Бог

Бог у нас был один – на чёрной доске из шиженского дома. Родня оттуда всё разбирала, когда умерла бабушка Нина – и папа тоже привёз одну фарфоровую чашку и эту вот доску. Что это икона – я тогда не знала, мне никто не говорил. Папа сказал – ну, пусть будет мне память о маме и о бабке Анне. И икона стояла у нас в комнате, сначала на шифоньере, где совсем не видно, потом вроде за стеклом книжной полки. Но обычно к иконе прислоняли тетеревиный хвост, один из папиных трофеев-безделушек, так что лик был почти и не виден.  

Я думала о ней так: это – Бог: Бог стоит, Бог лежит, Бога из-за хвоста не видно. У Бога я просила – за папу. Почему-то мне казалось, что если, когда просишь, прислонить ладонь к изголовью кровати, то тогда вернее и крепче получится. И Бог точно сделает. Потому что дерево с деревом как-то неведомо соединятся, объяснятся. Папа тогда работал в сменах – утро-вечер, с вечерней приезжал около полуночи, тихо кипятил в кухне чайник, чтобы не разбудить деда, и долго там его «рюпшал», как он говорил. Рюпшал папа громко, слышно было до нашей комнаты, если притаиться и навострить ухо в приоткрытую дверь. 

Но изредка папа пропадал. Выпивал где-то с мужиками из бригады, пропускал, конечно, последний трамвай на нашу окраинную Пятёрку, и брёл в ночи пешком, Бог знает как. А время было опасное, говорила мама: дадут по башке, отберут аванс, и хорошо ещё, если жив останешься. В те ночи, когда папа пропадал, мама не спала. Она всё стояла у окна, вздыхала, и то открывала, то закрывала форточку. На меня злилась – лучше было не высовываться и молчать по одеялом. Я понимала, что у нас большая беда, папа пропал. И начинала колдовать и просить: что это молитва, я тогда не знала. Это слово у нас не произносили. Я клала ладонь на дерево изголовья и про себя сильно просила много-много раз – мне казалось, Бог такой, что ему всё надо по сто раз повторять, только тогда он услышит и сделает. Мне казалось, что если просить один или два раза, то Бог даже шевелиться не станет, подумает, что мне не особенно надо. 

Откуда я вообще знала, что Бога надо просить? Не знаю. У нас все были неверующими – революция и война всё из башки вышибли, как говорил дед Андрей. Церкви в нашей семье никто не знал. Дед Андрей, выпив чекушечку на девятое мая, грозил пальцем в окно и говорил – нееет, если бы Бог был, он бы такой войны не допустил! Карельская бабушка Нина улыбалась – наша мама ещё верила, в храм в Вирму пешком ходила на службы по праздникам, а мы уже всё, мы не верим. И всё-таки добавляла – а может, и есть что-то. Дед Иван был у нас очень молчаливый, всё больше хмурил косматые брови из-под фуражки и ругал всех – мол, что с вами только и говорить! Поэтому что лично он думал о Боге, я не знала. А бабушка Надя свешивала жёлтые сухие ступни с высоченной своей кровати в углу и грозила спросонок – Бога, может, и нет, но что-то точно есть! И поднимала палец в потолок: мол, ждите, расплата будет.

Мама хотела меня крестить, сразу после рождения, но папа не дал – сказал, если приведёшь попа в дом – разведусь. В то время, если узнавали, что попа в дом водили – на работу сообщали. А папа бригадиром был и передовиком производства. Мама потом все годы сокрушалась и сердилась на него за это – и что жалко было девку крестить, сам со всеми чертями ходишь, так хочешь, чтобы все… Я потом спросила у мамы – а зачем ты хотела меня крестить, ведь ты ни в Бога не верила, ни в церковь никогда не ходила? Мама мне не сразу ответила. Потом она сказала так – а кто его знает, может и правда есть этот Бог?..

Смерти и Бога я очень боялась. Но знала: с ними всегда можно вступить в сделку, главное – не затягивать. Я знала, что если я всё буду делать хорошо и правильно, и по вечерам иногда говорить с Богом-дощечкой, то он не заберёт у нас никого. И все всегда будут живы, и папа будет возвращаться с работы ночью, хоть и страшное теперь время, и по башке могут дать, и получку отобрать. Но папе по башке не дадут, пока я буду просить порядка у Бога. И мы будем жить на нашей Пятёрке всегда. В прекрасном «хрущёвском» доме в вечной середине цветущего лета. И никому я про эту догадку никогда не говорила – боялась, что если скажу, то вся моя сила исчезнет и Бог наш с ним договор уничтожит – обидится, что подвела и разболтала.

Ещё я знала, что взрослых Бог почти уже не слышит, а детей – очень хорошо, отчётливо. Откуда у меня взялись все эти представления, я не знаю. Со мной никто об этом не говорил. Про смерть я знала точно: она есть и ко всем ходит. И нельзя расслабляться. Руководит смертью сам Бог, но и он, как мне казалось, её побаивается, потому что у неё всё-таки свой план, и она не всегда Богу говорит, какой. Так смерть утащила нашего соседа Фёдорыча, который был здоровенный мужик и только-только вышел на пенсию. У него даже карточки в поликлинике никогда не было, как говорила бабушка, он «не баливал ни разу». А тут пришёл с рыбалки и раз! – инсульт. Почернел весь и умер. Дед Андрей говорил – «Фёдорыча-то как скосило», и мне виделась белая тётка на туманном, пустом каком-то лугу, такая попрыгунья, и вот она хохочет и косит там кого угодно, и нашего Фёдорыча шутя задела – ей же никого не жалко, а Богу можно и не говорить.

Я знала, что Бога можно упросить, отвлечь, уговорить не посылать смерть и беду – и для этого надо просить. Иногда, когда мне было совсем страшно, я просила Бога, если самое ужасное уже всё-таки случилось, отмотать назад немного времени, и спасти моего папу, который где-то опять пропадает. А время ведь очень кошмарное, переломное, как все говорят, и фонари ни на одной улице не горят. Я просила-просила, хотя ужасно хотелось спать, но мне казалось, заснуть – это значит оставить папу в беде, это значит согласиться сейчас с равнодушием Бога и дать беде и смерти разрешение войти к нам. И я не спала, пока не слышала, как папа звенит ключами в прихожей. По звуку я определяла – сильно он пьян или так себе. Я благодарила Бога, что мой папа опять вернулся домой живой и невредимый, хоть, может быть, другим папам уже давно надавали в темноте по башкам и отняли все получки. И я засыпала – потому что дальше было уже мамино дело – пропесочить папу как надо и уложить его спать.

Почему-то в детстве я никогда не рассматривала ту икону, не любила брать её в руки. Только недавно, когда гостила всё лето у родителей, нашла её в серванте, опять заслонённую всё тем же тетеревиным хвостом. Под очень тёмной олифой – Спаситель. Лик такой светлый… Странно, но Он ведь совсем не похож на ленивого, равнодушного Бога из моего детства. Христос как будто вот-вот что-то скажет прямо с иконы – как раз то самое, чего мы целую жизнь только и ждём. На обороте дерево неровное, можно занозиться. Лучше всего сохранились на иконе глаза и руки – живые, круглые. И до сих пор, если я лежу и молча молюсь в темноте в каком-нибудь городе, всегда мысленно ставлю перед собой эту старинную икону Спаса из нашего шиженского дома на берегу Беломорканала…

источник

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе