"Мат - язык тех, кто ничего не может"

В этом году в России впервые широко проводится международный конкурс "Слово года": 16 декабря будут названы слова — победители 2009 года. Куратор конкурса филолог, философ Михаил Эпштейн прокомментировал его итоги

— Зачем вообще выдумывать новые слова? Нам бы, честно говоря, не забыть хотя бы старые... 

— Язык — не готовый продукт, это энергия смыслорождения и словорождения, говорил величайший лингвист В. Гумбольдт. Если в языке не появляются новые слова, его можно считать мертвым. Если новые слова в нем появляются лишь путем заимствования из других языков, его можно считать полумертвым. Я уехал из России в 1990-м и не был здесь 13 лет. Когда вернулся, испытал потрясение от перемен социокультурных, архитектурных. Язык же почти не изменился. Меня это и обрадовало (я все еще "свой"), и огорчило. Прошло 13 лет — и каких! — а язык тот же. Ну, полдюжины блатных словечек прибавилось в лексикон ("разборка", "беспредел" и пр.). Английский за это время поменялся гораздо сильнее! Я тогда же начал выступать с увещеваниями — мол, давайте зажжем наше языковое воображение, не можем же мы жить только за счет английских слов!.. Где наш языковой экспорт, почему мы живем только за счет импорта? Появились тысячи новых понятий, ощущений, а в языке они не обозначены. Но в ответ я ощущал лишь нехоть. Некоторые выражали сомнение: стоит ли искусственно расширять язык? Не получится ли опять оруэлловский новояз? 

Между тем новояз по Оруэллу — это вовсе не создание новых слов, а сокращение языка, сведение его до двух слов — "за" и "против". Тогда как сам Оруэлл в эссе "Новые слова" 1940 года призывал вносить в английский язык новые слова прежде всего для выражения богатства умственной жизни. Английский язык уже в его годы — богатейший, 600 тысяч слов в Вебстерском словаре 1934 года. Тем не менее Оруэлл считал, что английский скудно освещает внутреннюю жизнь человека. И для этого, считал он, необходима тысяча джойсов — один Джойс тут бессилен. Давайте, говорил он, соберем тысячу одаренных людей и возделаем новые языковые поля, не просто одиночные слова, а целые гроздья понятий, созвездия идей. И России давно пора заняться тем же, тем более что в запасе у нас не 600 тысяч, а в лучшем случае 150 тысяч слов. 

Выборы "Слова года" уже с 2007 года проводятся в России экспертным советом. Я предложил провести такой конкурс открытым голосованием уже среди пользователей интернета, и на это откликнулся основатель и руководитель социальной сети Имхонет, культуролог Александр Долгин. В результате возник клуб "Слово" при Имхонете, где и проводилось голосование. 

— Новые слова образуются в России, как показывает опыт, только вместе с крупными социальными изменениями. Бывали ли случаи, когда язык сам себя реформировал, менялся снизу, а не сверху, так сказать? 

— Одним из победителей конкурса 2008 года было слово "стабилизец". Нетрудно заметить, что неологизмы такого рода компенсируют отсутствие социальных, технических новаций и инициатив в обществе. К сожалению, традиции интеллектуального изобретательства не относятся к числу российских добродетелей. Каждый день в русский язык вливаются порядка 10-15 заимствований. Тогда как русский язык ничего значимого с 1980-х — со слов "гласность" и "перестройка" — на Запад не экспортировал. Американские студенты-лингвисты, которые приезжают в Россию в поисках чего-то нового, обнаруживают все те же "мерчендайзер", "секонд-хенд" и "бодибилдинг", то есть искаженные отзвуки собственного языка. Когда-то Россия прорубила окно в Европу и стала в массовом порядке перенимать немецкие, французские, голландские слова. Но уже во второй половине XVIII века она дала на это достойный творческий ответ в лице Ломоносова, Карамзина, Шишкова, обогативших русский язык производными от исконных русских корней. Тогда суффиксы "-ость" и "-ство" невероятно расширили поле своего применения, прививая русскому языку способность рассуждать, мыслить абстрактными понятиями. Я надеюсь, что сейчас русский язык после периода заимствования и накопления перейдет к собственному творчеству. Некоторые из слов, появившихся в конкурсе этого года, например гуглик — единица измерения популярности в интернете, одного упоминания в Сети, несмотря на международный корень, благодаря уменьшительному суффиксу обнаруживает вполне национальный характер. Оценивая информационный потенциал того или иного деятеля, вполне можно спросить: сколько у него гугликов? Или переиначить пословицу: не имей сто рубликов, а имей сто гугликов. Информационная валюта важнее денежных единиц. 

