Арбатизация как форма десоветизации 

Вероятно, самый наглядный пример самоорганизации городского пространства -«арбатская цивилизация» внутри Москвы. Многообразный феномен Арбата стал символом и мифом российской интеллигенции, озарившими, по словам Георгия Кнабе, «советскую – финальную – стадию ее культурно-исторического бытия» [1]. 

Начиная с 1986 года язык детей Арбата выходит из подполья. Арбат, как своеобразная точка бифуркации, становился символом какой-то новой, еще не существующей, но готовой вот-вот возникнуть культуры с претензией на демократичность, рыночность, интернациональность, свободу от цензуры и ограничений. По степени демократизма и обилию театрализации, разнообразных карнавальных приемов философ Александр Захаров сравнивает феномен перестроечного Арбата с майской революцией 1968 года в Париже [2]. Явление «Христа» Арбату (или «арбатского Христа») произошло тут — но только не в «венчике из роз», а в колпаке балаганного шута. На какое-то время чаяния интеллектуалов совпали со стремлениями толпы и здесь возникло подобие греческой агоры. Улица перестала быть безъязыкой, она научилась — хоть и юродивым языком, бесстильно — выражать себя. Теряющая прежнюю идентичность масса на короткое время обрела адекватную своей сущности форму — образ «коммунального», «гротескного» тела со смещенными пропорциями материального и духовного. При этом политические акции на Арбате никогда не были самоцелью и не воспринимались как что-то серьезное, более походя на фарс, политический карнавал, соединяясь при этом с элементами обычной уличной жизни — торговлей, прогулками, развлечениями. Арбат отнюдь не хотел умирать за идеи, а стремился жить, причем красиво. Все новые идеи преподносились тут с подначкой, нередко доходившей до непристойности. Грань между высоким ораторским искусством и площадной бранью исчезала. 

В момент своего зарождения новоявленная арбатская культура питалась из разных источников. Ее кумирами были Солженицын и Сахаров, Кришна и Виктор Цой. Соседствовали романтические влияния поэтов-шестидесятников, интеллигентность «Мемориала» и шокирующая брутальность «Памяти», петушиный задор молодежных группировок, перебравшихся на арбатскую мостовую прямо из подвалов и с лестничных клеток. Все эти разнородные течения, субкультуры объединялись в общем потоке нонконформизма, направленном против советского официоза. Стены и витрины магазинов пестрели самодельными листовками, представлявшими вольный пересказ памфлетов из «Огонька», «Литературной газеты», «Московских новостей». Все популярные радио- и телепередачи конца 1980-х — начала 1990-х годов тоже можно рассматривать как смягченные выражения «арбатского синдрома»: «Взгляд», «600 секунд», «Познер-Донахью», и даже прямые трансляции I Съезда народных депутатов СССР. 

Арбат тем самым выполнял особую функцию, не сводимую ни к чистой развлекательности, ни к коммерции – осуществлял перекодировку культурных контекстов: европейского и отечественного, традиционного и ультрасовременного, высокого и площадного. Универсальный язык, которым говорил и продолжает говорить Арбат – это язык пародии, риторического (текстуального) убийства. Пародирование было направлено и на заимствованные нормы, которым Арбат стремится подражать, и на «совковые», от которых он шарахается. Пародия все приводит к единому знаменателю, сводя сложное к простому, чуждое и непонятное к газетной цитате. Арбатские наблюдения вызывают ассоциации с образами русского народного театра, в частности с образом «карусельного деда», являвшегося главным персонажем городских массовых гуляний XIX века. В манере поведения «карусельного деда» сочетались черты языческого скомороха с чертами героев итальянской и французской комедии масок — балагурство, «задирание зрителей», нарушение обыденных норм речевого поведения, а также особые приемы прямого ритмизированного обращения к «публике». 

Создается впечатление, что Арбат — вообще не реальность, а инсценированное, вывернутое наизнанку подсознание советского человека: не то, что воплотилось в текстах Андрея Платонова и Михаила Зощенко, а то, что «застряло» на уровне бытового анекдота. Это анархия форм при крайней скудости содержания. Арбатской толпе присуще отсутствие «боязни касания», что, по мнению Элиаса Канетти, во все времена являлось признаком зарождения «массы». Но арбатская «масса» не похожа на ту, что застывала у репродукторов, чтобы послушать «голос Хозяина». Это движущаяся, танцующая масса, более напоминающая «балет» улиц. 

