Не мой дом, не моя крепость

Почто и доколе мы будем жить в коммуналках «Зойкины квартиры» и «вороньи слободки» прочно вошли не только в классику отечественной литературы, но и в историю России. Последние сто лет коммунальное бытие честно и неотвратимо определяло наше сознание, создавая весьма специфическое общество. Корреспондент «РР», которая сама не первый год живет в коммуналке, исследовала это явление и пришла к выводу, что так просто от него не избавиться. Для того, чтобы в России не осталось ни одной «вороньей слободки», нужно изменить не только страну, но и самих себя.

В свою комнату мы вселились в 2008 году. Замучались снимать, ну и решились на коммуналку. Красивый сталинский дом в уютном московском дворе, из окна почти по Барто виден один из самых красивых монастырей столицы, по утрам звонят колокола, комнатка, конечно, маловата, зато потолки больше трех метров. Мой мудрый редактор тогда пророчески сказал:


– Ну, ты же понимаешь, что ты не комнату покупаешь, а соседей.


Я вспомнила «Покровские ворота», актера Меньшикова и режиссера Казакова и согласилась на сделку. Дура!

Конец иллюзий


Приходилось ли вам когда-нибудь доказывать, что вы не писаете в ванну? А подсчитывать, сколько часов в день горит лампочка в вашей комнате? А доказывать соседям, что мыться нужно каждый день? А стоять на лестничной площадке и курить одну сигарету за другой просто потому, что домой вам идти совершенно не хочется? Если на эти вопросы вы ответите нет, значит, вы никогда не жили в коммунальной квартире.


Пресловутый «квартирный вопрос» делит людей на тех, кто жил в коммуналке, и тех, кто в ней не жил. Если учесть, что к концу 60-х коммуналки все еще были основным типом городского жилья, то придется признать, что первых среди нас больше, чем вторых.


–  Начиная с 20–30-х годов прошлого века слово «коммунальный» (коммунальный скандал, быт, ад – «РР») приобрело значение некоторого культурного кода, понятного только посвященным, – говорит доцент ГУ ВШЭ филолог Евгения Абелюк. – В этом слове крылась такая бездонная многогранность смысла, которую человеку, с этим явлением незнакомому, при всем желании объяснить невозможно.


Бродский, воспевший свои полторы коммунальные комнаты, описал этот опыт как полную потерю иллюзий о человеческой природе: «По тому, кто как пернул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация».


У нас тоже полторы комнаты. Мы – новая генерация жильцов коммунальных квартир. Провинциалы, интеллектуальный ресурс страны, идиоты – называйте как хотите. Главное, что мы оказались в зоне «коммунального» риска. И таки попались. Да, мы слушаем звоны колоколов и ходим гулять в Нескучный сад. Но вместе с колоколами и Нескучным садом мы получили скандалы, напрасно потраченные нервы и четкое понимание неисправимости совершенной ошибки – из этого социального тупика нам уже не выбраться. Я хожу по риелторским агентствам и пытаюсь понять, какие у нас перспективы. Риелторы смотрят на меня с жалостью.


– Ничего утешительного я вам сказать не могу, – скорбно говорит Юлия из агентства «Кутузовский проспект». – Расселение коммуналок – теперь это практически невозможно. Кто хотел, давно разъехался. Да, я вас понимаю, Шаболовка, хороший район. Куда, вы говорите, выходят окна? На Донской монастырь? Еще лучше. 27 метров? Да вы еще и ремонт там сделали! Ужасно! Если бы это была отдельная квартира, вы бы ее продали примерно за 7–8 миллионов. Но коммуналка... Трое соседей…


Юлия безнадежно качает головой.


– Вы проиграете треть стоимости. Что на это можно купить? Ну, разве что-то за МКАДом…

То, что нас сделало


Коммунальные квартиры – это фантомы-невидимки. Что-то вроде зловещих привидений из старых замков, которых лучше не трогать. Жилищный кодекс РФ, принятый в 2004 году, правила приличия соблюдает. О коммуналках ни слова. Вообще, ни одного Федерального закона, прописывающего статус коммуналки, не существует в природе. Это, однако, ничего не значит. В качестве единицы посемейного расселения застенчивый ЖК до сих пор признает не только отдельную квартиру, но и комнату. Именно этот юридический кунштюк обеспечивает коммуналкам в России вечную жизнь.


Ни историки, ни архитекторы, ни социологи, ни всякие прочие культурологи коммуналками тоже почти не интересуются. В этом отсутствии интереса есть что-то глубоко личное.


– Ой, нет, что вы, мы этим не занимаемся, – с нотой испуга в голосе говорит очередной ученый человек, отвечая на мое предложение поговорить о коммуналках. – Тема, конечно, интересная, но… Что тут можно сказать? Я, знаете ли, и сам(а) родился (жил, бывал) в коммуналке. А родители так всю жизнь там прожили…


Получается странный парадокс: при всем нежелании ученых людей вдаваться в воспоминания и аналитику, с таинственным феноменом коммуналки знакомы практически все российские горожане старше сорока. Секретный культурный код намертво прописан в поколенческом коде страны, вольно или невольно передается от старших к младшим. Поэтому давайте не будем притворяться. Коммуналки – это не просто небольшая неприятность на историческом небосводе России. Это то, что нас сделало.


– Коммунальный опыт – через него прошли все жители городов, – весело вскидывая умные брови, говорит Александр Прохоров – кандидат экономических наук, доцент Ярославского университета. – До 60-х годов отдельное жилье было большой редкостью, просто чудом каким-то. А поскольку культурный язык у нас общий, то мы все и есть жители коммуналок. Если некий профессорский внучок думает, что коммунальный ужас его миновал, нет, не миновал, в его мозгах сидит этот же ужас.


Александр Петрович Прохоров персонаж колоритный. В первую минуту общения он производит впечатление редкого зануды, а со второй это впечатление безвозвратно разрушает. Строго системное мышление экономиста Прохорова украшено воображением талантливого хулигана-двоечника. Наверное, поэтому он коммуналками все-таки интересуется.


– Наши антикоммуналки – это кладбища, – убедительно шевелит усами Прохоров. – Замечали, да? Заборчики. Нигде в мире нет заборчиков, а у нас есть. Они делают наши кладбища безобразными. Но это же, по сути, и есть наше стремление хоть на том свете отгрызть себе кусочек отдельного жилья.


– А сами вы жили в коммуналке? – вежливо интересуюсь я у Прохорова, у которого на лбу написано: «Я – доцент, сын профессора».


– Конечно! – обижается Александр Петрович. – Я комнату снимал в 14-комнатной коммунальной квартире. До меня там жил человек, которого соседи выбросили из окна.


– Как так?


– Не знаю, – смеется Прохоров. – Мне так соседи объяснили: «Того, кто до вас здесь жил, выбросили из окна». Я больше эту тему не поднимал.


Настойчивую необходимость разгадать загадку русской души Александр Петрович впервые ощутил в 2004 году, когда возглавлял предвыборную кампанию одной из партий. По долгу службы приходилось читать и анализировать массу опросных листов, приходящих с мест. Тут-то Прохоров и поймал себя на мысли, что он чего-то не понимает.


– Я не понимал логики этих людей, – вскидывая брови, рассказывает Прохоров. – Как они ранжируют проблемы? Почему они все хором жалуются на музыку из чьего-то окна, но не жалуются на то, что им до ближайшей остановки тащиться по грязи 15 минут? Уж, наверное, остановка важнее музыки, но они об этом не думают. Я не понимал! Я считал, что надо мной издеваются.


И тогда любознательный и дотошный доцент Прохоров пошел в народ. Оказалось, что самые странные анкеты приходили из районов коммунального заселения – тогда в Ярославле таких было много. Прохоров ходил по квартирам, разговаривал с людьми, смотрел, думал и… додумался до того, что стал водить экскурсии по коммуналкам Ярославля. То был особый экстремальный вид туризма, когда за пару-тройку часов молодым россиянам или иностранцам предлагалось пожить интимной, скрытой за пышными фасадами, жизнью великой державы.

Державный интим


Улица Республиканская недалеко от исторического центра Ярославля. Высокий по местным меркам пятиэтажный дом, в народе почему-то называется Батум. Великолепная промышленная архитектура конца 19 века: узкий кирпич глубокого, темно-пурпурного цвета, высокие беленые арки на больших окнах – издалека почти готика. Купец Вахромеев, большой гуманист и меценат, сделал доброе дело – построил этот дом для рабочих своей мельницы. Мельницу закрыли уж лет сто как, но дом стоит. Дверь подъезда не заперта, никаких домофонов. На лестничной клетке первого этажа, там, где по привычке ожидаешь увидеть почтовые ящики, рядком вделаны в стену три раковины. Тихо капает вода. Содранная, висящая хлопьями краска, облупленные сводчатые потолки с мотками одичавшей проводки. Все заставлено деревянными сундуками с навесными замочками – так запасливые жильцы хранят картошку.


– Не беритесь за ручки дверей, – жужжит над ухом доцент Прохоров.


– Почему?


– Грязь, мало ли что подхватите.