— Русский неологизм зомбоящик (телевизор) тоже мог бы стать интернациональным: зомбируют ведь не только политикой, но и рекламой... 

— Zombie-box? Насколько я понимаю, зомбирование в первую очередь все же касается не рекламы, а политической пропаганды. В 1984 году на вопрос: "Как дела?" — отвечали: "Черненко". В смысле — черненько. Фамилия употреблялось как наречие. А сейчас можно отвечать: "Все путем". Само по себе слово "Медвепутия", которое выдвинулось на одно из первых мест в конкурсе, тоже о многом говорит. Вообще большинство слов, выходящих на первые места в "Слове года", имеют сильную эмоциональную составляющую, что отличает российский конкурс, например, от американского. В американском "Слове года" в этом году победило слово "расфрендить". Среди других слов года, по версии Оксфордского словаря: netbook (компик для связи с интернетом), funemployed (безработный, который наслаждается своим досугом, извлекает фан), ecotown (экогород, со строгими регуляциями в защиту среды). В Японии на первое место вышло выражение "смена правительства"". А в нашем голосовании на первом месте, по версии пользователей, — антикризисный. В США про кризис в общем-то уже стали забывать, а у нас слово только набирает обороты. Среди выражений года у нас такие алармистские, как "вторая волна кризиса", "голодообразующее предприятие" (это журналист Антон Орехъ с "Эха Москвы" придумал). На первом месте среди выражений — "дезавуировать народ", оговорка или проговорка министра МВД Рашида Нургалиева, то есть власть как бы отзывает полномочия у народа, хотя, по сути, сама их от него получает. 

Наконец, на первом месте в номинации "Словотворчество" — нехоть. Она точнее определяет состояние общества, чем немощь. Может, мы и можем, да не хотим. Барак Обама, как известно, сделал лозунгом своей предвыборный кампании в США: "Да, мы можем!" В России было бы уместно: "Да, мы хотим!" Вот на что нужно поднимать общество: на элементарный акт желания, в том числе и эротического, если трезво оценить ужас демографической ситуации, ежегодную почти миллионную убыль населения. Важно не только мочь то, что хочешь, но и хотеть то, что можешь. Русский язык находится в том же состоянии, что и деторождение. Желание рожать детей и производить слова — сродни друг другу. Где нет воли к рождению новых смыслов, там нет и смыслополагания в форме деторождения. Это вещи взаимосвязанные. 

По 4-5 словам-победителям чувствуется состояние общества. Среди жаргонизмов после зомбоящика лидирует объЕГЭрить — в двойном значении: "навязать ЕГЭ населению" и "обмануть при сдаче ЕГЭ". Государство объегэривает народ, а народ в ответ — государство. Высокая позиция и у слова фуфломицин. Заметим, что оба слова обозначают обман, подделку. 

— А как вам это громоздкое слово "государственнопредпринимательский", которое тоже вышло в лидеры 2009 года: я вообще не припомню таких длинных слов в русском языке — тут 33 буквы, весь алфавит. 

— Да, это абсолютный рекорд. Есть только одно слово, которое длиннее: "противогосударственнопредпринимательский", то есть движение против засилия государства в бизнесе. 40 букв, а если в косвенном падеже — 41. Между прочим, до этого самым длинным словом русского языка считалось "частнопредпринимательский", 25 букв. Новое слово более точно описывает происходящее в российской экономике — слияние государства и бизнеса. Оно интересно и с лингвистической точки зрения: русский язык ведь синтетический, и, по идее, в нем должны быть такие длинные, "гусеничные слова", части которых органически цепляются между собой. Слово "противогосударственнопредпринимательский" может вывести русский язык в рекордсмены. Дело за малым: создать и укрепить соответствующую либеральную платформу в экономике, чтобы слово не осталось сотрясением воздуха. 

— А как вы, кстати, относитесь к недавнему скандалу по поводу употребления слова "кофе" в среднем роде? 

