И это при том, что сам Дмитрий Дмитриевич Жилинский ни разу не политический художник. Он, может быть, самый последовательный в советском искусстве певец человека творческого труда. Пианисты, дирижеры, скрипачи, художники, скульпторы, писатели — не портретная галерея, а какой-то гимн советской интеллигенции. И даже гимнасты на его самой знаменитой картине середины 1960-х годов выглядят так, будто только на миг, ради заботы о красоте тела, отложили книги и перья, которыми они лакировали свои души. У Жилинского над людьми искусства всегда парит ангел с трубой славы, сами герои глядят не на вас, а прямо в вечность, спины их прямы, а глаза бездонны. Это не реалистические портреты, это явно "портреты души". Так прекрасный именно в своей некрасивости Святослав Рихтер у Жилинского предстает чуть ли не Цезарем, голубые (а они у него как будто действительно были голубыми) глаза Пушкина распахнуты миру, как у Аленки с одноименной шоколадки, а сам художник на своих автопортретах то как Геракл с убиенным зверем на руках, то как луврский Малатеста с портрета Пьеро делла Франчески. Все классические ассоциации к искусству Жилинского не случайны. Оно чрезвычайно цитатно — тут и Курбе, и Энгр, и русская иконопись, и ранний Ренессанс. Недаром и большинство работ Жилинского написано не маслом, а темперой — техника сложная, трудоемкая, зато каждым мазком своим напрямую отсылающая к великим предшественникам.

Этот разговор не столько с великими, сколько о великом, о большом, важном, вечном Жилинский ведет на протяжении всей своей жизни. Но вот на выставке в Русском музее он очень быстро превращается в тотальный самоповтор. Чем сильнее сделаны ранние вещи художника (а бал тут правят все те же "Гимнасты СССР"), тем гуще банальность найденных им некогда так удачно, но стертых от постоянной носки сюжетов и приемов.

Вообще-то эта выставка сочинена художником о любви и красоте. И того и другого здесь много: и мать, и первая жена Жилинского Нина, верность которой в ее долгой болезни была притчей во языцех московского бомонда, и вторая жена Венера, родившая 73-летнему мужу сына, и сам этот Коленька, во всех видах, кудрях и розовом теле занимающий чуть ли не целый зал. Много исторической памяти — о расстрелянном отце, о погибшем брате, о Христе, Лоте и осмеянном сыновьями Ное. Много красоты — потому что в индивидуальном пантеоне Жилинского живут только красивые (читай — ни на кого другого не похожие) люди. Все так. Вот только вся эта семидесятническая честность, духовность и интеллигентская вера в победу искусства сегодня страшнее откровенной продажности матерых соцреалистов. Здесь нет иронии и здорового цинизма андерграундной культуры, нет сопротивления или хотя бы спора, здесь тишина и умиротворение. Прекрасный сон запертого в клетку существа, вынужденного жить в воздухе, разреженном до полной пустоты. Это очень застойное искусство. И очень пугающее — в этот мир сугубо личного пространства, прямых как доска метафор, отгороженных от всего и всех домов, отчаянно не хочется. Но судя по тому, как хорошо в нем себя чувствует большинство зрителей выставки Жилинского, он гораздо ближе, чем нам кажется.
Фото: Александр Коряков
Коммерсантъ