-ЭТО очень волнительное дело - рассказывать про себя. И неблагодарное, - призналась Наталия Ивановна.
Она больше всего боялась утомить почтенную публику подробностями своей жизни. Даже припомнила слова своего педагога по танцу Марии Степановны Воронько: «Зритель откуда приходит в театр? С работы. Садится и... задает храпака. А тут его со сцены р-р-раз кастаньетами. Он вздрагивает. В результате - инфаркт. А надо к нему так осторожненько подойти и в ушко аккуратненько так, ритмично: «Про-сы-пай-ся, советский зритель!»
- Наталия Ивановна, у вас было необыкновенно счастливое детство...
- Это был волшебный мир, который, к сожалению, мне не удалось создать своим детям и внукам. Мир добра, взаимопомощи. Представьте себе: большая светлая комната с окнами, выходящими в парк. Липовые аллеи, цветущий яблоневый сад. В этой комнате, находящейся, кстати, в школе для глухонемых детей, я и родилась. Такую школу, уникальную в своем роде, основал мой дед Федор Андреевич Рау. По его методикам учатся до сих пор. Благодаря моей бабушке Наталии Александровне появились первые в России ясли. Деньги на них пришлось собирать, образно говоря, ходя с шапкой по богатым людям. Было это в Москве, на Красной Пресне. После замужества она организовала детский сад для инвалидов. Этим же занимались мои дяди, тети. Дедушка был немец.
Родилась я в день именин бабушки. Так что с именем вопрос не стоял. В этот день было шумно и весело, пришло много гостей. Мама рожала меня долго, и они все время заглядывали в комнату со словами: «Ну что, еще нет?»
Помню, мы с братом просыпались рано утром по воскресеньям от звонка огромного колокольчика-ботала. Это бабушка принимала ребятишек. Их привозили со всей России. Кабинетов не было. На лестнице, ведущей в кухню, толпился народ. Бабушка сидела за деревянным дощатым столом и проверяла у прибывших слух. Мои бабка и дед были очень скромные люди.
- А как же вас потянуло к театру?
- Дело в том, что к моему деду в 30-е годы обратился Станиславский с просьбой поработать с актерами, поставить им дикцию. Он отказался в силу занятости, а вместо себя отправил дочь Елену Федоровну, мою маму. Сначала она работала в театре Станиславского, потом во МХАТе. По воскресеньям нас, детей, водили в театр, в основном оперный. Частенько перед сном, сидя за столом, мы напевали арии из опер. Ну, например, из «Кармен»: «В карауле мы походим, посвистим, попоем». Делали что-то вроде капустников. Мой братишка Володя изображал Собинова.
- А потом началась война...
- Я только закончила седьмой класс. 22 июня мы с сестрой побежали покупать билет на премьеру «Ромео и Джульетты» в Большой театр, преданными поклонницами которого являлись. Караулили артистов с букетами. Нас даже называли «косички». Как только мы выбежали в Охотный ряд, по радио объявили войну. Как трагедию мы это не восприняли. Дурехи были, молодые кобылки. Билетов не купили, сиганули домой. Было жутко интересно. Уже позже, через месяц, когда в Москве начались первые бомбардировки, мы осознали, что это такое. Когда выходишь из бомбоубежища, все вокруг горит, в воздухе носится сажа, гарь.
Поскольку дед был немец, его семью, десять человек, эвакуировали в Казань. Было голодно. Бабушка слегла. Ее старшая сестра, баба Оля, ходила по рынку и собирала капустные листья. Сейчас гляжу на фотографии и недоумеваю: я и моя сестра Вера на них такие крепыши, кровь с молоком. Неужто с картофельных отрубей мы были такие?
На момент получения паспорта у меня была мамина фамилия - Рау. Родители то сходились, то расходились. В паспортном столе меня спросили, как фамилия папы. На тот момент он уже умер. Я ответила, что Терентьев. Тогда человек, задавший вопрос, воскликнул: «И тебе не стыдно?» Отец умер рано, в 36 лет, от болезни почек.
- Он тоже был человеком неординарным...
- Когда ему еще не было 15 лет, удрал на фронт. Делал это несколько раз. Однажды попал в австрийский плен. Всех выстроили в шеренгу. Спросили: «Жиды и командиры Красной армии есть?» А у папы еврейская внешность. С него стащили рубаху, а под ней крест. Попросили прочитать «Отче наш». Когда он прочитал, ему сказали: «Беги!»
Папа закончил высшие кавалерийские курсы. Всю Гражданскую скакал вместе с Буденным. Тот часто говорил про мальчика Ваню. Это и есть мой отец. Мы очень похожи внешне. Он был талантлив, хотя за плечами только гимназия. Мог подобрать на рояле любую мелодию.
В войну я работала медсестрой в детской железнодорожной поликлинике, потом сопровождала поезда от Казани до Москвы. Нам давали пузыречек с реванолью, пакетик с марганцовкой сухой и кусок ваты. Вот и все, чем я была вооружена. А вы бы видели, какие раны я перевязывала! Вскоре я сбежала из эвакуации в Москву, где остались брат с женой. Мама устроила меня в детский сад воспитательницей.
- Мысль о театре вас не покидала?
- Ни на минуту. Тем более что вернулся МХАТ из эвакуации. А там как раз открылась школа-студия, и я решила поступать туда. Но у меня не было десятилетки. Нас с сестрой взяли рабочими сцены. Мужики смотрели на нас жалостливо: мол, двух голодных девчонок привели. И вот идем мы по сцене и вдруг сверху крик: «Заворотная!» Это такой канат с карабином, который бросается сверху, чтобы подцепить колонну, например. И эта заворотная мне по башке. Так я прошла «крещение сценой».
Работали мы наравне с мужчинами, нам даже дали мужскую карточку. А потом как гром среди ясного неба: «Девчонки, уходите, мы вас увольняем». Оказывается, как следует не проверили анкету. А я же внучка немца! Нас перевели в мастерские театра.
Вскоре мы пошли учиться в экстернат. Учиться не хотелось. Часто мы пользовались тем, что знали азбуку глухонемых. Я отвечаю у доски, а Верка мне жестами подсказывает.
Вскоре я оказалась в московском театральном училище. Приняли меня легко. Директор училища Владимир Васильевич Готовцев сказал басом: «Давай, читай мне, мамочка». Я что-то там прочитала. В этом училище преподавали многие педагоги-мхатовцы. В студенты попадали прямо с фронта. Мы все делали самостоятельно: костюмы, декорации, грим. По ночам работали. Нас приучали к тому, что театр -
это труд, не только на сцене.
- Кто-то из педагогов запомнился вам особенно?
- Марксизм-ленинизм у нас преподавал Александр Федорович Коробов. Очень суровый, невысокого роста, сухопарый, он всегда ходил с палочкой, прикрывая папкой висок. Поговаривали, что он бывший политкаторжанин и у него на этом самом месте вырезаны три буквы. Когда мы оканчивали училище, он держал коронную речь:
- Товарисчи, вы теперь получили дипломы артистов драматического театра. Вы поедете на периферию. Вам дадут комнату, вы войдете в нее, откроете окно, и сирень обдаст вас соответствующим запахом.
Романтик был! Еще упомяну Александру Григорьевну Кипервар. Она удивительно ставила голоса. Это была маленькая, худенькая, сгорбленная старушка в сером дырявом платочке. Она ходила во МХАТ на все премьеры и все время просила: «Дайте мне мое место рядом с Немировичем-Дамочкиным!» Еще у нее был вариант - Дачников. Все стены ее комнатушки были оклеены портретами мхатовцев. Многие с надписями: «Самому лучшему в мире человеку». Она была смешная. Объясняя что-то, могла воскликнуть неожиданно: «Ой, Настя, какие у вас груди! У меня тоже были груди». Или: «Все звуки в маску. Скажите в маску: «Ленин». Вы же комсомолка!» Однажды она разоткровенничалась: «Наташенька, у меня был муж, мы жили в этой самой комнате, спали на этой вот постели, а однажды я просыпаюсь, шарю рядом рукой, а его нет. На туалетном столике надпись: «Я уехал в Израиль». Мы, каюсь, над ней часто похихикивали. Молодые были, дерзкие и жестокие.
- Ну и сбылось ли предсказание вашего педагога насчет сирени за окном?
- Не совсем, знаете ли. В 1946 году я встретила Сережу Тихонова. Как-то так произошло, что мы посмотрели друг на друга - и все. Окончив училище, он на год позже, в 1950 году, мы пошли на биржу - продаваться. Унизительное занятие, я вам скажу. Смотрели все: зубы, спину и ниже. А я фигурой никогда не отличалась. Так что везде получала отказ. Наконец - о радость! - нас готов принять Иркутский ТЮЗ. Шесть суток мы ехали на поезде. Кругом красота, тайга. Сопки в тумане, Ангара, шаманий камень... В гостинице, куда нас привели, жили актеры всех иркутских театров. Сирени точно не было. Стоял коленкоровый диван, весь разодранный, железная кровать, шкаф и стол на трех ножках.
Стук в дверь. Входит старушка, мать одного из актеров, со словами: «Знаете что, детки, пойдите в котельную и возьмите паяльную лампу». Нужно было избавиться от клопов, они на диване висели гроздьями. Кое-как устроившись, мы пошли смотреть спектакль. В зале горстка зрителей. Удар гонга, зажигается свет, и по авансцене пробегают две здоровенные крысы.
- Вам стали давать роли…
- Не мне, а Сереже. Он как-то сразу сориентировался. А со мной затор какой-то случился. И вот наконец на второй год меня решили попробовать в роли матери Ленина в спектакле «Семья». Ее я, кстати, потом сыграла еще раз, уже в Пскове. Марию Александровну Ульянову должна была играть Оля Жарикова - длинноногая, узкобедрая фронтовичка, гладко причесанная, носик задран. Ну какая из нее мать! Такая же, как из меня, 25-летней девчонки. Я проревела всю ночь. Уж больно жалостливая пьеса. Так меня помучили, помуштровали, а потом комплимент от режиссера: «Наташка, ты в этой роли уже можешь анекдоты травить!» На приемке спектакля, когда в зале сидели люди из райкома, заревела не в нужный момент. Режиссер в крик: «Наташка, что ты плачешь, как кухарка, которой пожарник брюхо натискал, а сам ушел к другой!» Всю ночь думала, как может плакать мать Ленина.
Были еще гастроли по Иркутской области в открытой грузовой машине. А это 1953 год, амнистия, кругом лагеря. У нас в то время Никитушка уже родился. Девять месяцев ему тогда было. Куда его девать? Хорошо, жена режиссера летела по какой-то надобности в столицу, она и взяла нашего сыночка с собой. В машине мы ехали так: ложились в кузов вниз, а сверху выставляли деревянные ружья. Дураки были.
- И вот вы оказались в Ярославле. Ваши впечатления.
- Для начала скажу, что нам предлагали пять театров. Но Ярославль оказался всех ближе к Москве. И тут звонок директора Волковского: «Это с вами говорит Топтыгин. Знаете, в лесу мишка такой. Не могли бы вы приехать, показаться?» И вот приехали, в ночь с 8 на 9 сентября 1956 года. Вышли, кругом серенько так, дождик моросит. Как проехать к театру, спрашиваем. «Чаго? Да не знаю я. Идите прямо», - кто что отвечает. Подошли к Которосли. Про себя думаем: «Неужели это Волга?» Добрели до театра, стучим. Голос: «Чаго надо? Да нетути никого». Пошли гулять и увидели Волгу. На этом сказка кончается.
- Ваша любимая роль.
- Ой, знаете их столько! Причем чем хуже я играла, тем больше я люблю эту роль. Она забирает у меня все нервы, силы. Были удачи, но и провалы тоже. Как-то в Пскове играла роль Ларисы в «Бесприданнице». В финале Карандышев должен был в меня выстрелить, а револьвер, который он засунул за пояс, возьми и провались в брючину. А она на штрипке, так что выудить его оттуда снизу никак нельзя. Бедолага, он начал подтягивать оружие наверх. У меня был шарф, большой, белый. Я, лихорадочно думая, как же мне помереть-то, начинаю забрасывать его на сук. Вроде как удавиться хочу.
Раньше выстрел имитировали, ударяя палкой по фанере. И вот играю я комиссара в «Оптимистической трагедии». Выхожу на палубу, и на меня, вылезая из люка, горланя песню «Под душистою веткой сирени целовать тебя буду сильней», прет анархист - здоровый, с татуировкой «Соня». По сценарию я с криком «Кто еще хочет попробовать комиссарского тела!» выхватываю у него револьвер и стреляю. А тут вот те раз - нет выстрела! Я беру револьвер и бью анархиста по башке. И тут выстрел.
- Есть еще актерские оговорки…
- В советское время это было не смешно. Могли наказать, и очень жестко. Однажды Александра Дмитриевна Чудинова в «Заговоре обреченных», играя героическую роль Ганны, так вот оговорилась. Вместо «Мы сорвем с себя погоны войны» сказала: «Мы сорвем с себя погоны мира». Товарищ Сталин был еще жив. И после к ней в гримерку постучали. Как она испугалась, бедная!
И со мной бывали конфузы. В «Бане» Маяковского, где я играла Фосфорическую женщину, был очень сложный текст: «С каким наслаждением мы следим за вашей борьбой против всего мира паразитов, поработителей». Произнеся начало фразы, я добавила в конце: «И против всего прогрессивного человечества!» Ухо-то на радио направлено. А там одни лозунги. Или вот еще. Вместо слов «Мы с тобой через пять минут, к концу второй перемены» сказала: «К концу второй пятилетки».
Фото Ирины ТРОФИМОВОЙ.
Золотое кольцо