— Я уже и сам не помню, в каком роде я употребляю кофе. Зависит от настроения, от обстановки, да и какая разница? Удручает мелкота обсуждаемой проблемы. Когда обществу предлагается такой ничтожный вопрос и вокруг него бурлят страсти, мне кажется, это делается с целью отвлечь внимание от насущных языковых проблем. Язык вянет буквально на корню. Сокращается число жизненосных корней, точнее, их ответвлений, производных. Для меня главное слово в любом языке — "любовь". У Даля в корневом гнезде "-люб-" приводятся около 150 слов, от "любиться" до "любощедрый", от "любушка" до "любодейство" (сюда еще не входят приставочные образования). В современных самых полных словарях — максимум 45 слов. Это значит, что в три раза сократился любовный потенциал русского языка. За сто лет корень "-люб-" вообще не дал прироста: ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону (за исключением автоматически образуемых слов типа "автолюбитель", "фотолюбитель"). То же происходит с корнями "добро-" и "зло-". Самый обширный пока по числу слов Большой толковый словарь русского языка (СПб, 2003, 130 тысяч слов) приводит 37 слов с первоосновой "добро-" и 63 с первоосновой "зло-". Для сравнения: четырехтомный Словарь церковно-славянского и русского языка, выпущенный Императорской академией наук в С.-Петербурге в 1847 году, содержал 115 тысяч слов. Но нравственная лексика, а понятия добра и зла составляют основу нравственного сознания, представлена в нем гораздо обширнее. В нем 146 слов с первоосновой "добро-" и 254 с первоосновой "зло-". Иначе говоря, за 150 лет нравственная чуткость языка, его способность различать и артикулировать основные этические понятия сократилась в четыре раза, с 400 до 100 слов. Об этом никто не говорит, а вот чему надо ужасаться — что русский язык редеет, становится "лысым лесом". Это неизмеримо важнее, чем средний или мужской род слова "кофе"; но об этом молчат, а за черный кофе уже пролито столько чернил! 

— Вы говорили, что в русском языке нет слов для выражения новых понятий. Вы можете привести примеры? 

— Иногда требуются слова для выражения противоречивых понятий. Эти слова я называю оксюморонимы. Наибольший интерес вызвали в этом году слова злобро и думрак. Злобро — это добро, которое оборачивается злом, а думрак — думающий дурак. Это и есть попытка артикулировать двусмысленности. Надо сказать, что оксюморонимы очень редки в любом языке: обычно мы имеем дело с оксюморонами — словосочетаниями типа "горячий снег" или "белая ворона". А здесь одно слово вбирает в себя противоречащие значения. Кажется, первый оксюмороним придумал Салтыков-Щедрин — благоглупость. По тому же образцу создана и "благоподлость" — способность совершать подлости во имя благих целей. 

— Слово "злобро" поразительно многое объясняет. 

— Да, архетипичное слово. "Злобро" рождено всей моральной динамикой русской культуры, где во имя добра предпринимаются действия, совершено ему противоположные и его уничтожающие. Помните строчку Станислава Куняева "добро должно быть с кулаками"? Это и есть формула злобра: добро должно вооружиться злом, чтобы победить. Это и слово для заочного спора между толстовским "непротивлением злу насилием", и мнением философа Ивана Ильина, который считал, что добро надо защищать насилием. Это слово концентрирует в себе основные нравственные проблемы отечественной интеллигенции. Оно отражено в опыте революции, русского коммунизма, который пытался железной рукой загнать человечество к счастью. Но только спустя много лет эти попытки самосознания кристаллизовались в отдельное слово. В нем обозначено то, что мучило поколения русской интеллигенции. 

— Еще одно знаковое слово — "влиятель". Его можно понимать и так: когда в обществе все решает не закон, а знакомство, неофициальные связи, такой влиятель, становится важнейшим звеном в социальной иерархии. 

— Я употребил это слово в только что вышедшей книге "Энциклопедия юности", написанной вместе с Сергеем Юрьененом, моим другом и сокурсником по филфаку МГУ. Там есть в статье о собеседниках: "Кто были мои приятели и влиятели того времени?" Влиятель — тот, кто влияет, вливает в тебя что-то свое. Скажем, моими влиятелями в юности были Монтень и Паскаль. Социальный смысл этого слова, обозначенный вами, тоже, конечно, подразумевается. Я бы сказал, что это тип вообще характерен для русского общества. Например, Фамусов из "Горя от ума" типичный влиятель. А между тем само слово только сейчас нарождается, входит в обиход. Таким образом, спустя века в языке появляется слово, обозначающее давно распространенное понятие. Энергия слова позволяет задним числом называть социальные процессы и их участников, артикулировать их. 