На Арбате были использованы самые разные средства привлечения внимания толпы — от примитивных балаганных частушек до изощренной «психоделической» рекламы. Весь Арбат можно рассматривать как один большой аттракцион, в том значении, которое придавали ему Сергей Эйзенштейн и Всеволод Мейерхольд. Этот текст-аттракцион состоял из чередующихся, перебивающих друг друга номеров: красная брусчатка и кованые, непривычные для современного горожанина фонари. Яркие заморские товары и сувениры. Разукрашенная детскими рисунками стена и пестрая, «на все вкусы» изопродукция, колоритные фигуры продавцов-художников. Нищие, вымогатели и мошенники, игроки в «наперсток», мужик в поповской рясе, исполняющий на гармошке «Yesterday», маленький духовой оркестр «под управлением любви», собирающий деньги в пакет из-под кефира и, как общая, расхожая эмблема сущности происходящего – расписные матрешки, вкладывающиеся одна в другую: «Ленин», «Сталин», «Хрущев», «Брежнев», «Горбачев», «Ельцин». 

Арбатский праздник помог стряхнуть старые символы и коды и открыть дорогу новым символическим играм. «Арбатский синдром» - своеобразный тип коммуникации, или социальный код, сочетающий в себе черты модерна, постмодерна и архаики. Своей суетностью, истеричностью, своим беспринципным конформизмом Арбат подрывал питавшие его корни. 

Именно арбатская культура (а не наоборот) породила и своеобразные модели рынка, которые отличаются от классических образцов, подразумеваемых неолиберализмом. Арбатский «рынок» не стал эквивалентом капиталистического рынка западного типа с его упорядоченной структурой, исчисляемыми на компьютерах запросами потребителей. Но и аналогия с восточным базаром также кажется натянутой: на Востоке покупателя стараются привлечь, расположить к себе, а не оглушить. С экономической точки зрения «Арбат» абсурден и бесперспективен. В то же время он представляет собой тип массовой коммуникации, распространяющийся во все более широких масштабах в различных сферах деятельности. 

Итак, арбатская культура изыскала соответствующую ее запросам экономическую базу в виде российской «толкучки» или «барахолки». Когда нарушены нормальные отношения производства и обмена, государство не справляется со своими функциями, население вынуждено самостоятельно бороться за существование (петербурсгкий революционный вариант – штурмовать Зимний, московский – выходить на Арбат). Постмодернистская поэтика последнего выхода стала дополнительным текстуально-коммуникационным амортизатором, существенно смягчившим социальный взрыв в конце ХХ века, сравнительно с его началом. Рецидивы «толкучки» как разновидности торговли вразнос наблюдались в истории России после опричнины, «Смутного» времени, Гражданской и Великой Отечественной войн. Эта торговля вразнос — такой же «бульон» рыночных отношений, как уличная масса — «бульон» социальности. Толкучка и «Арбат» соотносятся между собой как архетип и его замещение. В арбатской торговле есть нечто, не позволяющее сводить ее ни к первичной барахолке, ни к потлачу как роду архаического безденежного обмена. Непосредственно на Арбате торговали главным образом символическим «прошлым» — рудиментами, осколками старых знаковых форм: пионерскими галстуками, вымпелами и переходящими знаменами, орденами, эмблемами бывшей Советской Армии и пр. В провинции старый символический товар превращается в потребительную стоимость. Например, из пионерских галстуков шьют лоскутные покрывала. Предприимчивые кооператоры выкупают городскую доску почета и используют ее для обустройства торгового ряда. В арбатских играх обмена символы становятся предметами соцкитча и лишь потом — предметами торговли, меновой стоимостью. Но эта стоимость носит знаково-символический характер, как и «исходный символ». 

Потребителя советской эпохи довольно метко сравнивали с телом без органов, лишенным способности видеть, чувствовать, осязать. В противоположность этому культура «Арбата» — витальна и телесна. На место «экономики жертвы» и вынужденного аскетизма она ставит игры обмена со свободной конвертацией власти в богатство и богатства во власть. Арбатская «экономика», если рассматривать ее в целом, представляет собой транзитив (переходный тип) от советского «модерна» к российскому «постмодерну». «Арбат» научился извлекать прибавочную стоимость из распада советской системы и из игры на разнице валют, но протестантской аскезой здесь и не пахнет. С помощью инфляции государство подстегивает арбатский «рынок» и одновременно удерживает его в руках: то, что дается одной рукой в виде полулегальных прибылей и повышенной зарплаты, отбирается другой — при помощи цен. Судьба арбатской «экономики», как и арбатизированной культуры в целом, очевидно, находится в зависимости от политической стабильности и темпов инфляции. 

Формулу осуществляемой «детьми Арбата» перестройки текстуально можно представить как – антисоветская власть плюс арбатизация всей страны. Стихийные «островки» Арбата стали возникать по всей Москве — у станций метро, в подземных переходах, вокруг вокзалов и крупных магазинов, в других оживленных местах. Нечто напоминающее столичную «арбатскую» жизнь возникло и в большинстве крупных российских городов. Везде — шум и суета, какая-то первобытная, неистовая торговля из рук в руки. Все же «праздник Арбата», всеобщий «праздник для всех», приобщение людей к новым формам коммунальной рыночной телесности, не стал тем праздником, который «всегда с тобой». Его время ушло, и он стал изживать себя. Все самое интересное, что накопилось в московском «андерграунде» за долгие десятилетия, быстро было предано гласности и сразу приобрело завершенный вид. Началась его имитация и тиражирование. Эквилибристское балансирование на грани артистичного единства политики, искусства и уличной торговли, придававшее очарование арбатской культуре в период ее расцвета, нарушилось. Начались «перестройки» сверху самого Арбата. 

Постарбатские похоронные ресурсы 

В 1993 году, по свидетельству американского философа Джонатана Флэтли, казалось, что в Москве все праздновали собственные похороны. Правительство, похоже, также увлеклось празднованием похорон и решило, что отныне нет нужды ни в какой легитимной идеологии. Как теперь выяснилось, отсутствие разумного экономического планирования и легитимной идеологии ко всеобщему сожалению почувствовалось очень скоро. Постсоветский гражданин остался все с той же крайне неудобоваримой советской риторикой (и реальностью), гласящей: модернизация со всеми ее радостями наступит очень скоро, надо только пережить трудный период перехода. Это желание-перехода-к модернизации по-видимому достигло в 1997 году такого уровня, что никто уже не хотел вспоминать о похоронах; пусть, мол, мертвые хоронят своих мертвецов. Налицо желание забыть о советском прошлом, нежелание задумываться об утраченном. Городское пространство Москвы стирало все советское из исторической памяти с помощью двух взаимодополнительных стратегий: исправлением всего дурного, содеянного в ту эпоху, и восстановлением того, что было сметено революцией (компенсаторный импульс), а также простым уничтожением следов советизма или же просто делая вид, что таковые не существуют перед лицом нового капиталистического будущего. 

В качестве примера Флэтли предлагает рассмотреть реконструкцию Манежной площади, превращение ее из политического пространства в торговое, в огромный роскошный подземный и надземный торговый центр. Реконструкция площади сделала невозможными былые демонстрации «правых» и «левых». Торговый центр как бы ставит в центр постсоветского жизненного стиля потребление. Образец медиарекламы: «Умри тоска, читай “МК”!» заставляет задуматься на особенности рекламы постсоветского потребления. «Никогда в американской рекламе вы не увидите указание на депрессивный элемент в целях продажи товара, кроме, разумеется, антидепрессантов или медицинских услуг. Проще сказать: купи это и будь счастлив». 

Следует разбор грамматики остановившего его внимание предложения. Первая фраза — императив: умри тоска — адресован самой тоске. Тоске велят умереть. Следующая фраза адресована читателю. «Впервые увидев эту рекламу, - размышляет Флэтли, - я подумал: может быть, лучше было написать: Убей тоску, читай “МК”? Почему же возник этот грамматический перепад? На мой взгляд, здесь заключена маленькая драма власти и авторитета. “МК” позаботится о вашей тоске как некий высший авторитет. Вам не придется самому это делать, за вас это сделают другие. Но только если будете читать “МК”. Таковы условия обмена. Вторая фраза — читай “МК” — как бы вторичное осмысление главной драмы рекламы. …Это объявление заимствует форму старой советской рекламы, основываясь на том, что советская структура чувствования жива у российского потребителя. Ему предлагают не выбор, ему предлагают стать свидетелем, частью коллектива, наблюдающего спектакль власти. Знаковая система подтверждает вечность социалистической абстракции. Она заставляет вас хорошо себя чувствовать не благодаря эмоциональному удовольствию от индивидуального выбора. Она действует смесью страха, благоговения и гордости. Точно таким способом действовала эта газета в советские времена, обращаясь к вам как к будущему члену партии, верящему в истины советского социализма. Возможно, однако, и другое прочтение. Вероятно, призыв “читай “МК” также обращен к самой тоске. Тогда никакого грамматического перепада нет. Тогда читатель наблюдает драму, заключающуюся в том, что “МК” велит тоске умереть и читать “МК”, как будто бы она умирает, читая “МК”. Тоска оказывается не имеющей к нам отношения. Но в то же время именно мы читаем рекламу и это нас побуждают идентифицироваться с персонифицированной тоской. Значит, нам повелевают умереть и в то же время читать газету. 

В чем же тогда привлекательный момент этой рекламы? Мне кажется, он тогда заключается в том же, в чем его усматривал Кириллов из “Бесов” Достоевского, который считал, то, убив себя, он отдалится от себя самого и всего человечества. Но этого не получилось. Ибо он спутал идею самоубийства и само самоубийство. Воображение собственной смерти очень значимая вещь. Это опыт, о котором Руссо сказал: “Я начал жить, лишь когда посмотрел на себя как на мертвеца”. Только абстрагируясь от самого себя, оплакивая себя, можно воспринимать себя как некогда жившего человека. Для Беньямина этот взгляд на себя с позиции эпитафии воплотился в форме дневника, которую он избрал для своих московских записок. 

Сегодня даже роман уже не выполняет своих функций, даже в Москве (родине длинного романа), сегодня самоотвержение вам предлагает товар. Как всегда его предлагал. Товарный фетиш предлагает вам абстрактный образ вас самих: вы покупаете именно этот образ. В свете сказанного реклама “МК” — нечто вроде аллегории рекламы как таковой и ее обещаний. Минуя среднее звено в предложении конкретного образа вас-с-данным-товаром, она возвращает вас непосредственно к первоистоку: к возможности вообразить себя мертвым. Морис Бланшо суммировал значимость этой возможности, комфорт, который она предлагает: “Человек не убивает себя, но может это сделать. Это чудесный ресурс. Без этого источника кислорода под рукой мы бы завяли, не смогли долее жить. Когда смерть доступна, послушна и надежна, жизнь возможна, ибо именно ее доступность дает нам воздух, пространство, свободу и радость”» [3]. 

Миражи и множества 

Московское постсоветское градостроительство пытается преобразовать физический и символический пейзаж города, восстановив основополагающие досоветские мифы. Рядом с безликими корпоративными стеклянными коробками и супермаркетами международного стиля, которые являются свидетелем входа России в мировую экономику, появились монументальные общественные проекты, восстанавливающие связь с предреволюционной историей Москвы. Поиск новой Москвой своего стиля не лишен драматических противоречий. Одной из характерных черт реконструкторов России и Нью-Москвы является ощущение себя новыми Петрами-преобразователями. Однако отсутствие генерализирующих идей в 1990- годы заставляло бессистемно гоняться то за одним, то за другим из призраков далекого прошлого. На одном берегу Москвы-реки заново возведенный храм Христа Спасителя имитирует формы московской Руси. На другом сооружен монструозный памятник Петру I, который положил и свою жизнь, и жизнь половины страны, чтобы и самому вырваться, и страну вырвать из форм старомосковского бытия. Такой Петр-гигант подчеркивает намерение воздвигнуть Нью-Петербург, новую столицу новой страны. И именно подспудное ощущение тщетности этого породило данное скульптурное междометие с восклицательным знаком как истошный крик в споре, за неимением других значимых аргументов. 

Храм Христа Спасителя, по замыслу, должен был окончательно перечеркнуть проект предыдущего Левиафана от архитектуры – Дома Советов, который планировали строить на месте снесенного храма. Этот социалистический небоскреб должна была венчать грандиозная фигура Ленина с правой рукой, поднятой, как замечено, почти так же, как теперь воздевает руку с каким-то свитком Петр. Получается, что Дом Советов все-таки построен, но в два этапа. Просто верхняя часть перенесена на другой берег реки. «Расстоличенный Петербург передал белокаменной не только власть, но и главную примету – искусственность бытия. Теперь уже не Питер, а Москва является “выдуманным городом”», нефтегазовым миражем. Храм тут, по словам искусствоведа Михаила Алленова, стал и.о. Дворца Советов. 

Итак, Москва постсовеская, по Освальду Шпенглеру, началась как текст псевдоморфозы. Современная Москва как текст, существующий в особом хронотопе, игнорирующем большую часть России, для которой Москва стала внешней далекой стихией. Современная Москва представляет собой текст евроремонта, из пространства которого бизнес-политическая московская «элита» видит и утилитарно использует страну лишь фрагментарно, а реальные значимые события в стране превращаются масс-медиа в происходящие в некой снисходительно-фантомной «провинции» («регионах»). Сегодняшняя Москва представляет собой сплетение разных текстов, в частности, западо-востока, в котором вестернизация, очевидная в городской среде и быту, идет рука об руку с приметной ориентализацией, текст-матрешка, в котором мир либерально-рыночных структур, бирж, фондов, интернета вложен в евразийское идеолого-политическое и средовое пространство, где переплетаются модернизационно-вестернизационные и ориентально-архаические черты. Создан постмодернистский тематический парк, диснейленд истории, театральное место положительной сенсорной идентификации с прошлым. 

