«Загадка отца Корнея Чуковского», «травля» и др. факты из жизни детского поэта

Настоящее же имя детского поэта Николай Иванович Корнейчуков.

Загадка его имени состоит не в том, откуда взялся псевдоним, а в том, какое отчество он носил в действительности. Ведь сам Чуковский время от времени указывал разные отчества.

«У меня никогда не было такой роскоши, как отец или дед», — признается Чуковский.

В свидетельстве о рождении поэта отчества нет, то есть родители его не состояли в браке. Матерью Чуковского была Екатерина Осиповна Корнейчукова, украинская крестьянка. Специалисты, изучавшие жизнь поэта, полагают, что отцом его был Эммануил Левензон, богатый издатель иудейского вероисповедания. Мать Чуковского одно время служила у него горничной, начался роман, однако до брака дело не дошло: отец Левензона запретил тому принимать православие.


Тем не менее, от этого союза родилось двое детей – Николай и Мария.


Сам Чуковский в детстве очень тяжело переживал тот факт, что он является незаконнорожденным и не может назвать имя отца. Об этом он пишет в своем дневнике (который он вел всю жизнь, начиная с 13 лет), говоря, что особенно сложно ему пришлось в 16-17 лет: в этом возрасте в тогдашней России молодых людей начинали звать по имени-отчеству. Доходило до того, что, будучи уже достаточно взрослым, Чуковский просил называть его просто Колей.


Фото: kommersant.ru


Проблемы будущего поэта носили не только моральный характер: его выгнали из гимназии по пришедшему приказу исключать «кухаркиных детей». После гимназии Чуковский больше не получал официального образования. Но это не помешало ему в будущем получить Оксфордскую мантию – редчайший случай в мире!

Когда Чуковский состоится не только как публицист и литературный критик, но и как поэт, его творчество оказажется под пристальным вниманием самого Ильича и Крупской. И если Ильич улыбался, когда его племяш читал ему «Мойдодыра» Чуковского, то Крупская была более сдержана. А когда «Крокодил» готовился к печати и вовсе распорядилась запретить. На тот момент она была заместителем народного комиссара просвещения РСФСР.

Отчаянный и разгневанный поэт при встрече с Крупской не скупился на комплименты:

«Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями лит. произведений, что волокита с «Крок.» показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев <…>. Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый «педагог», что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: «Был у меня Чуковский и вел себя нагло».»


С этого момента начнется самая настоящая травля поэта, достигшей чудовищных рамеров. Имя поэта сделалось ругательным словом. Поэт вспоминал случай, когда редактор одного журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это «чуковщина».


Из статьи Надежды Крупской О «Крокодиле» Чуковского 
«Правда», 1 февраля 1928 года


Фото: kommersant.ru


«Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Крокодил… Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в 3оологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных. <…> Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако не все же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике людей это — смешно. <…>

Но вместе с забавой дается и другое. Изображается народ: народ орет, злится, тащит в полицию, народ — трус, дрожит, визжит от страха. <…> Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребенком, но залегает в его сознании. <…>


Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет? Такая болтовня — неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником — весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него. Я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.»


Тогда на защиту поэта встала вся литературная общественность.

Из обращения Федерации писателей к А.В. Луначарскому, 1928 год

«Мы, нижеподписавшиеся, с изумлением узнали, что почти все книги Корнея Чуковского — несомненно одного из лучших современных детских писателей — запрещены комиссией ГУСа даже без объяснения причин. В этих книгах Чуковский является подлинным мастером, оригинальным художником слова, создателем своеобразного стиля, и у Государственного ученого совета должны быть особенно веские данные, чтобы отнять у детей эти книги… Надеемся, что это решение будет пересмотрено в ближайшее время и запрещение с книг Чуковского снято.