Я опасливо тяну дверь на себя и сразу с головой окунаюсь в наваристый бульон парных кухонных запахов. Кажется, что нас с Александром Петровичем бросили в кастрюлю с кипящими пельменями и закрыли крышку. Большое высокое помещение поперек перегорожено какими-то ящиками, шкафами, фанерками, железками. Несколько перегородок старательно обклеены шикарной рекламой – Банк «Еврофинанс». Десятка два самодельных крошечных закутков под завязку набиты хозяйством: газовые плиты, детские коляски, тумбочки, шкафчики, горы посуды. В душном кухонном смоге бесшумно скользят фигуры в застиранных халатах. На нас никто даже не оборачивается. В этом душном аду различаю выходящие в кухню двери комнат. Их много, не меньше десяти.


– Это, вообще-то, коридор, – шепотом объясняет Прохоров. – Кухня у них была отдельной комнатой, но там давным-давно, конечно, люди живут. Как можно, чтобы целая комната пропадала! Вот устроили себе кухню из коридора. Каждый чего-то отгородил и живут. Тут, видите, даже вентиляции нет. Пожарники сюда даже не заходят.


Александр Петрович надеется разыскать знакомую старушку, знатную коммунальную рассказчицу. Говорит, раньше таких было много, да теперь все поумирали уже.


– Извините, вы не знаете, Наталья Дмитриевна – такая здесь раньше жила? – вежливым голосом потомственного интеллигента Прохоров обращается к местному жителю – мужику в майке. Мужик тяжело сидит на рваном диванчике перед кастрюлей с пельменями, курит и медленно поворачивает голову в нашу сторону. Долго смотрит.


– Не знаю, – безразличным басом говорит мужик и так же медленно отворачивается.


На его могучем плече наколка с зоны.


– Пойдемте-ка отсюда, – шепчет Прохоров.


Лезем на следующий этаж. Чем выше мы поднимаемся, тем больше лестничные пролеты напоминают жилые комнаты. Поломанные стулья, столы с подкошенными ножками, кадки с пыльными цветами, детские коляски, ящики с игрушками постепенно заполоняют все окружающее пространство. У самого окна, загораживая стройную готическую арку, жмутся фанерные кабинки сортиров. На каждой по новенькому навесному замочку. Ключики у жильцов. На стенах вокруг художественно развешены сидушки от унитазов – у каждой семьи своя.


– Впечатляет, правда, – с некоторой гордостью первооткрывателя говорит Прохоров. – Мы сюда иностранцев водили. Бабушки им картошку варили, огурчики, водочка. Как положено. А мимо люди идут в туалет. Иностранцы немели, просто в ступор впадали. Быстро сматывались отсюда.

Коммунальные квартиры — это фантомы-невидимки. Что-то вроде зловещих привидений из старых замков, которых лучше не трогать

Еще в конце 90-х домов, подобных этому Ноевому ковчегу, в Ярославле было довольно много. Внятной статистики, впрочем, администрация не предоставляла. Стеснялась. К 1000-летию Ярославля, праздновавшемуся в 2010 году, коммунальные монстры были частично снесены, но до сих пор несколько районов города живет примерно так же, как во времена мецената Вахромеева.


Аромат истории густ и крепок. От духоты и общего ужаса кружится голова. Я с трудом верю в то, что вижу. Это все неправда. Это только кино, съемочный павильон «Мосфильма». Снимается пафосный военный фильм. Разруха, руины, грохот снарядов. Вот-вот из этой обшарпанной двери выйдет Людмила Гурченко и прочитает что надо, на хорошем нерве. Но Гурченко не выходит. Просто такая жизнь.

Градус любви


– Коммуналки для России не являются чем-то неожиданным, – излагает Прохоров результаты своих коммунальных штудий. – Это закономерное развитие процессов, начавшихся еще в 19 веке. Когда крестьяне приходили в города работать, у них не было опыта жизни отдельной семьей, все жили большими избами по нескольку поколений сразу. Фабрикант строил для них казармы: коридорная система, большой туалет, общая кухня. Ко всем подселяли новопришедших родственников из той же деревни. Жили как привыкли – в тесноте, да не в обиде. Но это все равно было улучшением. Следующий этап начался после революции, когда уплотняли буржуев и подселяли рабочих. Это тоже было улучшение – из казарм они переселялись все-таки в квартиры. Но ничего принципиально нового в их жизнь это не внесло…


История коммуналки – это история страны последних лет 150-ти. Индустриализация, война, революция, следующая индустриализация и следующая война – падения и взлеты великой державы отразились в коммуналке, как в зеркале, кривом, но вполне репрезентативном. Она – позорная, грязная коммуналка – по сути, и есть тот универсальный термометр, по которому безошибочно определялся градус взаимной любви власти и народа.


– Давайте я вам расскажу про себя, как мы оказались в коммуналке, –  рассказывает риелтор Маргарита, коренная москвичка, что называется «из бывших». – У моей бабушки дом был на Бауманской, знаете, напротив Елоховской церкви. Хороший такой доходный дом, ну, с потолками, с лепниной, как положено. Но она сама не в Москве жила, где-то в имении. Про революцию не очень понимала. У нее тогда как раз любовь была с дедушкой. После свадьбы они приехали, так сказать, в родовое гнездо. А там уже весь дом заселен. Им еще повезло. Их там же и поселили. В подвал. С печкой. Потом у них там дети родились, а потом у детей свои дети. Я там и родилась, в этом подвале у Елоховки, можно сказать, в своем собственном доме...


Это вариант городской. Вариант крестьянский звучит похоже.


– У меня мама приехала в Москву в 80-х годах из Мордовии, – рассказывает 23-летний Борис, москвич во втором поколении. – Работала на Шарикоподшипниковом заводе на Шаболовке. Ей комнату дали от завода в коммуналке. Такой маленький купеческий особнячок недалеко от метро. Как входишь, сразу туалет, кухня, потом наша комната, потом комната соседей и ванная. Комнатка крошечная была – девять метров. Ну, все как полагается –  дощатые полы, разруха страшная…


Территория коммуналок была той заповедной землей, где истории домовладельцев, рабочих, крестьян, военных и прочего люда из разных социальных слоев пересекались и дальше развивались параллельно. Коммунальное счастье измерялось длиной утренней очереди в сортир. В ней стояли рабочие, крестьяне, интеллигенция, военные, штатские – все дороги сходились в одной точке.


– Большевики, разумеется, очень быстро поняли все преимущества такой формы существования, – говорит декан факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, автор книги «Очерки коммунального быта» Илья Утехин. – Коммунальные квартиры превратились не только в энциклопедию городской жизни советского периода, но и в мощнейший механизм контроля за населением.


Не деньги, не предметы роскоши, а именно личное пространство в советском понимании стало универсальным эквивалентом и символом благосостояния, успеха, достоинства. Сосредоточив в своих руках бразды управления коммунальным фондом, власть получала грандиозный механизм абсолютной власти над гражданами. Этот факт породил совершенно новый стиль городской жизни, а заодно и нового героя – издерганного, униженного гражданина, который готов всех порвать, отстаивая свои права, но при этом точно знает, что никаких прав у него нет.

В борьбе за пространство


– Для человека, который первый раз оказался в коммунальной квартире, – говорит Утехин, – многие вещи кажутся совершенно безумными. Но для того, кто там вырос, все это в порядке вещей. Ваша приватная сфера прозрачна. Люди в условиях этой прозрачности заняты тем, что постоянно и очень трепетно охраняют границы своего личного пространства. Они все время что-нибудь делят…


Риелторы, участковые, сотрудники ЖЭКов – короче, все, кому приходится сталкиваться с жителями коммуналок, называют это «коммунальным синдромом». Одно из его проявлений – беспощадная справедливость распределения. Все должно быть строго поровну. Мысль, казалось бы, рожденная чистым бытом, имела вполне понятную политическую окраску. Внедрив в умы идею перераспределения ценностей, большевики автоматически декларировали мысль о том, что количество социальных благ небесконечно. На всех не хватит. Увеличить количество благ не в нашей власти. Зато эту рваную и неровную шкурку небольшого общественного добра мы можем справедливо поделить.


– Если кто-то платит меньше – это значит, что я плачу больше, – говорит Утехин. – Это несправедливо. Но если мы все время думаем о справедливости в прозрачном пространстве, то доля моего соседа – это предмет моей постоянной озабоченности. Я не затем смотрю в окно ванной комнаты, чтобы подглядеть за голой женщиной, меня волнует, чьим мылом она пользуется.


Расход электроэнергии и прочих благ, подлежащих оплате, – одна из самых болезненных тем коммунального быта. В больших квартирах у каждой семьи обычно стоит свой счетчик, считающий расход электричества в комнате. При этом остается открытым вопрос об оплате электроэнергии, расходующейся в общественных местах – кухне, коридоре, туалете. Тут все решает скандал и находчивость. В старых коммуналках экономные жильцы ходили в туалет со своей лампочкой. Вкручивали ее в отдельное гнездо, зажигали, а потом выкручивали. Хуже с дверными звонками. Иванову звонить один раз, Петрову – два, а Сидорову – три. Вся квартира будет требовать, чтобы Сидоров платил больше.


Идея коммунальной справедливости тотальна и всеохватна. Это закон, определяющий коммунальное существование, независимо от характера соседей, эпохи, уровня жизни. В голодном 19-м, в послевоенных 50-х, в лихих 90-х и в техногенных 2000-х в коммунальных квартирах продолжают считать спички, ватты и количество помывок в душе.


Еще одно «коммунальное» свойство – подозрительность и яростная агрессивность по отношению к соседям. Как следствие – фантастическое небрежение к окружающему бытовому безобразию. Любой архитектор или сотрудник коммунальных служб это знает: если ты хочешь привести здание в полную негодность, сделай его коммуналкой. Тогда точно никто не будет ремонтировать трубы, обновлять краску на стенах, чинить проводку.


К проявлениям того же коммунального синдрома можно отнести и удивительную покорность судьбе, и фантастические требования к властям, и полную от них зависимость.


– Тут при мне один коммунальный дом расселяли, – весело рассказывает доцент Прохоров. – Так там один жилец не соглашался переезжать на окраину, требовал квартиру в центре. Он приехал на дорогущей иномарке, облил себя бензином и ходил с зажигалкой перед журналистами.


– Дали?


– Не знаю. Наверно, дали. А что делать? Расселять-то надо. Но это по-нашему. Устроить скандал, торговаться, требовать невозможного… Вот это типичный житель коммуналки. Зато бойцовские качества у них выдающиеся.


Поколение коммуналок – это поколение диссидентствующих интеллигентов, чей комплекс гражданской неполноценности завоеван в честной и трудной борьбе.


– Понимаете, это была такая жизнь, из которой ты, как из самолета, не выйдешь, – объясняет профессор Утехин. – Если вы на улице встретили пьяного хулигана, вы можете отойти и не связываться. А в коммуналке куда вы денетесь? Придется с ним договариваться, устанавливать какие-то правила игры. Это была «школа капитанов». Там люди учились «пить водку из стаканов», как группа «Ноль» поет.

Социальный тупик


Процесс коммуналообразования в российских городах, начиная со строительства первых заводов и фабрик, не прекращался никогда. Первая волна прокатилась еще до революции, это были фабричные слободы. Потом коммуналок наплодило принудительное уплотнение. Затем города снова застраивались крупными заводами, а вокруг нарастали целые кварталы домов для рабочих. Самая последняя волна создания коммуналок прокатилась по российским городам в начале 90-х. Тогда в приказном порядке статус коммунальных квартир получили ведомственные общежития. Для большинства сегодняшних жителей коммуналок это социальный тупик, откуда своими силами им уже не выбраться.


Современная молодежь искренне недоумевает: а что, разве они еще сохранились? За примелькавшимися фасадами коммуналок не видно. Но они есть. Количество квартир коммунального заселения составляет два процента жилого фонда Москвы. В других городах их чаще всего больше, но статистики почти нет. По данным 2012 года в коммуналках столицы проживает 140 тысяч семей. Краткую справку о стиле их жизни можно получить на форумах московской недвижимости.


«Наш дом 1933 года постройки!!!! Нет ванных комнат, есть только раковина и туалет. Горячей воды до 90-х не было. Балконы срезали в 2002 году, в том же году признали аварийным. Кухни на три семьи очень маленькие, одна конфорка…»


«Столица нашей родины – город герой Москва, 5–8 мин пешком до дома правительства… Пятикомнатная коммуналка, 1931 года постройки, с деревянными перекрытиями, с мышами, тараканами и таджиками в подвале – КОГДА ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ????? СИЛ НЕТ!!!!»


«Наш дом построен в 1953 году. Раньше был общежитием, 1997 году переименован в коммунальную квартиру без ведома жильцов... Народу немыслимое количество, так как ЖЭК сдает их в аренду, хотя жилец либо в психической больнице, либо скрывается от коллекторов, либо убит в своей же комнате (это все происходит на глазах у детей). Как быть нам жильцам дальше? Дом признан ветхим на 60%. Куда смотрят власти, как нам достучаться до них, чтобы они обратили на нас внимание???» (Пунктуация оригиналов сохранена – «РР»).


С фотографом Юлей пытаемся сделать невидимое видимым, мы бродим по Москве в поисках коммуналок. В кармане у нас с десяток адресов. Выбираем первый попавшийся – огромную п-образную шестиэтажку. Поздний модерн эпохи НЭПа. Толстые кирпичные стены, деревянные перекрытия, высокие арочные окна подъездов. Отремонтировать, покрасить фасад – и будет красота. За спиной Грузинский вал и Белорусский вокзал. В тихом, уютном дворе – опрятный скверик с детской площадкой. Рядом с качелями скромным дворовым тотемом серебрится маленький симпатичный бюст Ленина.


