Последние представления «Венчания» Эймунтаса Някрошюса.
Многослойное «Венчание» Гомбровича в руках Някрошюса оказалось если не легким, то свободным и естественным
Фото: Krzysztof Bielinski
К пятой годовщине со дня смерти великого литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса Молодежный театр Литвы пригласил на гастроли его последний спектакль — «Венчание» по пьесе Витольда Гомбровича из Национального театра Варшавы. На последнее представление отправилась Эсфирь Штейнбок.
Говорят, что театральные режиссеры живут столько, сколько продолжают играться их спектакли. Но ведь и жизнь спектаклей имеет предел, тем более если речь идет не о товарах широкого потребления. Да, в репертуаре Молодежного театра в Вильнюсе еще хранится «Цинк» по текстам Светланы Алексиевич, а созданная самим Някрошюсом вильнюсская компания «Менофортас» иногда играет его спектакль «Голодарь». До сих пор в Национальном театре Польши можно было увидеть последнюю работу Някрошюса, выпущенную им за несколько месяцев до смерти,— «Венчание» по пьесе Витольда Гомбровича. Но вот и у него стали кончаться зрители, и тогда Молодежный театр Литвы пригласил варшавскую труппу сыграть последние «Венчания» именно в Вильнюсе.
В том, что прощание проходило на сцене Молодежного, был, конечно, очевидный символический смысл: именно здесь Эймунтас Някрошюс начинал свою великую режиссерскую биографию, именно здесь в 1980-х годах были поставлены «Квадрат», «Пиросмани, Пиросмани…», «Дядя Ваня» — спектакли, вошедшие в историю мирового театра и изменившие у очень многих зрителей, говоря без посмертных преувеличений, представления о возможностях театрального языка.
Конечно, в таких торжественно-грустных случаях принято рассуждать о «завещании», то есть искать в художественном произведении некое итоговое послание остающимся в этом мире. В «Венчании» его не находится, это не напутствие и не итоговое заявление великого режиссера.
Скорее, даже напротив — в координатах някрошюсовского мира «Венчание» показалось, несмотря на три действия и почти четыре часа от начала до конца, произведением едва ли не камерным.
В финале «Венчания», когда четверо главных героев, пережив всю эту фантасмагорию о власти, поисках смысла и торжестве смерти, просто молча, словно в изнеможении от самих себя, усаживаются на стульях, а трубач, так призывно звучавший в прологе, извлекает из своего инструмента лишь какие-то слабые хрипы, зритель непроизвольно рифмует это опустошение с судьбой режиссера — он ушел, устав от этого непостижимого мира.
Впрочем, можно увидеть в «Венчании» и режиссерское пророчество: ведь герои Гомбровича, Хенрик и его друг Владо, воюют в окопах мировой войны, и весь гротескный, странный сюжет «Венчания», возникающий в воображении героев, можно счесть просто порождением травмированного войной сознания. Два друга появляются на сцене, буквально скованные травмой — у них один общий гипс на две руки. А избавление от него, собственно говоря, и освобождает больную фантазию, в которой родной дом превращается в трактир, отец — в Короля (выдающийся польский актер Ежи Радзивилович, всем известный по фильмам Анджея Вайды, легко и точно присваивает все предложенные ему «маски»), мать — в Королеву, а невеста — в гулящую девку (всех четверых играет подвижная и чуткая, одновременно знающая и женские секреты, и тайны психоанализа Данута Стенка). Эймунтас Някрошюс знал мир сновидений как никто другой, все его спектакли, происходящие нигде и никогда, можно считать одновременно и наваждениями, и откровениями.
Но здесь он конкретен больше, чем когда-либо, он не топит абсурдиста Витольда Гомбровича ни в мифологическом пафосе, ни в произвольных, шутливых театральных превращениях.
Он — как оказалось, напоследок — всерьез пытается разобраться в драматическом отчаянии людей, не понимающих смысла извращенной, переменчивой, разрушающейся реальности.
И все-таки Гомбрович неотделим от пародии, насмешки, а Някрошюс принадлежал к той исчезающей группе театральных титанов, что были чужды произвольной и безответственной игре со всем, что попадается им под руку. Литовский мастер свой неповторимый метафорический мир «доставал» из настоящей темноты и выносил на настоящий свет, он не щелкал туда-сюда податливым выключателем. И тяжелое, многослойное «Венчание», которое довольно трудно сегодня читать на бумаге, в руках Някрошюса оказалось если не легким, то свободным и естественным.
Это не значит, что у Някрошюса не было места юмору. В начале спектакля, когда сцена еще только-только превращается в трактир, на веревку, которой связаны персонажи, вешают таблички с обозначением состояний — «открыто», «закрыто», «ждем», «скользко». Чтобы подбодрить самих себя грустным юмором, можно было бы в финале повесить на занавес сообщение «закрыто навсегда». Впрочем, такое охлаждение требовалось только тем из зрителей, кто сам для себя обострил торжественность момента. А литовская аудитория вообще сдержанна, прощальных речей не предполагалось, похлопали, коротко обменялись впечатлениями, взяли пальто — и разошлись. Зрительный зал, как обычно, заперли и потушили свет. От театра, даже великого, ничего не остается. Но спектакли все-таки живут дольше, чем их играют,— до тех пор, пока живы те, кто их видел.