неужели я всегда буду помнить, как она едет прямо под машину?! И как потом лежит на дороге… Никогда-никогда не забуду?.. Да, наверно. Перемелется, мука будет? Пока помол крупноват. Вот так, один миг — и всё поменялось. Разбитое зеркало. А она там, в машине скорой, как в себя пришла, всё кричала: мне это снилось! Правда, что ли, снилось? Разве так бывает? А потом вообще понесла чушь на неизвестном языке, я уж думала, всё, отъехала крыша у девушки навечно… И ещё когда врач сказала — состояние тяжёлое, отправляем в областную детскую… Я же знаю, что для врачей почти любое состояние «удовлетворительное», а уж если «тяжёлое», то… Ну да, да, в итоге всё могло быть гораздо хуже. Всё равно повезло. Сказочно повезло. И я теперь счастлива служить ей, делать для неё всё… помните, как Цветаева Эфрону писала — если найду вас, буду ходить за вами, как собака?.. И я сейчас так же. И не просто ходить, а ещё волочь. Везти. Вывозить.

…только очень сложно пережить вот этот момент, когда видишь, как твоя жизнь превращается в твою биографию. Марина Владимировна!!

…Луч в конце больничного коридора гаснет. Она отрывает запрокинутое лицо от потолка, роняет его в ладони и молча трясётся. Потом встаёт и идёт в палату. 

6 

— Марина Владимировна! Пустите погреться! А то так пить хочется, что даже перезимовать негде!

— Зоечка приехала!.. Здравствуй, здравствуй, наконец-то. Садись. Кофе будешь? Или что покрепче будешь? Будешь.

— Да всё традиционно. Конечно, буду.

— Ну, что у тебя нового, рассказывай.

— Так ну что у меня?.. Дочь у меня, как обычно. Вся как ниточка натянутая.

— А ты при ней как воздушный шарик. Ниточка держит, да? А куда же тебе без неё-то…

— И воздушный шарик в небе кому нужен — облакам, что ли? А на ниточке ничего, она родная. Ладно, я не о том. Колбасит эту ниточку со страшной силой. Всё из-за последнего наркоза. До того — ну пубертат, ну подросток, ну ссорились. Так это у всех одинаково.

— Да. Мне с Игорем, пожалуй, было не очень тяжело, а с Полиной сложновато. Хотя у него-то переходный возраст точно был тяжелее.

— Ну вот, и Сашке тяжко. У неё словно чёрный фильтр сразу включился. Говорит: будто в кошмарном сне. Весь мир — тюрьма. И от мира тошно, и от самой себя тошно. Говорит: мне всего четырнадцать лет, когда же я себе успела так надоесть…

— А врач что говорит?

— Ну, что говорит?.. Тревожно-депрессивное расстройство. А крёстный её говорит — посттравматическое. Антидепрессанты пьёт. Вот новое лекарство сейчас купила. А вообще… всё равно плохо. Невыносимо иногда.

— У неё не в психиатрическом, а в самом прямом смысле душа болит. Вроде такое простое, стёртое выражение, да? Но оно в вашей ситуации точнее всего.

— Да. Знаю. Знаю…

— Ты себя всё-таки совсем-то не забывай. У тебя тоже жизнь не сахар.

— Да нет, я нормально тянула… до недавнего. Но я же правда надеялась, что всё самое плохое позади: кости срастили, острое состояние сняли, травмы проработали, металл из ноги вытащили… Восстановились как-то. Хотя у меня после больницы было ощущение, словно меня изнасиловали больничной шваброй. Но я снова о другом… Думала, пойдёт она в школу, будет у неё своя жизнь. Устаканится. А нет. Вместо этого совсем крышу снесло. Опять надо спасать. И ноябрь. И у меня просто какая-то интоксикация тоже, что ли!..

— Переломанные кости срастаются быстрее. Нельзя спуститься в ад и не надышаться серой. Не получится. Вот ты и надышалась.

— Угу. Вы это лучше меня формулируете.

— Так я ведь жизнь прожила — и не только жизнь. И тебя я знаю… сколько же лет? С твоих восемнадцати, если считать близкое общение. А тебе сейчас…

— Сорок восемь.

— Вот именно. А мне шестьдесят пять. Теперь уж больше и не будет.

…и тут она просыпается и понимает, что всё это было наяву. Что она, наконец, вернулась домой, дошла до источника, встала на колени, напилась воды, утолила жажду. И можно теперь благодарно заплакать. И вспомнить каждое, каждое слово их разговора…

— Марина Владимировна!

Тихая улыбка тает в темноте.

— Ты мне колокольчики принеси в день рождения. Лесные. Как всегда приносила, помнишь? Ясеневый сектор, участок номер 28.

Колокольчики. Тихий, тихий, тихий звон. Долгий звон.

Всю жизнь слышу её колокольчики.