В произведениях современных писателей Юрия Мамлеева, Владимира Сорокина, Венедикта и Виктора Ерофеевых, Татьяны Толстой, Александра Кабакова происходит новое обращение к эсхатологии, мифам, инициации, модернизированной сказовой форме повествования, метафорической образности, с различной степенью условности трактующих московскую атмосферу, выявивших специфические черты городского пространства столицы. Слоистое небо над Москвой в романах Юрий Козлова. «Как будто небо, подобно Гулистану, Золотоордынской республике, Сибири, Южному Уралу, Мангазее или иной российской провинции тоже объявило независимость и вывесило собственный – сиреневый – государственный флаг». 

«Мы хотели смотреть на Москву с нечеловеческим пристальным взглядом. Пристальный взгляд ангелов, птиц, или насекомых, знают, какой …», - рассказывал Владимир Сорокин о работе над фильмом по его сценарию «Москва». В этом киносценарии автор пытается осмыслять феномен нынешней Москвы. «Хорошенький ресторан, его недавно перестроили. Из Центральных бань», в котором соседствуют «венички, шампанское и Вивальди». Иррационально заполняя грязной водой современное московское пространство, разрушая поэтический миф о художественном возрождении культуры, автор говорит о невозможности существования единого духовного центра сегодня. Сеть центральных бань становится элементарной двойственной эмблемой — с одной стороны, является намекам на гибельность, с другом – на новый культовый переворот, отвлекающий от реальности хотя автор не думает претендовать на достоверную детерминированность общества в тексте. 

Гипотетически радикальное несовпадение исторического статуса Москвы с ее современным обликом отражает оторванное от действительности представление о городах как идеальной среде, модели особой жизни и культуры. Размышления автора по поводу причин безудержного господства денег отражает следующая сцена: «Лев подходит к газобетонной надписи «Москва», освещенной прожекторами. Заходит с тыльной стороны, вынимает из полой изнутри буквы К» чемодан с деньгами...», с удивительной простотой материализующая ценности «железного века» московских широт. Особый модус значения (второго порядка) архетипического образа предполагает снятие психологических, культурных, социальных форм, понимаемых «априори», намеренно совмещая прошлое и настоящее, пересматривая прежнюю систему вкладов. Е. Павлов утверждает, что взгляд Льва выхватывает «обнаженное означающее великого нарратива, называемого “Москвой”». В фильме Александра Зельдовича происходит замена буквы «К» на букву «О», что соотносится с сексуальным соединением героев через «дырку от города» - предел Московского Эроса. Да и в качестве денежного схрона эта буква больше подходит – почти как коробка из-под ксерокса. Буква понимается как физические тело, и здесь наступает предел текста. Понятие окончательно заменяется именем, а означаемое – означающим, представленным в максимально чувственном, осязаемом оформлении, в форме железобетонной надписи. 

«Художнику высокого стиля вообще мало дела с московскими князьями, - утверждал Василий Ключевский. - Они отличались замечательно устойчивой посредственностью... Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия. ... Но, не блистая особыми доблестями, эти князья ... отличались обилием дарований, какими обыкновенно наделяются недаровитые люди” - семейными добродетелями: любовь родителей и послушание детей, семейная, родовая солидарность (братья и сестры), преумножение благосостояния (семейного). Вообще, бунтарство - очень немосковское явление, противоречит самим основаниям города. Так формировались (с XIII века!) основы буржуазной по духу московской нравственности и особенной московской усредненности, культа посредственности, с которой мы и поныне имеем дело в Москве и которая окрашивала (и окрашивает) российскую (московскую, московитскую) историю» [4]. 

Москва как город «для своих», - в этой современной «истории посредственности» вывод и эпилог (Олег Дарк). Тут целая идеология своего и своих, оттого особенно устойчивая, что исторически, генетически укорененная (издавна развивается). И проявляется эта идеология на разных уровнях (москвич - наследственный враг чужим). Можно выстроить целую пирамиду - перевернутую, удивительно крепко и непоколебимо стоящую на своем острие, - этих «своих кругов»: от москвичей вообще до «моих» родственников и знакомых («мои» - свои у каждого). 

Какова она, Москва недалекого будущего времени изъявительного наклонения в «Проекте “Бабилон”» из «Московских сказок» Александра Кабакова? «Если б не “Красота”, то не было бы ни известного трехсотметрового памятника Ивану Грозному, коего посох осеняет даль Комсомольского проспекта, ни многофигурной композиции “Победа русского флота при Цусиме”, вставшей из вод Яузы, ни бюста Пушкина на колонне, превышающей, как и было велено поэтом, александрийский столп, и заменившей наконец на Тверской прежнюю, полностью морально устаревшую и совсем испорченную голубями скульптуру…». 

