В годы мальчишеские был я большим фантазером. А если уж совсем по правде, то отъявленным врунишкой. На вечерней уличной сходке, где мы по очереди на спор, кто скорее, добывали огонь, исступленно колотя обломком рашпиля по куску кремня, мне ничего не стоило ни с того, ни с сего объявить, что маршал Рокоссовский – мой родной дядя. Или что мой пропавший без вести отец нашелся и привез мне с фронта бинокль и винтовку.
Те, кто не верил, настырничали: побожись, мол. И я, не ведая греха, направо и налево божился, привычным жестом обводя ногтем большого пальца вокруг подбородка от зубов к шее.
Неизвестно, до чего бы всё это меня, школяра первоклассника, довело, если бы не сосед Славка Девяткин, такой же, как я, заядлый птицевод.
Он тоже не прочь был украсить какими-нибудь несусветными небылицами нашу тоскливую тыловую повседневность, и за это ему, как и мне, в нашей уличной компании тоже прощалось любое самое залихватское вранье.
Но в отличие от меня Славка был искусным и расчетливым птицеловом, завсегдатаем птичьего рынка. Я - то на своего красавца Семена, купленного у Девяткина, никого не ловил.
Выносил клетку со снегирем в сад за домом, вешал ее на вишню – деревья стояли живой изгородью вдоль всего сада вплотную к девяткинскому забору.
Садился в сторонке, слушал его тихую скрипучую дудку, подолгу, как на огонь, смотрел на его пламенеющие перья под зобом.
Оставлял клетку в саду часто на весь день. Иногда видел, как сад брала приступом снегириная стая. Мой узник тогда стихал, всё вытягивал шею и будто в горестном недоумении раскачивал своим шелковым капором, осеняющим голову. Вдогонку стае трубил он, словно задыхаясь, и беспомощно бился о прутья клетки.
- Да выпусти ты его, - не раз причитала мама в ту последнюю военную зиму. И ведь сумела-таки усовестить маленького тюремщика.
- Война кончится, выпущу, - в конце концов сдался я.
Однажды я вдруг заметил, что у моего Сени, как подрезанное, обвисло крыло – в подкрылье запеклась кровь. Рана могла быть то ли от рогаточной проволочной пульки, то ли от дробины из самодельного поджига – запаянной с одного конца трубки, плотно начиненной спичечной серой.
Кто-то бил прицельно, и поди разберись, чьих рук дело. Меткие стрелки в возрасте Гавроша, тайком от мам, бабушек и дедушек вооруженные рогатками и поджигами, жили и на нашей, и на соседних улицах чуть ли не в каждом доме.
- Живую тварь не пощадили, бандюги! – орал сочувственно Девяткин, грозил кулаком куда-то в сторону.
Сеню мы с мамой выходили, стал он ручным. Тяжело перепархивал по комнате, клевал с ладони рябину, семечки. Любил смотреть в окно, поворотив на свет свой глянцевый на выкате глаз. На ночь сам забирался в клетку.
А тут и май подкатил, и девятое пропело - проплясало, отшумело. Крыло вроде как зажило, пора было Сеню выпускать. На первой же мирной неделе понес я клетку через пару перекрестков на Московскую к бабе Наде, сады там огромные были, не чета нашему.
Увязался за мной зачем-то и Девяткин. Всё нудил по дороге, терзал мою душу: еще неизвестно, мол, полетит ли.
Было праздничное угощенье: блины из остатков муки, на нее в самую голодуху, окончательным мучительным решением бабы Нади (один Бог знает, чего это ей стоило), выменяли общего нашего любимца, дедовского вислоухого охотничьего пса Марата. А потом с клеткой все пошли в сад.
Открыли дверцу, в полном безмолвии смотрели, что будет дальше, словно от того, полетит Сеня или нет, зависела теперь общая наша участь.
Снегирь вылетел без всякого промедления. Попрыгал по груше, заглянул в гнездо малиновки, пустовавшее всю войну, как-то нехотя поклевал прошлогодние, еще с ледком внутри, ягоды на мушмуле.
И вдруг одним рывком маханул через зеленеющие кроны деревьев, так что мы сразу потеряли его из виду. На всякий случай мы с Девяткиным посвистели по-снегириному, но ответа так и не дождались.
Тут-то прямо в ухо мне, обрызгав всю щеку слюной, и зашептал-запричитал Девяткин. Из его торопливой и сбивчивой речи я быстро понял, что к чему.
Это он, он, хмырь болотный, просунув ствол поджига между двух досок в заборе, почти в упор подстрелил Сеню. За что покарал? А за то, что глотка у него, видите ли, луженая, снегирей переманивал.
Я ничего ему тогда не ответил, просто опешил от его признания. Пока жил в Иванове, больше с ним вообще не здоровался, в упор его не видел. Простил его гораздо позже, уже в университетские времена.
Простил по-настоящему, по-честному.
Помню, для облегчения души нафантазировал нашу с ним будущую встречу, придумав такой красивый сюжет.
Про то, как прошла вся жизнь, и я услышал как-то в базарной толчее: снегирь поет. Не беззаботную песенку себе под нос один на один распевает. На весь белый свет трубит! Зовет-манит, словно из клетки вольную снегурку в небесах увидал!
Я, конечно, ответил. Из толпы, гляжу, выбирается человек, отдаленно похожий на Славку из моего детства.
Сочинил ему такую скороговорку: привет-привет, дескать, любителям птичьего пения, разрешите представиться, Вячеслав Девяткин, биолог, а точнее, орнитолог, человек. изучающий птиц. Чему я всецело обязан вам, господин Надеждин, вашему, как я слышал, великодушному прощению моего бандитского выстрела по клетке с беззащитной птицей.
Никакой-такой встречи не случилось. После школы я уехал из города моего детства и, как потом оказалось, навсегда. Больше мы со Славкой не виделись, и я просто ничего не знаю о том, как сложилась его судьба.
Сам же он в моей жизни навсегда стал кем-то вроде врача психотерапевта. Слегка прихвастнуть, грешен, до сих пор способен, был бы повод. А к вранью со времен Сениной амнистии, не поверите, навсегда потерял всякий интерес.
Иваново – Москва – Ярославль.