Впрочем, многие, родившиеся в Москве, Харькове и даже в Санкт-Петербурге, просто еще не догадываются, что они одесситы. Догадаются. Вдумчивое изучение или даже беглое пролистывание этого избранного из сочинений Жванецкого приблизит каждого к постижению тайны своего рождения. Эта книга полна любви и грусти. Любви к жизни и грусти от того, что жизнь это не только счастье обладания, но и печаль утрат. В том числе и самого себя, да и собственной жизни тоже. Если хотите, можете добавить, "светлая печаль". Если хотите - потому, что на самом деле это не так. Как пишет Жванецкий, "счастье возможно на грани возможного". Но кто определит эту грань. Каждый решает сам за себя. Да к тому же нам свойственно обманывать самих себя - про других и говорить не хочется.
Мариэтта Чудакова, завершающая книгу "Жаркое лето" серьезным исследованием о творчестве Жванецкого под названием "Бессменный дежурный по стране", рассматривает его по преимуществу как глубокого социального писателя. Художника, отразившего сложные процессы советской и постсоветской истории в рефлексиях эстрадного монолога и литературного скетча. Мариэтта Омаровна сразу определяет рамки своего послесловия: "Это я пишу для моих постоянных адресатов - для тех, кому до 16 лет". И потому, рассказывая постсоветским отрокам о реальности, в которой жили их папы и мамы с дедушками и бабушками, она старается быть предельно понятной: "В высшей степени правдиво говорит Жванецкий о той самой советской жизни..." И это абсолютно справедливо.
Но меня больше всего интересует Жванецкий лирик. Бесконечно одинокий, как и положено настоящему поэту. И жаждущий общения, что свойственно настоящему одесситу, который сразу рождается публичным человеком, опутанным огромной семьей и ждущей шутки публикой. Впрочем, в Одессе не шутят, просто здесь так разговаривают.
Жванецкий - поэт человеческих отношений. Бесконечно много знающий о таинстве связей мужчин, женщин, детей, стариков. Но еще о большем - только с удивлением догадывающийся.
Ведь литература - это всегда попытка понять то, чего еще не знаешь. Это не только запись уже прожитого, но и мечта о неведомом. Это как разговор с небесами. Ни в чем до конца нельзя быть уверенным. Нет уверенности в собственном знании. И в наличие небес и одновременно в наличие их прощения тоже. Это как с морем, естественно достойным упоминания при разговоре о любом одессите, оно знакомо и незнакомо одновременно. И пойди пойми его коварную ласку и негу.
Незадолго до того, как я узнал о выходе "Жаркого лета", в июне, прочитав в журнале "Огонек" лирическую мини-поэму Жванецкого под названием "Борьба со смыслом кончилась", я в дружеском ошеломлении позвонил Михаилу Михайловичу и сказал слова, которые привели меня к печальным для дружбы результатам. Я сказал не только то, что мне понравился его текст, но и то, что он вышел на совершенно новый уровень в своем творчестве. И что, вообще, об этом надо написать, так как он совсем не похож на того одесского портового инженера-механика, который послал - то ли сам, то ли через Рому (Карцева. - М.Ш.) или Витю (Ильченко. - М.Ш.), то ли через них вместе свои тексты Райкину (Аркадий Исаакович. - М.Ш.). Что, как мне кажется, он не то, чтобы простился с Одессой, но ощутил новое литературное пространство, новую музыкальную интонацию, которая связывает его не только с Бабелем, Олешей или Ильфом, но и с Хармсом, Введенским, Людвигом Ашкенази (был такой чешский прозаик. - М.Ш.) и даже с Юлианом Тувимом (был такой польский поэт. - М.Ш.).
И все остатки лета я мучительно думал о том, какого черта я обещал написать о новых текстах Жванецкого. Я ведь могу его любить и без всяких публичных признаний. Потому что писать о поэзии Жванецкого простому журналисту, даже если он колумнист "Российской газеты", необычайно сложно, для этого надо быть тонким и глубоким музыковедом, специализирующимся на изучении музыки сфер. Я не шучу, не ёрничаю вовсе, а тем более не занимаюсь самоуничижением, мне не свойственным, потому что оно, как известно, "паче гордости". И если кому-то захочется узнать, "как я провел этим летом", я отвечу, что я мучался Жванецким, сначала с любовью, потом с неизъяснимой тоской по поводу того, что надо написать о том, каким новым писателем он стал. А для этого надо найти новые слова, которых я не знаю. Если кто-то думает, что от этого крепнет настоящая мужская дружба, то он сильно ошибается. Впрочем, до ненависти не дошло.
Когда я начинаю, по обыкновению путаясь в словах, говорить кому-то застольные комплименты, Александр Анатольевич Ширвиндт, если он при этом присутствует (что бывает довольно часто), обычно прерывает: "Ну, а теперь - облеки в форму тоста!" Вот "облечь" бывает невероятно трудно, невнятное дружески восхищенное мычание удается значительно лучше. Писать о Мише в Мишиных же интонациях - можно, но глупо, они принадлежат только ему. Поэтому пробую в своих.
Кажется, в "Жарком лете" Жванецкий, который десятилетиями писал о легендарной Одессе сначала в Питере, а потом и в Москве, как Бунин об исчезнувшей России в Париже, простился с привычным для себя и для нас литературным миром, с любимой всеми музыкальной интонацией. И если прежде он - не без самоиронии, но и не без гордости - мог заметить: "Я пишу с акцентом, читаю с акцентом, и меня с акцентом слушают", то теперь этот акцент сохраняется лишь глубоко в подтексте того, что он пишет. Текст отделился от медитаций самого Жванецкого, он стал существовать сам по себе, отдельно от автора. И не потерял в глубине, смысле, поэтичности. Это не значит, что Жванецкий начал писать для других исполнителей. Просто он сегодня больше думает о читателях, а не о слушателях. Именно поэтому он так свободен в сочетании, казалось бы, несочетаемого. Он свободно монтирует бытовую деталь и библейскую почти заповедь, не задумываясь над тем, как услышат, - важно, что прочтут. Он научился записывать свои переживания, как композиторы пишут ноты. В них тоже есть авторская интонация, но она открыта для миллиона различных толкований.
Конечно, Одесса для него - это утраченный рай, прошедшая молодость, исчезнувшая страна. В "Жарком лете" Одесса - самое острое переживание. Но кто сказал, что писатель, а тем более русский писатель еврейского происхождения должен жить в раю. От этого знания рождается новая мудрость и новая... Обычай требует, чтобы я написал слово "скорбь". Но не получается. Ведь высшая мудрость состоит в том, чтобы сохранять присутствие духа в любых предлагаемых обстоятельствах. Жванецкий чувствует тональность политических перемен кончиками пальцев, которые водят его пером. Но, похоже, его не увлекает борьба хорошего с еще более лучшим. Он всего этого столько повидал и обо всем этом столько написал на своем веку. Ему важнее разобраться с самим собой. Надеяться и обманываться - это разные слова. Обманывать себя уже поздно. Но любить жизнь - удел мудрецов.
Для любви нужны двое. А "одиночество не делится даже пополам". И как одинокий человек, окруженный любящей и любимой семьей, Жванецкий не озлоблен и полон сочувствия. И удивленного интереса к жизни, про которую, как кажется, ему все известно.
Михаил Швыдкой
Российская газета