Под занавес «Золотой маски» в Москве показали новый спектакль Льва Додина.
фото МДТ – Театр Европы
Можно сказать, что спектакль Льва Додина «Страх. Любовь. Отчаяние» радикален: режиссер отказывается от разнообразия, от нюансов в угоду статики. Здесь главное – это текст. Наверное, никогда в последние годы Лев Додин не был так публицистичен. Из недавних спектаклей – только во «Враге народа», да и то, там речь шла об индивидуальной совести, о правде, как категории личностной, но не политической. Здесь же реплики Брехта вызывают в зале смех – настолько они узнаваемы, настолько точно они отражают современную нашу действительность.
У спектакля МДТ два брехтовских источника: «Страх и отчаяние в Третьей империи» и «Разговоры беженцев»: короткие новеллы из пьесы перемежаются остроумными и невеселыми афоризмами из эссе, написанного в форме диалога двух отъезжающих. Этот, совсем не театральный, на первый взгляд, текст стал вдруг популярен: пару лет назад его читали на Финском вокзале на фестивале «Точка доступа». Помимо точных наблюдений и едких замечаний в этом тексте важны личности произносящих: пролетарий и интеллигент, оба – лузеры, обреченные на скитания. Чувство, близкое сейчас для многих – для тех, кто почувствовал себя неуютно в стране, как говорит в спектакле герой Сергей Курышева, «в состоянии национального аффекта».
Действие происходит на веранде кафе: стена из заметно побитых окон, несколько столиков, стулья, перевернутые ножками вверх, похожи на противотанковых ежей. Близкое соседство примет былого мирного времени и укрепляющегося милитаризма. Мирная жизнь, в основном, там – за мутными, разбитыми стеклами – ее плохо видно, только очертания. Там наигрывает джаз-бэнд, контрабас и пианино. Там барная стойка, на полках до самого верха выставлены поблескивающие бутылки. Здесь, на авансцене – только столики со стульями и люди, которых мирная жизнь как будто исторгла из своего чрева.
Циффеля и Калле, персонажей «Разговоров беженцев», играют Татьяна Шестакова и Сергей Курышев – оба предельно театральны, со своими фирменными, порой экзальтированными, интонациями. Два стендапера, то и дело врывающихся в драмы и трагикомедии, разыгрывающиеся рядом с ними. Они говорят о том, как устарел при нынешних порядках человек, превратившийся в особенное приспособление для хранения паспорта, о войне, которую обычно провозглашают единственным способом сохранить мир, о законности, которую поставили в прямую зависимость от интересов национальной безопасности. Зал смеется смехом смертника – в государстве, где сажают за перепосты, эти сентенции – нечто родное.
Несколько драматических сюжетов из пьесы «Страх и отчаяние в Третьей империи» переплетены в единое действо, происходят в одном пространстве, в одно и то же время, просто наше внимание сосредотачивают то на одном, то на другом фрагменте. Вот пожилой судья (Игорь Иванов), пытающийся понять, какой же приговор ему вынести по делу о погроме в ювелирном магазине, тоскливо восклицает: «Я думаю о себе, но я не знаю, что именно думать, чтобы это было о себе!» Любая новая информация делает ситуацию еще более запутанной: понятно, что штурмовики априори не виноваты, понятно, что их спровоцировали, но кого же все-таки нужно сделать крайним – работника-коммуниста или хозяина-еврея? И как угодить сразу всем – и государственной идеологии, и финансовым интересам заинтересованных лиц? Неизвестно, по какому принципу режиссер выбирал истории для спектакля, но саркастичная новелла про тяжелую долю лояльного судьи прямо попадает в наш сегодняшний день, когда ура-патриотическая пропаганда грубо маскирует расцвет олигархии, а судебная власть слишком близка к исполнительной. Как, опять же, сказано у Брехта: любое дело – дело национальной безопасности.
Еще одна история – о супружеской паре (Сергей Власов и Наталья Акимова) и их сыне, чье внезапное исчезновение сеет в семье настоящую панику, которую они не в силах скрыть даже от посторонних. Куда пошел мальчик, что именно слышал мальчик из неосторожных реплик отца, донесет ли мальчик на своих родителей? Страх растет в геометрической прогрессии, и вот уже все дергаются от пронзительного звонка телефона: все уставились на аппарат, никто не рискует взять трубку. Вот Карл Фурке все же решился, осторожно снял трубку, потянул ее к себе, но в следующую секунду обрушил ее снова на рычажок – ко всеобщему облегчению. Страх приводит к жалкой путанице в словах – супруга ругает мужа за особо яркие эпитеты, тот отпирается и начинает то ли вспоминать, то ли придумывать какие-то, якобы смягчающие критику, слова: нет, не говорил, что в коричневом доме нет порядка, говорил только, что не вполне и как будто бы… В какой-то момент Фурке, причисляющий себя к динозаврам, которым не выжить в новую «великую» эпоху, пересаживается за столик к будущим беженцам – только тут становится все просто и ясно.
Контрапунктом к общему саркастическому настрою звучит история Юдифи, женщины, уезжающей из Германии в Амстердам. Решение уже принято, и ее голос ровный, спокойный – сейчас время последних просьб и распоряжений. Лишь иногда, в окончании какого-нибудь телефонного разговора, на последнем слове коротко прорываются задушенные рыдания, тяжесть вынужденного расставания с мужем, с городом, в котором родилась. Ирина Тычинина играет свою героиню сложным сплавом многовековой мудрости, смирения, мужества, генетической привычки к расставанию и скитаниям. Когда она выходит на сцену, свет стихает, высвечивая только ее одинокую изящную фигуру, замороченная суета кафе растворяется в темноте. Ее история – намеренно очень частная, без обобщений, она разговаривает с родными и близкими, приоткрывая нам то один, то другой нюанс внутрисемейных отношений. Ее отъезд – не просто политическая необходимость, а отчаянная решимость сохранить главное – любовь и доверие. Уехать самой, пока любимый человек не отвел глаза. И если весь спектакль выстроен по временной горизонтали – все происходит здесь и сейчас, все – о текущем моменте, то сюжет с Юдифь как будто бы расширяет этот временной континуум: на повторяемость этой истории человечество, кажется, обречено.
Сама ситуация в спектакле – разговоры в кафе – поддерживает по смыслу брехтовское содержание: и обыватели, далекие от обобщений, и мыслители, способные на прозрения, всего лишь праздные посетители пивной, замолкающие от грубых хозяйских шуток молодых штурмовиков. Вообще, люди в этом спектакле делятся на два рода: суетящиеся персонажи и ироничные созерцатели, которые, по их же словам, не могут относиться к жизни серьезно – «для этого мы недостаточно сыты и у нас проблемы с визами». Принято, вроде бы, считать, что в иронии – сила, но в спектакле МДТ это вопрос – возможно, это и признак тотального проигрыша.
Этот спектакль Льва Додина – скучный, сознательно скучный, и в этом его достоинство: выдвигая текст на первый план, он заставляет нас не сопереживать, не сливаться с тем, что происходит на сцене (с кем тут, собственно, сливаться?), а взглянуть со стороны на наше затянувшееся меланхоличное пребывание на краю бездны.