– Коммуналки ищете? Ну, я сама живу здесь в коммуналке, – говорит молоденькая девушка с усталым лицом. – Нет, квартиру не покажу, нечего там смотреть. Нет, город на очередь не ставит, мы по метражу не проходим. Я раньше в отчаянии была. Но потом стала зарабатывать нормально. Это меня как-то вытащило. А то совсем жить не хотелось.


– Вы сможете решить квартирный вопрос самостоятельно?


– Да! – твердо говорит девушка, плотно сжав упрямые губы. – Мы отсюда выберемся. Все равно выберемся…


Наконец одна дверь перед нами все-таки открывается. В этой коммуналке шесть комнат и шесть хозяев. На 60 жилых квадратов приходится 11 жильцов. Серьезный и неторопливый Евгений ведет нас на экскурсию. Длинный коридор с висящими гроздями стираного белья под потолком, мебельное старье вдоль стен и пыльные лосиные рога в простенке. Крошечная шестиметровая кухня, четыре конфорки.


– Как же вы здесь готовите?


– Ну, как-то стараемся успевать. Кто-то готовит – остальные ждут, – меланхолично объясняет Евгений.


– А не пробовали договориться с соседями, чтобы всех расселили?


– Ну, понимаете, у людей свои интересы, – пожимает плечами Евгений. –  Двое хозяев тут вообще не живут, а комнаты сдают. Они ничего менять не хотят.


Евгений со старушкой-мамой и двумя взрослыми сыновьями купил комнату в этой коммуналке в 2006 году. После продажи большой двушки в Ульяновске ни на что больше денег не хватало. Сейчас вчетвером живут в одиннадцатиметровой комнате. Большую ее часть занимают кровать и диван. На кровати вдвоем спят сыновья, недавно окончившие институт, на диване – Евгений и мама.


– Я ветеран войны, – лепечет мама, теребя старческими руками воротничок байкового халата. – Я писала в департамент, просила поставить на очередь, а мне объяснили, что надо 10 лет ждать. Нам еще три года осталось…

Она, позорная грязная коммуналка, по сути, и есть тот универ­саль­ный термометр, по которому безошибочно определялся градус взаимной любви власти и народа

Юля быстро щелкает камерой. В углу без звука работает телевизор. На экране мелькают знакомые персонажи. Вот классический профиль Михаила Казакова. Это финал «Покровских ворот» – бульдозер разрушает старую коммуналку. Какие фильмы раньше снимали!

Метры как эквивалент свободы


– Так в чем же историческая роль коммуналок? – спрашиваю я доцента Прохорова, который смеет видеть в них какой-то позитив.


– Они сыграли свою позитивную роль, и очень большую, – задумчиво качает головой Александр Петрович. – Коммуналки были инструментом социализации деревенских жителей. Они сделали городскую ткань разнообразнее и плотнее. До этого все жили с теми, с кем работали. А тут в одной коммуналке оказались служащие, рабочие, военные. Среда усложнилась. Конечно, можно посочувствовать тем, кто вынужден был жить под одной крышей с быдлом. Но если бы этого не произошло, это быдло еще пару поколений существовало. Коммуналки – это своего рода раскулачивание горожан. Оптимальный способ заставить горожанина поделиться опытом. Дети крестьян учились смывать за собой, здороваться при встрече, не сразу бить в морду, а сначала спрашивать: «Как поживаете?»


– А сейчас?


– Коммуналки работали как школа городской жизни вплоть до начала 60-х, – рассказывает Прохоров. – Были свои правила, были ответственные по квартире, которые следили за чистотой. Потом идея начала вырождаться, а сами коммуналки стали превращаться в черт знает что. Сейчас это совершенно маргинальные территории, там остались самые незащищенные, самые беспомощные в социальном отношении слои.

Старая шутка


Первый опыт «расплотнения» коммуналок – это 60-е, хрущевская попытка решить квартирный вопрос, во многом удачная. Второй удар по «вороньим слободкам» – начало 90-х. Главными героями этой славной поры были уже не мудрые государственники, а риелторы.


– Ой, это такой народ… – сокрушенно качает головой риелтор Маргарита. – Сейчас риелтор пошел не тот, много немосквичей, неизвестно кого. Они и хамоваты, и туповаты. Им главное что – деньги сорвать.