— А "спасибчивый" — это тот, кто за формальной вежливостью скрывает свои истинные намерения? 

— Скорее, это просто хороший, душевный человек. Благодарчивый. Благодарливый. Вообще суффикс "-чив-" обладает в русском языке потенциалом, который еще совершенно не реализован. Есть всего три популярных слова с корнем "-ход-" и суффиксом "-чив-": "находчивый", "доходчивый", "отходчивый". Я как-то попросил аудиторию "Эха Москвы" образовать еще слова с этим суффиксом и корнем. И посыпалось: "входчивый" — вхож в любые двери; "переходчивый" — шахматист, "исходчивый" — израильский народ... "Заходчивый" сосед, "уходчивый" преступник — тот, кому постоянно удается уходить от погони. В суффиксе "-лив-" тоже есть большой потенциал словообразования. Например, "ненавистливый" — склонный к ненависти. Почему "завистливый" есть, а "ненавистливого" нет? Ведь таковыми были Ленин, Сталин, почти все революционные вожди, в которых клокотала ненависть и страсть к разрушению. Или, например, у нас "запретливые" нравы: чуть что — сразу запрещают. "Цитатливый ученый" — злоупотребляющий цитатами, мало вносящий своего. Возможно, для этих суффиксов, их активного вторжения в словообразовательные процессы только сейчас пришло время, чтобы определять людей через склонность к каким-то действиям. В частности, это и тот, кто постоянно спасибкает. Знаю, что в России привычно осуждают казенную улыбку, а я считаю, что она лучше, чем искренний мат-перемат. Общество вообще завязано на условностях. И лучше любезные условности, чем зложелательные. А вы считаете, что мат честнее? 

— Считается, что казенному языку официоза можно противостоять только при помощи ненормативной лексики, которая его разоблачает. Такое вот народное средство, для сохранения живой, адекватной реакции. 

— Я согласен, матерный диалект был антагонистом диалектического материализма в 1930-1970-е годы. Это было культурным и языковым вызовом, как у Юза Алешковского. Но когда мат становится неощутимым в своем неприличии, просто способом разговора — это другое. Я был недавно во Владимире, бродил рядом с древним Успенским собором, где в свое время народ от ордынцев укрывался, и они этот храм подожгли... Вокруг этого храма толпятся стайки молодых людей и девушек, и каждое второе слово — мат. Это даже не ругня — они так просто общаются между собой. То, что эти слова, предположительно тюркского происхождения, звучат в таком месте — в этом есть грустная символика. Слова, обозначающие священные для меня мужские и женские органы детопроизводства, употребляются ими в безразличном, вялом, циничном контексте. Эти слова утратили даже ту страстность бранного посыла, которая в них когда-то подразумевалась. Я беседовал как-то с одним собирателем русской эротики. Он объяснил мне, в чем отличие отечественной порнографии от западной. Западная рассчитана на то, чтобы возбудить человека, выявить в нем здоровые эротические эмоции. А российское похабство, напротив, глумится над плотью, выставляет ее гнусной, стремится заглушить пылкие эмоции, вызвать к ним отвращение. Российская скабрезность — это скабрезность импотента. И естество не прощает такой постоянной издевки над собой. Матерщина, разлитая в воздухе, — это символическая травма, наносимая российским обществом самому себе. Ведь мы не просто этими словами ругаемся, мы ругаем то, что они обозначают. Когда все самое мерзкое посылается на х... и в п... то они под этой свалкой отрицательных эмоций рушатся: один, простите, загибается, другая зажимается. И это не просто фигура речи. Человек — символическое животное, он живет и управляется символами, прежде всего словесными. И когда его органы непрестанно символически унижаются, смешиваются с грязью, они перестают работать. На уровне индивидов это действует по-разному, а в масштабах общества превращается в грозную социально-демографическую закономерность. Это и ответ на вопрос, почему с таким обилием мата здесь так мало рожают детей. 

Беседовал Андрей Архангельский

Огонек

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе