Надзирать и выслушивать

Представительные учреждения Российской империи в 1906–1917 гг.: Материалы перлюстрации Департамента полиции / отв. ред., автор предисловия В.В. Шелохаев; сост. и автор коммент. и предисловия К.А. Соловьев. – М.: Политическая энциклопедия, 2014. – 718 с.

Практики перлюстрации в России не требующим отдельного объяснения образом и вызывали, и продолжают вызывать интерес — как среди широких кругов, так и среди специалистов-историков.

С одной стороны, перед нами образы «всеобщего надзора», опасения доверить свое слово почте и стремление послать с «нарочным», избегая «непрошенного читателя». Но вместе с тем — само это отношение — не неизменно и, что важнее, не однопланово. Стоит отметить, что, по крайней мере, применительно к 1-й половине XIX века восприятие практик перлюстрации существенно разнится от последующего — ведь для этого времени, как и для предшествующих десятилетий, нормальной являлась практика контроля переписки членов семейства со стороны его главы, мать читала письма дочери, и высочайшим доверием – зачастую осуждаемым как отчаянное безрассудство или потакание своеволию — было разрешить переписку без предварительного надзора. Из общеизвестного можно сослаться на сцену из «Войны и мира», когда старый князь Болконский, перед тем как начать занятия с княжной Мэри по геометрии, говорит:

« — Постой, письмо тебе, — вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.

Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.

— От Элоизы? — спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.

— Да, от Жюли, — сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.

— Еще два письма пропущу, а третье прочту, — строго сказал князь, — боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.

— Прочтите хоть это, mon pere, — отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.

— Третье, я сказал, третье, — коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии» («Война и мир», т. 1, гл. XXV).

Государство попечительное, берущее отеческую заботу над своими подданными, соответственно получало и отеческие права — характерно, как Сергей Тимофеевич Аксаков убеждает своего сына, Ивана, не доверять своих рассуждений почте, когда тот говорит, что мыслей своих не считает ни вредными, ни опасными и не видит, в чем его может осудить государь. Опытный в этих делах отец, бывший цензор Московского цензурного комитета, отвечает, что беда не в мыслях Ивана, а в том, что читать ведь это будет не Государь, а чиновник, представляя выписки краткие, извлечения из писем — и читать, вероятно, будет взглядом неблагожелательным, во зло перетолковывая сказанное.

В рассуждениях этого времени присутствует некая двойственность — есть и признание и требование тайны переписки, осознание и отстаивание ценности частного пространства, недоступного для чуждого взора, пространства, требующего охранения — и обладания человеком (тяготеющим к совпадению с понятием «дворянина») моральным, по крайней мере, правом требовать его уважения (довольно вспомнить известную фразу из письма Пушкина к жене). Но есть и представление о правах «главы семейства», имеющего попечительскую власть над своим семейством — в понятие которого входят и слуги, вольные и крепостные, и иные люди зависимые — и здесь не может быть тайны от pater familias.


Характерная перемена обнаружится, если мы обратимся к концу столетия — к началу XX века, когда наличествует общее признание «неприемлемости» перлюстрации: все стороны оказываются согласны в том, что тайна переписки должна быть ограждена, в отличие от времен предшествующих, когда перлюстрация не афишировалась, но одновременно и не скрывалась. Но от признания неприемлемости потребность в данной форме надзора не исчезает — он только становится все более «конспирируемым», скрытым от глаз и большей части чинов министерства внутренних дел, осуществляясь весьма небольшой группой хорошо подготовленных чинов департамента полиции (около 50 человек по стране), работающих в т.н. «черных кабинетах».

Подготовленная К.А. Соловьевым публикация содержит «выписки из 1088 писем депутатов Думы, членов Государственного совета, их родственников, сотрудников думской канцелярии» (стр. 11) за весь период существования представительных учреждений Российской империи (захватывая немного предшествующий, выборный период — с января 1906 г.). Данный источник важен и ценен не только с точки зрения дополнительного, иногда уникального, недоступного из других материалов знания о настроениях, мнениях и слухах среди думских и советских кругов, но и – а, возможно, и в первую очередь – как источник информации о том, что представляло интерес для Департамента полиции, какие именно фигуры и какие темы оказывались в поле его зрения. Как отмечается в предисловии, перед нами не полный комплекс перлюстрации — известно, например, что многие материалы этого рода П.А. Столыпин хранил у себя, и после его гибели они были уничтожены (чем, вероятно, объясняется почти полное отсутствие материалов за 1909 и 1910 гг.). Общеизвестно также и то, что вплоть до конца империи министры и иные высшие чины далеко не всегда отчетливо разделяли личные архивы и ведомственные – и, разумеется, в первую очередь это переплетение (в пользу личного архива) относилось к наиболее важным делам и документам, которые предпочитали держать «под рукой». Тем не менее, указанная неполнота не мешает составить достаточно целостное представление о характере интереса к переписке членов представительных учреждений Российской империи, поскольку за другие периоды материалы перлюстрации сохранились достаточно полно — и не демонстрируют резких скачков в оптике наблюдения, позволяя строить проекции, до некоторой степени «перекрывающие» периоды, по которым недостаточно непосредственных данных.

Наблюдение велось по двум спискам — один составлялся Департаментом полиции и охватывал в первую очередь представителей леворадикальной оппозиции, второй же исходил от министра внутренних дел — и, как справедливо отмечают В.В. Шелохаев и К.А. Соловьев, он-то и представляет наибольший интерес, поскольку здесь объектами наблюдения оказывались и коллеги по правительству, сенаторы, члены Государственного совета и т.д.

Показательно, что основным объектом внимания на протяжении большей части думской эпохи, с 1908 г., является А.И. Гучков и его окружение, а в период выборной кампании 1912 г. плотность выписок становится феноменальной в стремлении отследить принимаемые октябристами решения по выборам на местах. Лишь в несколько меньшей степени интенсивен надзор за правыми, проправительственными группами.

Логика надзора в данном случае вполне понятна — преимущественное внимание направлено, во-первых, на тех, кто является относительным союзником/оппонентом и, соответственно, конкурентом во власти и за власть – в отличие от более радикальных групп, которые конкурируют уже не в рамках существующего порядка, а в расчете на его качественное изменение; во-вторых, надзор за «своими». Главу правительства, которому поступают данные материалы, в первую очередь интересует именно это двойное пространство, фактически единое, поскольку именно оно является пространством действия.

Из относительно долгосрочных тенденций материалы перлюстрации позволяют отметить, например, заметную «технизацию» обсуждаемых вопросов в период III-й и первого этапа работы IV-й Думы, до начала I-й мировой войны: на смену «большим вопросам» приходят конкретные решения — и большая часть переписки оказывается посвящена конкретным вопросам проведения тех или иных частных мер в Думе и Госсовете, тактическим коалициям и т.п. Данная перемена особенно бросается в глаза на фоне материалов, относящихся к I-й и II-й Думам и к началу работы III-й: ощущение установившегося «порядка» стремительно овладевает, проявляясь на уровне языка — предел возможных перемен задается относительно понятными рамками, понятными не столько на уровне сознания (допускающего решительные перемены), сколько на уровне чувств, поведенческих реакций, когда можно вернуться в «нормальную жизнь».

И тем решительнее ощущается водораздел, относящийся к 1916 г. — речь не столько о протестных настроениях, формировании оппозиции и т.п., сколько об общей растерянности и связанной с ней потребностью действовать — при неясности перспектив, непонятности, как именно надлежит действовать. Громкие речи начала ноября 1916 г., в том числе известная речь Милюкова о «глупости или измене» — шаг, который вызывает по последствиям растерянность среди самих думцев — он выступает как попытка добиться какой-то определенности, и страх перед его последствиями, ожидаемым роспуском Думы – и погружает, в результате, в пространство еще большей неопределенности.

В целом, помимо очевидной исторической ценности, получившаяся публикация — увлекательный текст, позволяющий последовательно, иногда день за днем, следить за эпистолярными реакциями на происходящие события, планами, слухами – и погружающий в сложную оптику, где есть не только «взгляд наблюдателя», «подглядывающего», но и ответный — в понимании корреспондентов, что их письма читаются – и, следовательно, так или иначе учитывающих этот момент — от прозаической невозможности «сказать об этом подробнее письмом», до включения в эту игру, писания в расчете на прочтение не тем адресатом, что указан на конверте.

Андрей Тесля

Русский журнал

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе