Дойная корова и оплот вольнодумства: как менялась роль бани в русской истории

Надежда Проценко — о книге профессора славистики Итана Поллока.
«Русская баня». Е.М. Корнеев, 1812


Американский исследователь российской и советской культуры Итан Поллок в своей книге о русской бане вновь демонстрирует безграничные возможности метода включенного наблюдения. Регулярные посещения бани вместе с российскими друзьями и коллегами позволили профессору из штата Род-Айленд сформировать нетривиальный взгляд на отношения между обществом и государством в России. Баня, по его мнению, была, есть и будет главной духовной скрепой страны. Эта идея, не требующая особых доказательства для нас, но отнюдь не очевидная для западного ученого, стала одной из основных в книге Поллока, которую Надежда Проценко изучила в рамках совместного проекта «Горького» и премии «Просветитель».


Итан Поллок. Когда б не баня, все бы мы пропали. История старинной русской традиции. М.: АСТ, Corpus, 2021. Перевод с английского Татьяны Азаркович.



Среди слов русского языка, ставших интернациональными, слово «баня», конечно, не настолько узнаваемо, как хрестоматийные «водка-матрешка-балалайка» или «спутник», но для многих иностранцев, желающих понять загадочную русскую душу, именно баня оказывается тем местом, где проявляется культурный код России. Достаточно упомянуть о том, что поход в баню — наряду с посещением Красной площади, Большого театра и озера Байкал — входит в десятку главных вещей, которые, по версии знаменитой серии путеводителей для самостоятельных туристов Lonely Planet, нужно сделать в России. Культурологическое исследование Итана Поллока, в сущности, и выросло из заметок наблюдательного путешественника, приехавшего в Россию в девяностых годах преподавать американскую историю.

«Я ходил в бани с учеными, спортсменами, предпринимателями, врачами, журналистами и студентами. Я ходил туда и с уважаемыми общественными деятелями, и с сомнительными личностями, — рассказывает Поллок о том, как рождался замысел его книги. — Я много раз ездил к друзьям на дачи, и мои хозяева растапливали баню и приглашали меня попариться. Иногда я помогал им пилить и рубить дрова, вязать из березовых веток веники, мыть скамейки в парилке и мести раздевалки, топить печь и заливать в бак воду. Я научился орудовать вениками, самостоятельно чувствовать, когда жар и влажность достигли нужного уровня, наслаждаться вкусом пива или водки (или изредка — горячего чая) после банных процедур... По существу, это была полноправная часть быта».

В результате у американского автора получилась книга, по своему подходу очень напоминающая знаменитые лекции о быте и традициях русского дворянства Юрия Лотмана, где из частных, казалось бы, сюжетов — дуэли, карточные игры, балы и т. д. — вырастает целый мир. Включенное наблюдение актуализирует широкие гуманитарные контексты, которыми блестяще владеет Поллок, и работа о бане превращается в полноценное междисциплинарное исследование на пересечении истории, культурологии, экономики и социологии.

Поллок, разумеется, не призывает ставить баню в центр русской культуры, но настаивает, что этот ее артефакт может служить призмой, через которую можно рассматривать российскую историю в целом. Баня, констатирует автор, оказывается не только относительно постоянным физическим фоном для общественных отношений в России, но еще и одним из ее древнейших социальных институтов, о чем напоминают не только сюжеты из «Повести временных лет», но и поговорки наподобие «банный веник и царя старше».

Пожалуй, самая ценная социологическая идея книги Поллока, которую он как бы походя формулирует в своей книге, касается неизменно актуального для многих западных гуманитариев вопроса о том, существует ли в России гражданское общество. История русской бани, отмечает автор, наводит на предположение о том, что потребность в создании публичных мест для осмысленных общественных контактов вовсе не обязательно привязывать к западно-европейскому летоисчислению или к другим привычным для современных историков ориентирам. Баня выжила и в самодержавной России, и в социалистическом СССР, где зачастую выступала пространством социальной коммуникации. По этому поводу можно вспомнить всего одну историю, которую рассказывал философ Георгий Щедровицкий: в годы, когда он был в опале у советских властей, его лекции люди слушали на кассетах в бане.

Баня у Поллока оказывается одной из разновидностей так называемых третьих мест — этот термин американского культуролога Рэя Ольденбурга обозначает публичные места для неформальных встреч вроде кафе, библиотек, торговых центров и т. д. Это места, указывает Поллок, где человек и не дома, и не на работе, их объединяет открытость и доступность, гостеприимная и уютная обстановка, возможность пообщаться со старыми и новыми друзьями, создание нейтральной атмосферы, сглаживание социальных различий, особое внимание к беседе и ощущение, что здесь можно побыть как дома вне дома. За что, собственно, в холодной России и любят баню.

В историческом же разрезе исследование Поллока выступает прекрасной иллюстрацией двух весьма авторитетных современных доктрин — теории формирования государств, делающей акцент на особенной роли налогообложения, и концепции эпидемиологической истории, где достижения человечества ставятся в прямую зависимость от успехов в его борьбе с инфекциями и паразитами.

Еще киевский князь Владимир говорил, что веселие Руси есть пити, поэтому на протяжении практически всей российской истории налогообложение хмельных напитков было одним из принципиальных вопросов государственной важности. Куда меньше известно о том, что любовь народа к пару российская власть также активно использовала в своей фискальной политике — этому сюжету посвящена значительная часть книги Поллока.

Особенно отличился в налогообложении бань Петр Первый, которому постоянно требовались средства для финансирования дорогостоящих военных кампаний. Собирать оброк с бань начали еще его предшественники — первые цари из династии Романовых, но Петр централизовал эти поступления — все банные подати должны были поступать в Ингерманландскую канцелярию под руководством Александра Меншикова, а главное, ввел детальнейшие регламенты для банного дела. Теперь даже жителям небольших городов и монастырских посадов, которые хотели иметь собственную парную, за уклонение от оброка полагался не только снос бани, но и пеня.

О значимости бани для налоговой политики Петра свидетельствует такой тонко подмеченный Поллоком факт: баню обошел стороной петровский реформаторский раж, направленный на внешнюю европеизацию России наподобие принудительного бритья бород. И это — во времена, когда многие европейцы, бывавшие в России, крайне негативно высказывались о местной традиции париться в бане. Вот что, к примеру, писал французский дипломат Фуа де ла Нёвиль в конце XVII века: «Сказать по правде, московиты — варвары... Все они очень грязные, хотя часто моются в местах, специально предназначенных для этой цели, где парятся при помощи печей, которые раскаляются до такого жара, какого во всем мире никто, кроме них, не мог бы вынести. В этих местах мужчины и женщины находятся вместе».

Однако, отмечает Поллок, российских правителей, похоже, нисколько не занимал вопрос о недозволенном общении полов или о разврате в бане, не думали они о бане и с точки зрения здоровья — регулирование деятельности бань начиналось и кончалось взиманием податей. В эпоху меркантилизма российское государство рассматривало бани в первую очередь как «источник доходов, которые следовало из них выжимать, а вовсе не как источник колдовства, греха и обычаев, которые нужно было регулировать».

Принципиальное изменение отношения властей к бане произошло при Екатерине II, которая правила уже в другую эпоху, когда в Европе начала появляться массовая медицина, связанная с военным делом — правители начинали понимать, что их успехи на поле боя зависят не только от сбора налогов, но и от здоровья их подданных. «Сообразно последним веяниям в западноевропейской медицине, Екатерина поддерживала мнение, что посещение бани очень важно для здоровья жителей Российской империи, а значит, и для ее экономики и могущества. Баня прекрасно вписывалась в планы императрицы, мечтавшей улучшить оказавшуюся под ее властью страну», — указывает Поллок, и этот подход, как оказалось, благополучно пережил царскую Россию.

«Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» — это знаменитое высказывание Ленина, прозвучавшее вскоре после прихода к власти большевиков, стало основой для их поддержки банного дела как одного из инструментов массовой гигиены. Однако, как и многие начинания советской власти, итог этой инициативы оказался плачевным: на излете существования СССР союзный Совет министров, изучив обстановку в банном секторе, отметил «неудовлетворительное его развитие и функционирование». Коллективные помывочные ритуалы многим советским гражданам к тому времени заменили ванные комнаты в отдельных квартирах, а общественные бани превратились не только в рассадник вольнодумства, но и в злачные места — без анализа фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!» в книге Поллока, разумеется, не обошлось.

Примечательно, что и в распаде СССР баня сыграла свою роль: где состоялась решающая встреча членов ГКЧП перед отстранением от власти Горбачева, можно легко догадаться. Спустя несколько недель Советский Союз прекратил свое существование, а баня осталась, в очередной раз подтвердив выявленную Поллоком закономерность российской истории. Так появилась постсоветские — капиталистические — бани, которые ориентировались прежде всего на то, что хорошо продавалось: здоровье, секс, чувство общности — и не в последнюю очередь традиции. В девяностые, утверждает американский исследователь, баня снова стала ассоциироваться со всем русским — и это возвращает читателя к той мысли автора, что посещение бани может считаться не только общественным действием и телесной практикой, но и духовным опытом.

Автор
Надежда Проценко
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе