– В детстве я жила со своими родителями в военном городке,
который дислоцировался в городе Арзамасе Горьковской области, – рассказывает
Евгения Михайловна Пеункова. – Мой отец Михаил Дмитриевич Халаимов – родом из
крестьян, родился в Карабихе, до революции учился в реальном училище, в годы
советской власти организовал первую комсомольскую ячейку на фабрике «Красные
ткачи». Был ЧОНовцем. Мама Валентина Ивановна – из зажиточных крестьян,
в начале 30х, во время поголовной коллективизации в стране, ее семью, как
и десятки тысяч других семей, раскулачили.
После первомайских праздников, в 1937 году, к нашему дому
подъехали представители штаба, а вместе с ними и уполномоченный НКВД. В квартире
был сделан обыск, изъяты какието бумаги и книги. Папа сообщил, что уезжает
в штаб дивизии, через два дня вернется. Однако он не приехал ни через два дня,
ни через три, ни через неделю, ни через месяц.
Мама стала искать отца, ездила в Горький, справлялась о нем
в штабе дивизии, в управлении НКВД, но нигде никаких сведений не смогла
получить.
В июле к нам зашел комендант и сказал, чтобы мы освобождали
квартиру, так как не можем больше жить в военном городке. Удрученные этим
известием, мы с мамой пошли искать новое жилье. В городе на окнах обычно
вывешивались объявления о том, что сдается квартира. Когда мы встречались
с хозяевами, те непременно задавали вопрос: «Это не вашего мужа арестовали?».
Получив утвердительный ответ, говорили: «Вы знаете, мы не можем вас пустить на
квартиру».
Мы долгое время не могли себе ничего найти. Както случайно
встретили женщину – учительницу Будникову Хонечку – Февронью Григорьевну,
которая когдато жила на квартире у матери моей мамы. Она и привела нас к своим
милым родителям, добрым русским людям. Представить себе невозможно, как мы
обрадовались появившейся крыше над головой, пусть и на другом конце
Арзамаса.
Осенью начался учебный год, и я пошла в свою прежнюю школу во
второй класс. Сидела за партой с мальчиком Женей Литаровым – сыном первого
секретаря горкома партии. Мы с ним были в очень хороших отношениях. А буквально
через два дня он пришел и при всех сказал учительнице:
– Мария Николаевна, я не буду с Женькой сидеть. У нее отец
– враг народа.
Мне еще так открыто никто не говорил об отце. Как он мог быть
врагом народа, когда он мой папа?
Но Женьку учительница пересадила на другое место. Прошла неделя,
и он не пришел в школу: арестовали его отца и мать, а его отправили в детский
дом.
В Горьком, у здания управления НКВД, мама встретилась с Иваном
Спиридоновичем Лантушенко, который раньше служил в папином полку уполномоченным
НКВД. Онто ей и посоветовал:
– Валя, ты тут не торчи. Не ходи, поезжай домой, забирай Женьку
и уезжайте куданибудь подальше, потому что идут аресты членов семей врагов
народа. Ты пойдешь по статье как член семьи врага, а Женьку заберут в детский
дом.
Мама несуетливо собрала какието пожитки, на всякий случай
сообщила соседям, что мы переезжаем на другую квартиру, и мы уехали на Кубань,
в станицу Тимашевскую. Там жила младшая мамина сестра Лиля.
* * *
Настало 21 июня 1941 года. Вечером, помнится, шел небольшой
дождичек. На Кубани в хату сразу заходить было не принято. Казачки становились
у забора, постучат в него и кричат: «Ивановна».
Выходит моя тетка. Стоит какойто мужчина. Это был мой отец. Но
я его тогда не узнала. Только сказала:
– Неправда, вы меня обманули. Это старый человек, без зубов,
в драной телогрейке, в драных штанах. А мой папа молодой, сильный,
красивый…
Долго он добирался до нас с Воркуты. Сначала гоном по Печоре,
затем на перекладных. Когда его арестовали, он написал жалобу, и сталинская
Фемида «смилостивилась», скостила четыре года.
Все родные папы жили в Ярославле, но ехать туда ему было
запрещено. В Арзамас – тоже. Где мы, он не знал. Тогда папа решил наудачу
податься в станицу Тимашевскую Краснодарского края, где жила мамина
сестра…
А утром началась война. Из его вещей у нас чудом сохранились
брюки, гимнастерка, сапоги. Отец надел форму, и мы отправились в военкомат. Папа
думал, что он, кадровый офицер, при постигшем страну горе может пригодиться. Шел
он на призывной пункт с высоко поднятой головой. А в военкомате, просмотрев его
бумаги, сказали:
– Да у вас поражение в правах! Вы нам не нужны.
И мы пошли назад. И я впервые увидела, как он плакал.
В 1942 году немцы стали подходить к Тимашевке, нужно было
эвакуироваться. Папа хорошо знал, что если он останется в оккупации, наши придут
и его посадят снова. А эвакуироваться он не мог, так как покидать пределы
Краснодарского края ему было категорически запрещено, а эвакуационного листа
иметь ему было не положено, и он, скрепя сердце, остался. К тому же в мае 42го
в нашей семье родилась моя сестра. В августе пришли немцы. Папа вынужден был
прятаться, потому что всех трудоспособных мужчин они привлекали к работе. На
немцев он работать не собирался.
– Немцы долго здесь не задержатся, – говорил отец. – Наша армия
их скоро выгонит. Не может быть длительной оккупации в нашей стране.
И все это время семью практически кормила я. Ходила по хуторам,
меняла вещи на съестное. Зато после освобождения от оккупации отца не посадили,
он стал работать, ведь мужчины в основном были на фронте. Он работал заведующим
овощной базой, а в мае 44го у него окончился срок поражения в правах. И его тут
же взяли в армию. С боями дошел до Венгрии. После демобилизации вернулся
в Тимашевку. Но на работу ему было трудно устроиться. Вроде, у него уже
и поражения в правах нет, а клеймо репрессированного на нем осталось. В 47м
году Кубань поразил голод, и родители решились переехать на родину папы,
в Ярославль.
В Ярославский технологический институт брали всего лишь 20
процентов девушек от общего количества поступавших, но преимущество при
зачислении в вуз было отдано детям фронтовиков, и я поступила.
* * *
Меня арестовали на улице. Подъехала легковая автомашина,
открылась дверь, меня окликнули, ловко схватили под руки, и я оказалась среди
двух мужчин. Довезли до «серого» дома и препроводили в камеру. Это произошло
5 марта 1948 года. Маму с сестрой, которой было в то время 7 лет, в 24 часа
выселили на улицу. В подвале одного из домов Бутусовского поселка они нашли
угол. Маме повезло, она нашла работу в кожновенерологической клинике.
Через день из ярославского «серого» дома на легковой машине
в сопровождении двух сотрудников управления Министерства государственной
безопасности Ленинградской области (УМГБ ЛО) меня доставили на Московский
вокзал. В купейном вагоне кроме нас оказался посторонний человек, который все
удивлялся, приняв меня за жену одного из сопровождающих, почему я никуда не
выхожу и все время лежу лицом к стене. Приглашал попить чаю, не грустить,
пытался както меня подбодрить, разговорить. Однако какой мог у меня быть с ним
разговор?
В Ленинграде нас встретил «воронок». Меня отвезли на улицу
Воинова, 20 во внутреннюю тюрьму «большого» дома, отвели в одиночную камеру № 8.
Вечером вызвали на допрос к следователю Наумову. После непродолжительного
допроса он сообщил, что я обвиняюсь в антисоветской деятельности по делу
«Триумвират». Все стало ясно. «Триумвиратом» нас звали в школе: меня, Владимира
Кушнира и Виктора Соленого. С этими ребятами мы часто обсуждали положение
в стране. Володя поступил в ленинградский вуз, жил у своего приятеля, который,
как оказалось, состоял в группе студентов, обсуждавших возможность изменения
режима. Следователи пришли за приятелем, заодно взяли и Володю. Нашли у него мои
письма – так потянулась цепочка.
Меня вызвали к следователю за несколько минут до отбоя (отбой
в 22 часа) и только в 3 часа ночи вернули в камеру. Протокол допроса остался
незакрытым. На следующий день я в напряжении ожидала вечера, но меня не
вызывают. Отбой. Легла спать, а через 30 минут за мной пришли. И вновь до 2 –
3 часов ночи шел допрос, и опять протокол не закрыт. Прошел день, другой
и только на третий в полночь начался очередной допрос, который длился долгих
пять часов.
Спать днем не давали. Заставляли ходить по камере.
Я приноровилась спать на ходу. Но во мне чтото сломалось. Ночью я уже спать не
могла. Кончилось тем, что я готова была подписать любую галиматью, любое
обвинение, лишь бы закончился допрос.
* * *
Утром, 8 июня, меня и моих друзей на «воронке» привезли на
бульвар Профсоюзов, где в старинном особняке располагался Военный трибунал МВД.
Широкая мраморная лестница, покрытая красным ковром, завершалась портретом
Сталина во весь рост, от пола до потолка. В огромном зале восседала «тройка»
с секретарем – важных и жестоких вершителей наших судеб. За их спинами
возвышался такой же портрет вождя, но чуть поменьше.
Судили без защиты и свидетелей. Володя Кушнир, Витя Соленый,
Александр Саприн и я по совокупности статей 17, 58.8, 58.10, 58.11 УК РСФСР
приговаривались к смертной казни…
Но после специально выдержанной паузы было зачитано разъяснение,
что ввиду отмены в СССР смертной казни, на основании статей такихто, такихто,
она заменялась 25 годами лишения свободы с отбытием в специальных лагерях
и последующим поражением в правах на пять лет. Приговор зачитали четыре раза, то
есть каждому отдельно.
У меня же после услышанных первых слов о вынесении высшей меры
наказания чтото оборвалось внутри, и наступила полная прострация. За что?!
И даже видавшая виды охрана, казалось, была в растерянности.
Утром меня перевели в общую камеру. Два месяца, проведенных
в ней, – это целая жизнь. Разные люди. Разные судьбы. В этой камере мне
исполнилось 20 лет.
В августе меня и двух моих сокамерниц Герту Скворцову и Евдокию
Романову в «воронке» привезли на Московский вокзал и посадили в столыпинский
вагон. Это вагон, предназначенный для перевозки заключенных. Одна сторона его
была без окон, в ней располагались купекамеры. Со стороны коридора окна закрыты
решеткой. Такие же зарешеченные двери снаружи, запирающиеся охранником. Внутри
купе три яруса полок по трем сторонам. В таком вот вагоне на следующий день мы
прибыли в Москву.
Ночью опять же в «воронке» нас перевезли на Казанский вокзал,
где в тупике уже стоял пересыльный столыпинский вагон. К немуто и погнал
заключенных отборным матом и прикладами самый свирепый из всех конвоев
– столичный конвой.
В одну из душных камер столыпинского загнали меня и моих
спутниц. А в ней яблоку негде было упасть. Кругом женщины. И на нижних лавках,
и на верхних, и на третьем «этаже». Причем внизу находилось несколько женщин
с грудными детьми.
Когда все улеглось, я пристально всмотрелась в потолок – вроде
бы шевелится. Никак понять не могла, почему? И вдруг – бах, упали на меня
здоровенной величины, как тараканы, клопы.
На следующий день поезд, мерно постукивая на стыках рельсов,
тронулся и повез нас в никуда…
* * *
Окончание следует.