А вот как происходит библейское смешение языков при попытке возведения самого высокого в мире дома выше облаков: «Маленькие люди еще тянулись по галерее, спеша завершить свои строительные дела, глядя кто в небо, кто на землю, но уже не слышен был между ними русский понятный разговор, опасались они, видимо, употреблять ласковое слово “мать” и другие слова на такой высоте, стыдились и стали говорить на своих языках, и не могли более понимать друг друга. Таджики, которым уж больше нечего было копать, а потому используемые на погрузочно-разгрузочных работах, не понимали пришепетывающих молдаван, украинцам казалось, что армяне не говорят, а кашляют, поднанятые в помощь иностранцам рязанские только охали да переспрашивали – на том все и остановилось… Неба не достигли, землю же утратили» [5]. 

Множества - этот термин обозначает отличие новых социальных субъектов от феномена масс. В политическом плане множества противопоставляются концепции народа-суверена как легитимирующей основы новоевропейских национальных государств. Наконец, в социальном плане это понятие отличается от понятия масс как проявления уходящего в прошлое стандартизированного «фордистского» общества с его конвейером и машинным производством. В то же время итальянский теоретик Паоло Вирно развивает свое насыщенное видение этой проблематики. «Грамматика», помимо акцента на особой роли языка в формировании новых субъективностей, означает процедуру встраивания понятия множеств в различные традиции и контексты философского размышления. 

Как утверждает Алексей Пензин: «Если понятие “народа” выделяет единство политического тела, предикатом которого становится форма централизованного государства, то в понятии множеств обнаруживается возможность мыслить политическую и социальную субъективность вне трансцендентного и унифицирующего единства. Если предикатом народа является “трансцендентное” государство, то предикат множества – это “имманентная” публичная сфера: “Для Спинозы multitudo указывает на плюральность, которая удерживается как таковая на публичной сцене, в коллективных действиях, в общественных делах, не сливаясь в Единое, не испаряясь в центростремительном движении» [6]. Множества есть форма социального и политического существования многих, взятых именно в качестве многих. Для Гоббса множества как нередуцируемая плюральность представляют величайшую опасность для государства. Это «враг государства», который оспаривает его основания – монополию на принятие решений от имени всех граждан, передачу «естественных прав» суверену, юридически фиксируемые договоренности. В итоге понятие множеств было интерпретировано как феномен варварской и не подчиняющейся государственной воле толпы и надолго исключено из сферы политической мысли. В конце большого политического цикла, когда старые формы государственной суверенности сотрясает кризис, концепт множеств получает свой шанс. 

«Всеобщий интеллект» множеств современной Москвы создает странный феномен публичности без традиционной публичной сферы, которая связана с мифами и ритуалами государства как высшего суверена. Подобная публичность как родовая сила мысли и коммуникации, вышедшая на передний план, но не обладающая адекватным пространством политической артикуляции, образует негативный аспект опыта множеств, возможность связывания потенциальности множеств в новой унифицирующей репрезентации. Исчезновение форм компактного порядка исключает возможность того, чтобы история прогресса сменилась историей движения вспять. 

Митволь-советчина против антисоветчины 

Последней попыткой самоорганизации московского пространства в постарбатском духе не похоронного, а коммерческого извода стало начало истории с шашлычной «Антисоветская». 

Ленинградский проспект в Москве переходит в Ленинградское шоссе, которое ведет уже не в Ленинград, а в Петербург, но через Ленинградскую область. Может быть, «правильней» было бы назвать его Ленинградски-областным проспектом, если возвращению Петербурга суждено ограничиться самим Петербургом? Может быть, именно так можно примирить разные топонимические реальности, в частности, не привести в смятение автомобилистов с их расхожим понятием «ленинградка» (не подколесная же «петербурженка»)? Из петербургского в Москве известен только Московско-Петербругский философский клуб, внутри которого не мешало бы, вероятно, создать и Ленинградско-петербургское филологическое подразделение. 

Однако шутки в сторону. Появление по-арбатски «провокационной» шашлычной напротив гостиницы «Советская» на «ленинградке» - пример самоорганизации московского пространства, потому что представлять московского пространство только как «советское» значит закрывать глаза на реальность. Оно по-прежнему включает в себя и «антисоветскую» компоненту. Для здорового питания нужен кулинарный, а не политиканский синтез. Ресторан открылся на Ленинградском проспекте, дом 23, 4 июля, как «возрождение исторического проекта». С этого дня начала работать и вывеска с подсветкой: «АнтиСоветская шашлычная». Это название заслуживающие звания «Героев Пространства» рестораторы выбрали потому, что и раньше на этом месте была шашлычная, которую в народе прозвали «антисоветской» ввиду ее территориального расположения. Диссиденты составляли отнюдь не большинство публики, больше было воротил расположенного неподалеку ипподрома. На официальные праздники студенты Строгановки забегали сюда по ходу движения демонстрации, сваливали транспаранты в угол, быстренько запихивали в рот шашлык, запивали белым «Цинандали» — и сытые, почти счастливые топали с транспарантами к Тверской. 

Новый ресторан был оформлен в ретро-стиле с использованием советского герба. Но теперь советская символика на характерном бардовом фоне «уравновешивалась» портретами Высоцкого, Галича, Жванецкого и других диссидентов и критиканов. Один из хитов — советские газеты с кричащими заголовками, которыми оформлен бар. Даже в туалетах порезвились: рядом с мягчайшей двойной туалетной бумагой — нарезанная современная газетка. Намечались литературные вечера, аналогичные тем, что проходят в ресторане «Петрович». 

«Редактирование» вверенного ему городского текста префект северного административного округа Олег Митволь начал под воздействием письма оскорбленных названием ветеранов. Почему руководством к действию власти стал именно протест против названия шашлычной, а не против изменения названия страны (в марте 1991 они-то явно голосовали года за сохранение Советского Союза)? Между прочим, предыдущую деятельность Митволя-политика, бизнесмена и медиа-магната можно охарактеризовать если и не «антисоветской», то «асоветской», что выразилось и в этапах искоренения шашлычной, оказавшейся в роли куска брошенного мяса. Уместно в данном случае вспомнить попытку организации в ходе выборов 1999 года «антилужковской» газеты «Московская комсомолка» (ответвления тогдашних «Новых Известий»), в пику газете «мужского пола» «МК», поддерживавшей действующего мэра. 

После своего назначения префект сначала занялся полит-половым вопросом, борьбой с гей-клубом «Душа и тело», размещающегося в здании Всероссийского общества слепых, вице-президентом которого является депутат Госдумы от КПРФ Олег Смолин, соперник Митволя в его избирательном округе. В результате на префекта обиделись и коммунисты, и гомосексуалисты, и деятели шоу-бизнеса. Представители секс-меньшинств заявили о намерении провести акцию протеста с требованиями отставки префекта САО, а КПРФ пригрозила подать иск о защите чести и достоинства товарища Смолина. Директор гей-клуба на пресс-конференции с участием артистов Лолиты Милявской, Шуры, Наталии Гулькиной, Маргариты Суханкиной, Полины Гриффитс, а также писательницы Марии Арбатовой, поведал о недостойном, по его мнению, поведении префекта во время проверки клуба: «Он вломился в клуб, собрал журналистов, а когда увидел, что они теряют к нему интерес, окончательно потерял лицо. Он стал поносить клуб, Общество слепых, привязался к колоннам, поддерживающим светоаппаратуру, назвав их "шестами для трансвеститов"».
Певец Шура обратился через журналистов к префекту, заявив: «Перечитай Конституцию, не оскорбляй людей, а мы поможем тебе пропиариться, решить проблемы – они у тебя налицо». 

Затем, как съязвили журналисты, «Митволь напал на кобру» - началась борьба с вьетнамскими ресторанами, в которых якобы кормили контрабандным змеиным и черепашьим мясом. «В ходе осмотра помещений кафе «Бик-Кау» каких-либо животных и растений, их частей или полученной из них продукции, подпадающих под действие Конвенции о международной торговле видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения, от 03.03.1973 года, не обнаружено. В меню отсутствуют блюда из экзотических животных или растений», – сообщила пресс-служба прокуратуры Москвы. 

После получения антиантисоветсткого ветеранского обращения Олег Митволь организовал проверку шашлычной, в ходе которой выяснилось, что заведение не зарегистрировало название, а значит, вывеска должна быть демонтирована. Кроме того, ресторан оштрафовали на 150 тысяч рублей за это незарегистрированное название. «Шашлычники красиво пиарятся за счет чувств ветеранов, которые шли на смерть со словами: «За нашу советскую родину!», — заявил префект. Однако «счет» следовало бы предъявить разве что самому пространству. 

18 сентября с вывески убрали три буквы: «нти», то есть шашлычная стала «Асоветской». Но такой стилистический компромисс мог носить только временный характер. 

Затем разразился скандал, связанный со статьей Александр Подрабинека «Как антисоветчик антисоветчикам» в защиту первоначального названия и с огульными оскорблениями в адрес ветеранов, в которой отнюдь не в предположительной, а в самой что ни на есть утвердительной форме заявлялось, что эти ветераны-подписанты на самом деле не воевали, а служили охранниками в лагерях и даже палачами на расстрельных полигонах. Движение «Наши» начало неправовое силовое воздействие на журналиста, пока не последовал окрик со стороны власти. Так не желающая заниматься своим администраторским делом, а упорно лезущая и во время нахождения в золотой клетке в политику чиновничья синичка и шашлычную спалила, и разнополо-политические страсти разожгла, и чуть само московское море не зажгла оранжевым пламенем. 

Каменный карнавал каменных гостей 

Аналогичная история, правда, чисто властной организации архитектурных излишеств произошла с реставрацией (о, это слово имеет в данном контексте особый смысл!) вестибюля станции «Курская-кольцевая». 25 августа 2009 года в Москве был открыт приведенный в соответствие с проектом 1949 года вестибюль этой станции. Над вестибюлем появились строка из гимна СССР тогдашней редакции: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». Правозащитное движение «За права человека» 7 сентября опубликовало открытое письмо к Юрию Лужкову, в котором выступило с осуждением упоминания Сталина в московском метро (с подписями писателя Бориса Стругацкого, члена общественной палаты РФ Алла Гербер, родственников пострадавших от репрессий). Протест выразили и представители различных религий. Так, протоиерей Всеволод Чаплин заявил, что в метро не должны упоминаться люди, которые «уничтожали других без обвинения и суда». Раввин Зиновий Коган остроумно предложил заменить строчку из гимна на текст детского стихотворения автора советского гимна Сергея Михалкова «Дядя Степа». 

И вот в ночь с 22 на 23 октября 2009 года в метро состоялся – нет, на этот раз не вынос Сталина, а внос Ленина в качестве ресурса возможного подземного примирения! К уже выбитым строкам тогдашнего гимна были добавлены предыдущие две строчки куплета: «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил». Вот как, господа-товарищи-налогоплательщики, занимается власть своим историческим самопросвещением. 

Отказ от трансцендентности смыслов и поиск простых нон-аксиологических истин, с одной стороны, и замена рационально-логических констант языкового сознания визуально-образными дологическими «картинками», с другой, по мнению культуролога Владимира Сулимова, составляют двуединый процесс прекращения воссоздания смыслов в массовом сознании. А это негативно влияет на формирование языковой личности, лишая данный процесс системной основы: аксиологической по существу области смыслов, фуцнкционирующей в качестве продуктивно-рерпродуктивного датчика базовых культурно-исторических интенций интеллектуального поведения индивидуума. Без такого рода инициации структуры языковой личности не коррелируют с коммуникативной средой обитания индивидуума (коммуникативным окружением) и подвергаются быстрому разрушению (либо прекращению процедуры формирования новых систем пресуппозиций знания). В области порождения/восприятия смыслов можно уравнять процессы распада языковой личности и деконструкции семиозиса. 

Но, при прекращении эвристической деятельности в области смыслов происходит «герменевтический коллапс» - сжатие смыслов в неразличимую и неинтерпретируемую (или – слабо интерпретируемую) непрозрачную ментальную сферу, которая неинициирует создание/восприятие текстов культуры в языковом сознании и прекращает аккумуляцию текстов культуры в пределах данного семиозиса (знакопроизводства) [7]. В результате смыслы переносятся в область значений, которые создают иллюзию понимания текста, обычно соотнося его с некогнитивными критериями актуальности, новизны, «нужности», востребованности и даже (в нынешней ситуации) с некоторыми рыночно-маркетинговыми позициями спроса, бренда, стоимости и т.п. Такой «текстовой продукт» будет удовлетворять требованиям массового сознания обязательными качествами нон-трасцедентальности и визуальной привлекательности (зрелищности). Именно этим, а не «новыми информационными технологиями» можно, прежде всего, объяснить массовый отказ от чтения серьёзной литературы в былой «стране читателей». Конец «Перестройки» совпал с отказ от чтения текстов – и в метро, и во властных кабинетах. Начался каменный карнавал каменных гостей. Сверху, с высоты нового, высотного пьедестала, на него удивленно взирают «Рабочий и колхозница». 


Примечания. 

1. Кнабе Г. Москва и «московский текст» русской культуры. М., 1998. С. 152. 

2. Захаров А. Социально-культурный феномен «Арбата» // Общественные науки и современность. 1994, № 1. С. 141. 

3. Флэтли Д. Москва и меланхолия // Логос. 2000, № 5/6 (26). 

4. Дарк О. Одно слово – Москва // http://www.russ.ru/culture/teksty/odno_slovo_moskva 

5. Кабаков А. Московские сказки. М., 2005. С. 76. 

6. Пензин А. Паоло Вирно: «грамматика множеств» как антропология капитала // Синий диван. 2006. Вып. 8. 

7. Сулимов В.А. Деконструкция семиозиса в контексте распада языковой личности //Вестник Коми государственного педагогического института. 2007. Вып. 5.

Александр Люсый 

Russian Journal