Маргарита – риелтор с двадцатилетним стажем. В ее визитной карточке значится: специалист по расселению коммуналок. Коренная москвичка, рожденная в коммунальном подвале, она была пионеркой того дикого рынка недвижимости, который обрушился на страну в начале 90-х. На карту Москвы Рита смотрит, как на план собственного огорода.


– Хитровка, Краснопресненский район, Тверская, Фрунзенская набережная, Павелецкая, Арбат, бульвары – это все наше, все мы расселяли. Петровский дворик на Пушкинской знаете? Шесть домов. Бонч-Бруевич там жил, там Машу Бабанову помнили, у Есенина была комната, рассказывали, как он туда девок таскал… Коммуналки были страшные, просто страшные! Тогда для перерегистрации нужен был ордер. Мы ходили в ЖЭК, искали эти ордера – желтые такие, пыльные. Вся история этих коммуналок в этих документах была. Смотришь – 1937 год, раз – и человек выбыл. Один выбыл, другой выбыл, третий… Куда выбыл-то? Ну, понятно куда. Мы года три-четыре их расселяли. Выселяли в очень приличные места – Преображенка, Измайлово. Доброе дело, можно сказать, делали.


Маргарита мечтательно улыбается. Ей есть чем гордиться – она своими руками сделала то, что не получилось у великой державы.


– Как вообще эта история с расселением развивалась?


– Вся эта история развивалась на почве стяжательства и больше никак, – припечатывает Маргарита. – Появились богатые люди, которые хотели нормально жить. Это были такие люди… Они на выходные в Африку ездили львов стрелять. Сейчас такого уже нет. Все скромно. Деньги любят тишину. А тогда богатые ходили среди нас. Но не строили же ничего. Только Бутово начинали – тщедушные эти двушечки-однушечки. А людям уже хотелось, понимаете.


– И как это все происходило?


– Ну, как. Обычно. Вот к нам приходил человек, ну там, от Алены Апиной или Газманова, и говорил: есть клиент, нужна большая квартира в центре. Мы ему отвечали: 150–180 тысяч долларов на бочку, и мы вам расселим вот такую коммуналку. Тогда же жилье ничего не стоило. Квартира на Тверской 100 квадратов по себестоимости стоила 60 тысяч долларов. А продавали по 120–150.


– Как это?


– Ну, так. Допустим, там живет три семьи. Мы им предлагаем купить отдельные квартиры тысяч по 20. И люди счастливы были, просто счастливы! Вот на 60 тысяч мы их расселили, а остальное шло директорам риелторских контор. У них тогда прибыль была больше 100%. А какие риелторы тогда были! Мальчики полубандитские откуда-нибудь из Люберец. Это сейчас они все юристами стали, а тогда никаких законов же не было. Там и стрельба была, и все, что хочешь.


– А государство в этот процесс как-то совало нос?


– Вообще не совало, и ни при чем там этот нос был. Это была абсолютно частная инициатива. Риелторы расселяли. В Москве коммуналки последние 20 лет кроме нас вообще никто не расселял, нету такой программы у Москвы. Будете с департаментом разговаривать, они могут что угодно говорить, но коммуналки они не расселяют и не расселят. Есть обычная очередь на улучшение жилищных условий. В коммуналке ты или нет – это без разницы. А в этой очереди, известное дело, люди всю жизнь могут стоять…


Расселить коммуналки честно обещает каждая новая власть. Шутка так часто повторялась, что уже давно перестала быть смешной. Горбачев обещал  решить проблему с жильем к 2000 году. Лужков – к 2013. Нынешнее правительство Москвы обещает разобраться с коммуналками к 2016, но точные сроки уже никто не называет. Современное законодательство устроено так, что весьма неторопливый процесс коммуналорасселения вполне уравновешивается процессом коммуналообразования. Например, в 2011 году в Москве было расселено три тысячи коммуналок, но при этом появилось четыре тысячи новых.


– К 2009 году число коммуналок снизилось до 1,6% по стране, – говорит генеральный директор фонда «Институт экономики города», профессор Высшей школы урбанистики Александр Пузанов. – Но это не правительство сделало, а риелторы. В чем состоит политика реальная, так это в том, что государство пытается предотвратить образование новых коммуналок. В Жилищном кодексе четко записано, что разделение лицевых счетов запрещено.


– Но коммуналки тем не менее образуются!


– Да, они образуются, потому что запретить разделение лицевого счета государство может только в государственном жилье, а собственник распоряжается своим жильем как хочет. И это куда более страшная вещь, когда люди не сонаниматели, а сособственники. Вот смотрите, вы живете в квартирке в общаге, вас четверо, и вы хотите ее приватизировать. Разделить это помещение невозможно, и тогда государство говорит: владейте в равных долях. Вроде все по закону, но на практике получается черт знает что. Главное зло здесь в том, что можно купить не просто комнату или квартиру, а долю. А это дает право войти в квартиру, ходить по ней где угодно с непонятными последствиями.


– А есть государственная программа расселения коммуналок?


– Нет, и вроде как, ее и не надо, – не очень уверенно объясняет Пузанов. – Рынок решил эту задачу лучше, чем государство. Государство помогает на общих основаниях, ставит на очередь, поддерживает разные программы по субсидиям, но сам факт проживания в таких условиях для собственников – повторяю, не является правом на участие в программе…


Департамент жилищной политики и жилого фонда Москвы молчал три недели. Три недели я честно удовлетворяла все просьбы его пресс-секретаря написать письмо на бланке, выслать вопросы, подождать день, подождать два дня. В начале четвертой недели крепость пала. Ответы на мои вопросы были сухи и строги. «В настоящее время, – писал первый заместитель руководителя департамента Е. Б.Радченко, – в городе насчитывается около 91 тыс. квартир коммунального заселения. В числе этих квартир в городской собственности находится около 46 тыс. жилых помещений». Дальше уважаемый Е. Б. долго перечисляет меры по улучшению жилищных условий. Можно получить субсидию на покупку, можно – помощь на аренду при невыносимых жилищных условиях. В конце концов, можно встать на очередь. По сведениям Радченко, из 140 тысяч семей, живущих в коммуналках, 50,1 тысяча в такой очереди уже стоит. Звоню в юридическую консультацию и пытаюсь выяснить наши шансы.


– Что нужно, чтобы встать в очередь на улучшение жилищных условий, – спрашиваю у юриста, специалиста по вопросам недвижимости.


– Ну, – юрист набирает в грудь побольше воздуха и начинает длинное перечисление, – нужно, чтобы вас официально признали малоимущим, нужно, чтобы у вас была нехватка жилых метров на человека, нужно, чтобы вы последние 10 лет были зарегистрированы в Москве и чтобы за последние пять лет вы не ухудшали своих жилищных условий, то есть не разводились, не продавали жилье, ну и так далее.


– Сколько примерно будет длиться очередь на получение жилья?


– Ну… – тянет юрист, – как вам сказать... Вам вот сколько лет?


Я кладу трубку.

Когда же это кончится?


– Ну что мешает коммуналкам быть на Западе? – риторически вопрошает доцент Прохоров, провожая меня домой, в мое родное полуторакомнатное жилье. – Юридически в странах с англосаксонским правом для этого нет никаких препятствий. Но нет, не живут. Как-то экстремально очень.


– Так почему же у нас-то живут?


– В России есть исторический опыт принудительного совместного проживания, – разводит руками Александр Петрович. – Вот твой колхоз, нравится не нравится – сиди с ними, работай с ними. Приписанность, отсутствие права выбора. Долгое. Не то что это коренной порок России, но это следствие недостаточного развития общества. Россия моложе Европы. Лет на тысячу, а может, на тысячу триста.


– Чем же человек коммунальный отличается от индивидуалиста из отдельной квартиры?


– Если люди умеют жить в одной квартире с совершенно разными соседями, – назидательно говорит Прохоров, – они могут и с плохим мэром жить, и со злобным начальником, и с компаньоном, которому верить нельзя. Это крепостные по типу мышления. Степень их влияния на мир нулевая. Полный пофигизм по отношению к тому, что вокруг тебя, нежелание договориться, что-то улучшить, изменить.


– Получается, что мы сами создали наши коммуналки? Но ведь власти обязаны как-то…


– Вот видите, – смеется Прохоров. – Вы рассуждаете, как житель коммунальной квартиры!

Справка РР


Сколько коммуналок

Темпы расселения коммуналок в Москве в 2011 г.

(Данные Департамента жилищной политики и жилого фонда Москвы)

Плотность заселения коммуналок в Москве

(Данные Департамента жилищной политики и жилого фонда Москвы)

Что нужно жителю коммуналки, чтобы встать на очередь для получения жилья


1. Подтвердить проживание в Москве на законных основаниях в течение не менее десяти лет.


2. Подтвердить, что вы нуждаетесь в жилом помещении, то есть:


а) обеспечены жилой площадью менее 15 кв. м (на человека);


в) живете в непригодном для проживания месте;


г) живете в коммуналке, где имеется больной, страдающий тяжелым хроническим заболеванием.


3. Подтвердить, что вы являетесь малоимущим (с учетом дохода каждого члена семьи).

30 мая 2013, №21 (299)

Русский репортер

http://rusrep.ru/article/2013/05/28/dom/

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе