Родственная теплота сердца
Сегодня волковцы поздравляют своего коллегу – актера Владимира Михайловича Шибанкова с юбилеем – 80-летием.
ВСТРЕЧА С ДОКТОРОМ ЧЕБУТЫКИНЫМ
Сегодня, в праздничный для Владимира Михайловича и нашего театра день, мне вспомнилась одна из наших с ним удивительных встреч. Удивительных по сути и смыслам. Было это несколько лет назад, накануне премьеры спектакля «Три сестры» в постановке Сергея Пускепалиса. С Владимиром Михайловичем Шибанковым мы договорились встретиться и пообедать в небольшом уютном ресторанчике «Имеди». А заодно поговорить о его актерской судьбе, о театре и кино, о разном в жизни артиста - вероятном и невероятном.
Хозяин ресторана Нодар Георгиевич – поклонник театра, встречал, как всегда, с добродушным гостеприимством. – Чем вас порадовать сегодня?
- Угощение настоящее, кавказское, - говорит Шибанков. - Я же кавказский человек, я вырос на Кавказе. Суп с луком. Затем чехартма. А Вы, - он укоризненно смотрит на меня, - наверное, никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы. Это жаркое из баранины.
Заказ сделан, и мы отдаемся вольной беседе.
- Как живется? – мой тривиальный вопрос вызывает едкую ироническую усмешку Шибанкова: - В голове пусто, на душе холодно.
- Вы, как всегда, склонны к преувеличениям. Наверное, это от перенапряжения!
- Может быть, - охотно соглашается Шибанков. – Репетиции по 8-10 часов. Наш Сергей Витауто (о режиссере Пускепалисе) репетирует «не покладая головы и рук». А потому, у меня и состояние такое. Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги… и голова…
- Вечные ваши шуточки!
- Конечно, - меланхолически кивает он. – И все равно, и все равно… Может быть, я не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. Как там ни философствуй, а одиночество - страшная штука…
Он смотрит куда-то мимо меня, в скатерть, углубляясь в свои мысли и оставляя меня почти в оцепенении. Я и верю ему, и не верю. У Владимира Михайловича – налаженный быт, дом, семья, Любаша… Какое одиночество? Ах, да! это ведь он не о своем одиночестве, а о творческом одиночестве! А это разные вещи.
Но он вдруг резко меняет тему и продолжает как будто совершенно о другом.
- Вы помните Патю Крымова? Ну, хотя бы по фильмам. Удивительный, тончайший ленинградский артист Пантелеймон Крымов, легендарный мастер. Все звали его – Патя. Есть вещи навсегда. Вот Патя Крымов в фильме «Живой труп» играет офицера в сцене у цыган, в ресторане. Он сидит один за большим столом, перед ним роскошь русской кухни! Икра, шампанское, но он не пьет. Как сыграть одиночество, боль душевную? Скуки ради - уронил вилку. Человек за его спиной поднял, Патя дал ему пять рублей. Потом снова уронил что-то со стола, намеренно. Человек опять поднял. И снова получил пять рублей. А тоска мозжит, не отпускает. И некуда деться. И тогда слышен его приказ: - Хрюкай!
Человек хрюкает, получает деньги. Приходит Федя Протасов – Алексей Баталов. Федя – тот, кто знает и понимает боль. Патя (офицер) говорит Феде: - Спой! Я тебе 500 рублей дам!..
Протасов смотрит на офицера. Патя (офицер) на него. И две боли сливаются в одну. Как из этой сцены получилось невероятное одиночество, невероятная боль и тоска?! Это навсегда в памяти, резко, отчетливо, как будто только что эту картину видел. Таким я вижу Патю Крымова. Он играл эпизоды, но это были шедевры. И запоминались навсегда. Он жил в своих ролях по-нашенски, по-мхатовски.
Я участвовал в массовке в мхатовском спектакле «Братья Карамазовы», Борис Ливанов ставил, играл Митю, я играл в сцене «Мокрое», а мы, студенты, Митю – Ливанова арестовывали. Он умел жить своей ролью и за кулисами. Сейчас это редкость. Не забыть, как Ливанов – Митя надевал за кулисами пиджак и кричал, задыхаясь: «Узко!», «Узко!».. Неизбывная душевная боль!
Помните, как Чебутыкин бьет фарфоровые часы? Ирина кричит ему: - Это часы покойной мамы! - Мамы так мамы, - отвечает он.- Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет»... Он разбивает, может быть, самое дорогое – для него, желая избавиться от памяти-боли о той, которую он так безмерно любил и без которой не мыслит жить… Сначала подарил самовар… Самовар – дом, семья, уют. А потом часы – вдребезги! Боль требует выхода. Уходят нежность, лиризм? Пьяные слезы, выверты выплескиваются в какой-то бунт, как ему кажется. Это надрывы… А, в конечном счете, равнодушие, обезболивание души.
* * *
Я вдруг понимаю, что воспоминания Шибанкова о Пате Крымове и Ливанове не случайны. Что Владимир Михайлович разговаривает со мной репликами из «Трех сестер», из своей роли. И о чехартме, и о Кавказе, и об одиночестве – сплошь цитаты! А я легко отозвалась, «купилась», можно сказать, хотя что-то и брезжило в голове. Казалось бы, как не угадать «чехартму», я и угадала, но ресторан был кавказский! А Шибанков – это его свойство – на редкость просто и органичен, естествен и убедителен. Он вовсе не хотел меня разыграть! Это Его Роль жила в нем и его не отпускала. Рядом со мной были две его ипостаси – он, ушедший в воспоминания, и его новая роль – военный доктор Чебутыкин из «Трех сестер». Чебутыкин – которого актер ощущает как всеохватное одиночество, непреходящую, неизбывную тоску и боль… И это задало тон нашему разговору. «Чебутыкин» - это был ключ, пароль А ведь вроде бы - выходной день, душа актера должна отойти от репетиций, отдохнуть.
ПРИТЧА О ЧЕМОДАНЕ.
«С ЛЮБИМЫМИ НЕ РАССТАВАЙТЕСЬ».
Сергею Пускепалису в спектакле «С любимыми не расставайтесь» нужны были «простые вещи». Не Актер Актерычи, а лица из обыденной жизни. Кто в Волковском не Актер Актерыч – так это Владимир Шибанков. Такого, как он, вы встречаете ежедневно – везде. И – такого, как он, вы не встретите нигде и никогда, кроме как в нашем Волковском. Или, если удастся – в старых и новых фильмах, где он снимался и снимается.
Одна из семи разводящихся пар – супруги Никулины - в спектакле намеренно возрастная. Прожили вместе полвека, обоим за 70. Какой развод в таких-то годах? Никулины - Татьяна Позднякова и Владимир Шибанков.
Покидая дом навсегда, Никулин тащит чемодан. Спотыкается, надрывается, падает… Чемодан не простой. Он реальный и метафорический, чемодан всей его жизни. Безмолвные рыдания клокочут в его сердце. На разных спектаклях Шибанков по-разному играл историю со своим чемоданом. Он импровизировал, этого ждал от него режиссер. Всякий раз Шибанков смотрел на чемодан с изумлением, как на живое существо. Чемодан жил самостоятельной от актера жизнью! И Шибанков с каким-то тайным страданием ждал, - что он еще выкинет? Сцена прощания. Шибанков - Никулин открывает чемодан, безмолвно смотрит на вещи, что собрала в дорогу жена. Вещи уложены так любовно, что ломит сердце. Никулин так и оставлял чемодан распахнутым, как была распахнута его душа. Зрители проходили в антракте через сцену как раз мимо чемодана - и застывали. Чемодан продолжал теплить жизнь и любовь и рассказывать о прошлой жизни. На втором спектакле чемодан вырывался из его рук! Шибанков падал на чемодан, пытаясь удержать его, но чемодан был как упрямый зверь, и Шибанков боролся с ним, как мог, обхватывал, не желая выпускать из рук. И падал в изнеможении. На третьем спектакле чемодан торжествовал - он все-таки вырвался на свободу. Шибанков не смог его удержать слабыми руками своего Никулина. Вещи рассыпались в полнейшем беспорядке. Но ведь и жизнь героя так же рассыпалась. Он пытался их как-то собрать и не мог. В глазах спутницы его жизни застыло безмерное страдание. – Кепочку-то забыл! – кричала потерянно и надрывно героиня Татьяны Поздняковой…
В спектакле наступает «момент истины». Рушится перегородка. Падают с грохотом доски. Открывается Небесная арка – порог и путь в небытие. «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» Шибанков играл трагедию ухода как философию высокого прощания с жизнью. На краю жизни герой Шибанкова бросал чемодан (с чемоданами к иным берегам не ходят), исчезая в никуда, в смерть, оберегая подругу от страданий. И это одна из самых пронзительных сцен в спектакле. Сквозь закаменелость мученической муки в Нем прорывается последняя благодарность не отгоревшего еще сердца! Это о нем поэт сказал: «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя…»
ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ ОЛЕГА ЕФРЕМОВА
По театральной крови Шибанков - мхатовец, по духу – ефремовец. Он учился в Школе-студии МХАТ, на курсе Олега Ефремова. Что открыл Ефремов в Шибанкове? Что почувствовал? Острый, напряженно ищущий взгляд. Музыкальность – гибкость и нервность паренька, от природы наделенного способностью органически вписывать себя и своего персонажа в любое историческое время.
Русскую литературу XIX века на курсе читал Александр Абрамович Белкин, а ХХ века – Андрей Донатович Синявский. Каждое имя – легенда и история! У Белкина были неприятности с Достоевским. Достоевского в советское время вплоть до конца 60-х годов практически не преподавали, ни в школах, ни в вузах. Достоевский был запрещен как реакционный писатель. «Первую лекцию, - вспоминает Владимир Михайлович, - Белкин прочитал нам все- таки о Достоевском! Он учил нас, как читать текст. Как его понимать. Он распределял роли! Он давал нам читать по ролям «Братья Карамазовы», и мы читали, и мы знали, что такое надрывы Достоевского! «Надрыв в избе», «Надрыв в беседке». Мы думали, в чем «надрыв» роли, ее сверхзадача… Ведь что такое мой Чебутыкин? Человек надрывов.
Студенты жили в общаге на Старой Трифоновке, в аварийных бараках, восемь человек в комнате на 13 метрах! Его соседи - Слава Невинный, Геннадий Фролов, Александр Лазарев, Евгений Лазарев, Альберт Филозов, Евгений Урбанский, Юра Гребенщиков. Урбанский к тому времени уже снялся в «Коммунисте» и частенько выручал безденежных студентов, и тогда они устраивали праздники.
- И еще один московский дом меня сформировал, - вспоминает Владимир Михайлович. - . Это легендарная Ордынка. Я дружил с Борей Ардовым, моим однокурсником, и мы частенько проводили время у него дома, в гостеприимной семье Ардовых – Нины Антоновны Ольшевской, актрисы МХАТа и ее мужа, известного писателя Виктора Ардова. Был еще Борин брат, Миша, Михаил, тогда студент журфака, сейчас известный духовный деятель. В небольшой квартирке Ардовых всегда бывали гости. Помню Рину Зеленую, Анисимову-Вульф. Мы, по сути, еще мальчишки, были в дружеских отношениях с Алексеем Баталовым, сыном Нины Антоновны, кумиром тогдашней молодежи. Ко мне в доме Ардовых относились привычно, как к своему. Чаевничали, разговаривали. Помню, как впервые я увидел рядом с Ниной Васильевной царственную и величавую седую женщину – поистине королеву! Это была Ахматова! Нас сажали за стол. И я думаю иногда вот уже сейчас: - Боже! я пил чай с Анной Андреевной Ахматовой! Стихи ее мы знали – от Андрея Синявского. Анна Андреевна приезжала из Ленинграда и жила на Ордынке больше, чем в Ленинграде. Часто я заставал множество гостей, визитеров, которые приходили к ней на Ордынку – ее знаменитые близкие друзья. Она называла эти свои встречи «Большая Ахматовка».
По пятницам собирались у Андрея Синявского дома. Жора Епифанцев, Гена Портер. Приходил Володя Высоцкий с гитарой, пел песни, никому не признаваясь, что стихи – его собственные. Синявский читал своим глухим голосом Пастернака, Ахматову, Цветаеву. И это тоже было навсегда.
- Как работал Олег Ефремов! Я был его студентом. Он – нашим мастером. Он был двужильный, трехжильный, на репетициях не жалел себя, и таков был весь наш курс, который стал основой «Современника». В этой ненасытности творчества, горения, работы – заложено, мне кажется, творческое долголетие. В чем его секрет? Думаю в одном только - в вечном духовном и физическом движении.
Когда в 1961 году открывали новое здание театра-студии «Современник» - мало, кто уже помнит - еще на площади Маяковского, курс Олега Ефремова участвовал в торжественном капустнике, Шибанков пародировал самого мастера, тогда еще отчаянно молодого. Он и сейчас, вспоминая об этом, подражая Олегу Ефремову, становится похожим на учителя.
Сразу после окончания Школы-студии МХАТ Шибанков по приглашению Олега Ефремова играл в «Современнике». Его партнерами по сцене были– Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев, Лилия Толмачева, Игорь Кваша. Он выходил на сцену вместе с Евгением Евстигнеевым в спектакле «Два цвета», был занят практически во всех спектаклях, играл и главные, и эпизодические роли. И когда открывали новое здание «Современника» (не на Чистых прудах, а первое «новое старое» здание на площади Маяковского – справа от памятника), курс Олега Ефремова участвовал в торжественном капустнике. Шибанков пародировал самого мастера. И, как говорили, был нестерпимо на него похожим, до деталей! Да и его сценические герои были плоть от плоти Олега Ефремова.
Середина 60-х - 70-х – удивительное время, когда молодые жители столицы устремлялись в Сибирь. Звала романтика. «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги… Выйдет из кабины, в мир ступая по-хозяйски, в общем-то, зеленый, молодой народ…» Шибанкова пригласили в известнейший новосибирский театр «Красный факел». Он быстро завоевал внимание публики, стал ведущим репертуарным артистом. Газеты писали о нем как об актере «невероятного обаяния, выразительности, пластического изящества и тонкого театрального вкуса». Спектакль «Орфей спускается в ад» Теннеси Уильямса с участием Владимира Шибанкова и Анны Покидченко стал новосибирской театральной легендой.
ПАСТЫРЬ И СЕЯТЕЛЬ
В 1976 году, посмотрев работы актера, его пригласил в Волковский театр Фирс Шишигин. Шибанков сразу получил главную роль в спектакле «Святая святых» Иона Друцэ - и попал в самую сердцевину. Весь Ярославль ходил смотреть Шибанкова в спектакле «Святая святых». Сердце его героя было пронзено болью. Театр отважился, может быть, впервые, столь откровенно говорить, о том, как рушатся и попираются святыни, главная из которых – фронтовое Знамя Победы. А еще - Хлеб, гибнущий на полях. А еще все Живое – птицы, коровы, овцы, погибающие от варварства. Герой Шибанкова требовал одного – вернуть понимание и человечность. «Странные» герои Шибанкова – шукшинские «чудики» и чудаки», герои пьес А. Дударева, Г. Горина своим существованием бросали вызов обществу, забывшему об уникальности и неповторимости человека.
В 1979 году в Волковский театр на премьерный спектакль «Дом» по роману известного писателя Федора Абрамова приехал автор. После спектакля на встрече с актерами Федор Александрович подробнейшим образом разобрал особенности спектакля, игру актеров, оформление. «Лак с дерева следует убрать, - сказал он, - все должно быть гораздо проще!» В словах Абрамова таилась горечь не только по поводу оформления спектакля. «Лак» был не только на поверхности, он пробрался и внутрь самого сценического зрелища. И вдруг Федор Александрович спросил: - А где же исполнитель роли Калины Дунаева? Вот где живет истинная правда на сцене!
- Да вот же он! Володя Шибанков! – воскликнули волковцы. После недолгой паузы Абрамов сказал, обращаясь к актеру: - Как вы неожиданно характер повернули… Не думал… Спасибо Вам особое за Ваше исполнение!
В спектакле Калине Дунаеву, по прозвищу «эпоха», было отпущено от силы четыре реплики. В игре Шибанкова была подлинность и никаких следов «лакировки», был трагизм мироощущения. Вот что зацепило Федора Абрамова в маленькой эпизодической роли.
ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ
Мы вспоминаем еще одну его роль на Волковской сцене в конце 70-х. Роль Мариана в дебютной постановке Воронцова «Мелодия для павлина» О. Заградника. Он играл человека, которому предстоит начать жизнь сначала. Бережно, нежно, трепетно нес Мариан - Шибанков подсвечник со свечой, пламя то кидалось в сторону, то горело ровно и спокойно. Метафора прочитывалась буквально - настоящее предельно хрупко, пламя свечи может погаснуть в любую минуту, его нужно хранить, как всегда хранят огонь при сильном ветре. К сильным ветрам со времен Каспия Шибанкову было не привыкать. Он выдержал и выдюжил. И вернулся в театр. И продолжает открывать душу человеческую в своих героях, утверждать их человеческое начало.
Когда-то Владимир Михайлович сыграл Аристарха в «Горячем сердце» - героя из породы чудаков, отличавшегося простодушием, добросердечием и участливостью к людским судьбам. Можно сказать, что в значительной степени почти все герои Шибанкова являют собой портретные черты самого артиста и его мира. Мира, где удивляются бессердечию и душевной глухоте, заносчивости и сановному великолепию. Мира родственной теплоты горячего сердца человека, утверждающего свое право на свободное, открытое чувство.