Среди подписавшихся были: А. Толстой, К. Федин, О. Форш, М. Зощенко, Н. Тихонов, С. Маршак, В. Шишков, Е. Замятин, Н. Никитин, Л. Сейфуллина, Ю. Тынянов, М. Слонимский, Б. Житков, С. Ольденбург, Е. Тарле, Б. Эйхенбаум и многие другие.

Но вскоре, многие из защищавших его творчество единомышленников отвернулись от поэта, не поняв его поступка, о котором впрочем сожалел долгие годы и сам Чуковский.

Из дневника Корнея Чуковского, 30 июня 1968 года

Мне хочется записать об одном моем малодушном поступке. Когда в тридцатых годах травили «Чуковщину» и запретили мои сказки — и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель (кажется, его звали Ханин) — и стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги — причем дал мне заглавие для них «Веселой Колхозии». У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: «Крокодила», «Мойдодыра», «Федорино горе», «Доктора Айболита», сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам «Веселую Колхозию»…


Через 2-3 месяца я понял, что совершил ужасную ошибку. Мои единомышленники отвернулись от меня. Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. И с той поры раз навсегда взял себе за правило: не поддаваться никаким увещаниям омерзительных Ханиных, темных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов.

***

Но запрещали не только «Крокодила». В дневнике Чуковского предельно честно отображалась полная картина ужаса того времени. Они буквально пестрят упоминаниями об отчаянной борьбе с цензурой, которая время от времени запрещала практически все, что было написано поэтом. Запрещались сказки, выбрасывались целые страницы из статей и книг. В доводы ошалевших от самовластия чиновников сегодня очень трудно поверить: так, в «Мойдодыре» за слова «Боже, боже», Чуковский ездил объясняться в цензуре. В «Тараканище» увидели антисталинский подтекст.


«Мне всегда мешали. Не только цензура. Страшно чувствую свою неприкаянность. Я — без гнезда, без друзей, без своих и чужих. Вначале эта позиция казалась мне победной, а сейчас она означает только сиротство и тоску. В журналах и газетах — везде меня бранят, как чужого. И мне не больно, что бранят, а больно, что чужой…


Фото: kommersant.ru



Бессонница, длиною в жизнь

Нарушение сна наблюдалась у поэта еще с детства. Позже она переросла в хроническую бессонницу. Трудно представить, что испытывает человек, не смыкающий глаз, какие муки для организма, и в каком непрерывном стрессе пребывает мозг. «Пишу два раза в неделю, остальное съедает бессонница». И в этом он был не одинок. Пожалуй, нет писателя, а тем более — поэта, которые не страдали бы от бессонницы. «После бессонной ночи слабеют руки», — писала Марина Цветаева, всю жизнь страдавшая от нарушений сна, вызванных особенностями «поэтической» нервной системы, запойным курением и неумеренным употреблением черного кофе.

Есенин, по мнению исследователей, был доведен до самоубийства не только алкоголизмом, но и его верной спутницей — бессонницей. Не случайно в роковую ночь в «Англетере» он стучал в двери номера своих знакомых, просил впустить его. Имел он и неприятную привычку звонить друзьям глубокой ночью, с деланным удивлением поражаясь: «Правда? Уже три часа ночи? А я и не знал!». Такое поведение, кстати, свойственно многим людям, страдающим отсутствием сна; некоторая агрессия — я, мол, не сплю, и вы не спите!


Неслучайно психиатры и психологи называют бессонницу «криком о помощи» у депрессивных больных; они не спят сами и мешают спать окружающим, как грудные младенцы, которые кричат и плачут ночи напролет, указывая на боль и неблагополучие.


От недостатка сна человек не просто страдает психологически. С древних времен лишение сна использовалось как разновидность пытки. Если учесть, что пытки тогда были чудовищными, интересно, что пытка бессонницей занимала почетное место где-то между испанским сапогом и дыбой. Спустя некоторое время после лишения сна человек становится раздражительным и неловким, нарушается память и координация движений, затем — начинаются галлюцинации, а потом может наступить смерть.

Кто не знает пушкинских стихов о бессоннице:

«Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.»

Этот смысл годами пытался найти Чуковский.

«В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо. Страшно надоедаешь себе — и отсюда тяга к смерти: задушить этого постылого собеседника, затуманить, погасить. Страшно жаждешь погашения этого я. У меня этой ночью дошло до отчаяния. Неужели я так-таки никогда не кончусь. Ложишься на подушку, задремываешь, но не до конца, еще бы какой-то кусочек — и ты был бы весь в бессознательном, но именно маленького кусочка и не хватает. Обостряется наблюдательность: «сплю я или не сплю? засну или не засну?», шпионишь за вот этим маленьким кусочком, и именно из-за этого шпионства не спишь совсем. Сегодня дошло до того, что я бил себя кулаком по черепу! Бил до синяков — дурацкий череп, переменить бы — о! о! о!..»



Чуковский и Библия для детей


Фото: kommersant.ru


В 1960-е годы К. Чуковский задумал пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлёк писателей и литераторов и тщательно редактировал их работу. Сам проект был очень трудным в связи с антирелигиозной позицией советской власти. В частности, от Чуковского потребовали, чтобы слова «Бог» и «евреи» не упоминались в книге; силами литераторов для Бога был придуман псевдоним «Волшебник Яхве». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» была издана в издательстве «Детская литература» в 1968 году. Однако весь тираж был уничтожен властями. Обстоятельства запрета издания позже описывал Валентин Берестов, один из авторов книги: «Был самый разгар великой культурной революции в Китае. Хунвейбины, заметив публикацию, громогласно потребовали размозжить голову старому ревизионисту Чуковскому, засоряющему сознание советских детей религиозными бреднями. Запад откликнулся заголовком „Новое открытие хунвейбинов“, а наши инстанции отреагировали привычным образом». Книга была опубликована в 1990 году.



«Белый волк»


Фото: kommersant.ru


В 1980 году вышла осуждающая статья «Белый волк» под авторством знаменитого сказочника Евгения Шварца, который по молодости работал личным секретарем Чуковского. Очевидно, статья была опубликована с запозданием, уже после смерти самого Шварца. (21 октября 1896 г. — 15 января 1958 г.) В этой статье поэт Чуковский предстает перед читателем одиноким и старым белым волком, ненавидящих всех, кто его окружает. «Белым волком», потому что Чуковский рано поседел.

Из статьи Евгения Шварца:

«У Корнея Ивановича никогда не было друзей и близких. Он бушевал в одиночестве, не находя пути по душе, без настоящего голоса, без любви, без веры, с силой, не открывшей настоящего, равного себе выражения, и потому недоброй.

По трудоспособности я не встречал ему равных. Но какой это был мучительный труд… Легкий, как бы пляшущий тон его статей давался ему нелегко. Его рукописи походили не то на чертежи, не то на карты. Вклейки снизу, сбоку, сверху, каждую страницу приходилось разворачивать, раскрывать, расшифровывать.

Отделившись от семьи большой проходной комнатой, он страдал над своими работами, бросался от одной к другой как бы с отчаянием. Он почти не спал. Иногда выбегал он из дому своего на углу Манежного переулка и огромными шагами обегал квартал по Кирочной, Надеждинской, Спасской, широко размахивая руками и глядя так, словно он тонет, своими особенными серыми глазами. Весь он был особенный: седая шапка волос, молодое лицо, рот небольшой, но толстогубый, нос топорной работы, но общее впечатление — нежности, даже миловидности.

Когда он мчался по улице, все на него оглядывались, — но без осуждения. Он скорее нравился прохожим высоким ростом, свободой движения. В его беспокойном беге не было ни слабости, ни страха. Он людей ненавидел, но не боялся, и у встречных поэтому и не возникало желания укусить его…

…Я появлялся у него в просторном и высоком кабинете в восемь часов утра. Показывая руками, что он приветствует меня, надув свои грубые губы, Корней Иванович глядел на меня, прищурив один глаз, с искренней ненавистью. Но я не обижался. Я знал, что чувство это вспыхивает в душе его само по себе, без всякого повода, не только ко мне, но и к близким его. И к первенцу Коле, и к Лиде, и, реже, к Бобе, и только к младшей, к Муре — никогда… Я не огорчался и не обижался, и только выжидал, чем кончится припадок.

Иной раз он бывал настолько силен, что Корней Иванович придумывал мне поручения, чтобы поскорей избавиться от моего присутствия. Иногда же припадок проходил в несколько минут, и мне находилось занятие в пределах кабинета…

…Расстались мы с Чуковским летом 23-го года, когда я уехал погостить к отцу в Донбасе.

Разногласий у нас не было. Если выговаривал он мне, то я сносил. А он со своей повышенной чувствительностью чуял, конечно, как бережно, с каким почтением я к нему отношусь. Словно к стеклянному. Он нередко повторял, что я не секретарь, а благодетель, но оба мы понимали, прощаясь, что работе нашей совместной пришел конец. Есть какой-то срок для службы подобного рода. И я удалился из полосы отчуждения…»


Фото: kommersant.ru


В последствии они виделись очень редко. Последнюю встреча с «Белым волком» состоялась в 1952 году.

«В апреле 52-го года, слушая доклад Суркова на совещании по детской литературе, я оглянулся и увидел стоящего позади седого, стройного Корнея Ивановича. Ему только что исполнилось семьдесят лет, но лицо его казалось тем же свежим, топорным, и неясным, особенным. Конечно, он постарел, но и я тоже, дистанция между нами сохранилась прежняя. Все теми же нарочито широкими движениями своих длинных рук приветствовал он знакомых, сидящих в разных концах зала, пожимая правую левой, прижимая обе к сердцу.

Я пробрался к нему.

Сурков в это время, почувствовав, что зал гудит сдержанно, не слушает, чтобы освежить внимание, оторвался от печатного текста доклада и, обратившись к сидящим в президиуме Маршаку и Михалкову, воскликнул:

— А вас, товарищи, я обвиняю в том, что вы перестали писать сатиры о детях.

И немедленно, сделав томные глаза, Чуковский пробормотал в ответ:

— Да, да, да… Это национальное бедствие.

На несколько мгновений словно окно открылось, и на меня пахнуло веселым воздухом двадцатых годов. Но не прошло и пяти минут, как Корней Иванович перестал слушать, перестал замечать знакомых, и я почувствовал себя в старой, неизменной полосе отчуждения. Прищурив один глаз, ступил он в сторону за занавеску к выходу и пропал, как будто его и не было. Удалился в свою пустыню обреченный на одиночество старый белый волк.»

Был ли действительно Корней Иванович одиноким волком, ненавидящий всех вокруг — с этим определением чудесного писателя Шварца очень трудно согласиться. Корней Иванович любил детей, свою семью. И внезапно ушедшая из жизни любимая младшая дочь, и бесконечная травля его творчества со стороны властей, мучительная бессонница — все это не могло не сказаться на здоровье и психики поэта, которому с детства было уготовано бороться за свое существование. Оттого слишком ранние белоснежные волосы, одиночество, отрешенный взгляд с прищуром. Он был волком, но скорее одиноким и раненным, сентиментальным и заботливым. В нем не было ненависти к людям, просто душа и сердце были изранены, покалечены судьбой, системой, малодушной горсткой Бармалеев сидящих на самом верху…

Уезжая из Кисловодска, Чуковский записывает:

«…Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе (смерть маленькой дочки Мурочки) не возвысило меня, а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, «начинающий автор». Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, а мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого».

Последняя фраза знаменательна. Чувство двойственности сопровождало его всю жизнь. Он находит его не только у себя, но и у других. Недаром из многочисленных разговоров с Горьким он выделяет его ошеломляющее признание: «Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с новой властью приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя».

Поделиться