Если музыка права, или Заложники прогресса

«Чем больше человек будет становиться человеком, тем меньше он согласится на что-либо иное, кроме бесконечного и неистребимого движения к новому».
Тейяр де Шарден

Если музыка права, то исторический прогресс неостановим, иначе...

Но обо всем по порядку.

Из всех верований, существующих в мире, наиболее распространенной на сегодняшний день можно считать веру в неостановимый прогресс – так или иначе, но условия жизни должны непрерывно улучшаться, наука – совершать новые прорывы, среда обитания – делаться всё безопаснее и комфортнее. Распространенность такой точки зрения отчасти объяснима: за последние 100 лет в условиях невероятного ускорения экономического роста прогресс сделался столь наглядным, что стал восприниматься как данность. Даже те, кто родились в начале 20 века, когда еще передвигались на лошадях, успевали, дожив до пенсионного возраста, увидеть фотографию обратной стороны Луны и могли продлить свои годы посредством операции на сердце. Это настолько поражает воображение, что будущее рисуется не иначе, как поступательным развитием и чередой побед пытливой человеческой мысли.

Однако серьезные основания для подобного оптимизма отыскать непросто. Как всякая вера, и эта вера в прогресс держится скорее на чуде и на страхе. Чудо в том, что буквально за последнее столетие перед нашим взором распахнулась вселенная – вширь и вглубь, и разум ощутил себя легальной и влиятельной частью природы, хотя разумного объяснения этому по-прежнему нет. Ведь до этого в процессе эволюции человек двигался почти ощупью, без всякого ясного целеполагания. И теперь, глядя на снимки из далекого космоса, невозможно не воскликнуть: и такое оказалось под силу тому самому человеку, в голове которого и сегодня невероятная путаница и тьма предрассудков! Разве не чудо?

Страх же состоит во все более ясном осознании, что мы находимся в технологической ловушке, и ежели что (ресурсы истощатся, полюса земли поменяются местами), у нас не только нет пути назад к «матушке природе», но и вперед смотреть жутко, поскольку именно в силу заслуженного авторитета науки мы до сих пор не можем разглядеть ни в космических далях, ни в многоумных расчетах никаких гарантий того, что вечный прогресс нам на роду написан или чем-то санкционирован «свыше» – по крайней мере чем-то более авторитетным, нежели второй закон термодинамики, обрекающий всё существующее к тотальной энтропии.

К тревогам подобного рода прибавляется и другое: пришедший в состояние хаоса Восток породил радикальные движения, приговорившие привычный нам мир со всеми его идеалами и достижениями к тотальному уничтожению. И теперь, застигнутые буквально врасплох зловещей картиной, мы видим, как восставший Хаос вслед за Пальмирой готов уничтожать всё, что олицетворяет ценности мировой культуры. И уже повсюду расползается террор, и волна беженцев затапливает Европу. И этот новый апокалипсис коллективного безумия со всем его пафосом расчеловечивания каким-то образом совпал с ширящимся опасением, будто и сама по себе европейская цивилизация с ее культом свободы подходит к последнему пределу – к полной свободе от того, что недавно казалось незыблемым. Стерлась граница между прекрасным и безобразным, нормой и патологией, мужским и женским, политкорректностью и проявлением трусости. Релятивизм воцарился буквально повсюду. Да и сам наш символ веры – свободная личность – незаметно мутировал, девальвировался в массовом производстве, в масскультуре, активно поддерживаемой средствами информации. И прямо на глазах возникает новая проблема: мир вокруг стремительно усложняется, а человек, и главное – продвинутая элита, носительница знаний и культуры, – похоже, не только за этим не поспевает, но и заметно «опрощается», все чаще потакая массовому вкусу. Не потому ли образ Рима, разрушенного варварами, страх распада, все чаще преследует нас, несмотря на горячую веру в незыблемость прогресса?

1.
Казалось бы, почему бы и вправду не довольствоваться простыми человеческими радостями (семья, любовь, ремесла, возделывание земли, разведение скота), а подавай непременно этот изматывающий прогресс – безостановочное наращивание всего, что только способно расти: производства, технологий, ассортимента, индустрии потребления? Ответ: потому что простые радости – фикция. Существует какая-то важная причина, по которой нам постоянно надобно создавать и культивировать новые потребности, тем самым не только усложняя себе жизнь, но еще и проникаясь идеей непрерывного развития – верой в прогресс.

Человек вообще, если над ним не совершать насилие, не способен довольствоваться малым, даже в состоянии крайней дикости и нужды, поскольку от века вся жизнь его проходила в насыщенной культурными традициями среде, богатой и праздниками, и ритуалами, и художественным творчеством, и развлечениями. Если бы не контекст сложных смыслов, в которые человек вечно погружен, он не грезил бы время от времени о святой простоте, не призывал бы, устав от неурядиц или пресыщенности, «назад к природе», как Руссо, или к опрощению и народным добродетелям, как Толстой. Все, что выработано культурой с ее «излишествами» (обрядами, театрами, библиотеками, модными салонами, оркестрами, стадионами), все, что явилось результатом развития социального организма, – не менее базовое в человеке, чем еда или инстинкт продолжения рода. Не потому ли сравнение социума с живым организмом столь распространено – раз организм, то, само собой, ему надлежит развиваться. Это такая же базовая потребность.

Однако аналогия эта довольно двусмысленна, поскольку где рост и развитие, там неизбежно старение и смерть, что напрямую отсылает к известной концепции Шпенглера с его «Закатом Европы». Потому сегодня, когда сытая Европа, сумевшая побороть хронические недуги своей истории, оказалась застигнута врасплох и заговорила о новом гибельном нашествии варваров, все чаще приходит на ум имя немецкого мыслителя. Неужели и вправду мы входим в полосу кризиса, предвещающего закат? Иначе откуда этот лихорадочный и изматывающий бег наперегонки со временем – безумный по своим масштабам вал производства, перегружающего рынок (лишь сейчас догадались во Франции, что миллионы тонн просроченной продукции можно не уничтожать, а направлять неимущим). Почему идея развития, если она уж захватила когда-то человека, больше не воспринимается в «умеренном» эволюционном ключе, а носит характер одержимости, мании безоглядного развития, в результате чего из сложной коннотации прогресса вымывается важнейший оттенок прогрессивности?

Вопрос далеко не риторический – вопрос ребром. Именно теперь, когда черные знамена радикальных движений множатся, как трупные пятна, нельзя не спросить: а насколько надежно защищена наша цивилизация, что она может противопоставить религиозному экстремизму, кроме такой же фанатической веры в нескончаемый прогресс?

Впрочем, сегодня слышится не только обеспокоенность, но временами и злорадство: «Ну что, еще не верится, что это конец?» – восклицает Михаил Веллер. Может, и вправду на этом отрезке истории, когда Запад сумел было увлечь мир идеей прогресса и сотрудничества, в столкновении «на полном ходу» со столь жестоким противодействием кроется новая опасность, воскрешающая в памяти историю Рима времен упадка? И тогда, если есть родовой изъян в нашей цивилизации с ее культом прогресса, то и впрямь стоит готовиться к худшему?

2.
В идее прогресса действительно есть пугающая парадоксальность. Если базовое в человеке – лишь удовлетворение основных потребностей: еда, жилье, продолжение рода, то получается, что наша цивилизация с ее чудовищной сложностью – всего лишь надстройка над элементарными потребностями, которые она старательно обслуживает. И теперь, чтобы просто напиться воды, необходимо выстроить невероятно сложную компьютеризированную систему водоснабжения, в которой используются самые передовые достижения науки. Все меньше остается пространства, где элементарная потребность предполагает столь же элементарные действия – без невидимого соучастия сотен тысяч людей, создающих изощреннейшую технологию жизни в нынешнем до предела урбанизированном мире.

Может, здесь корень проблемы? Не рухнет ли технологическая лавина от своей непомерности, существует ли порог сложности у нашей цивилизации? Где гарантии устойчивого развития? Да разве есть что-то иное в мире, «заинтересованное» в нашем развитии – в приращении благ, знаний, альтруизма, наконец, – кроме беснующегося вещества, рожденного в начале времен «Большим взрывом»?

Другой же тревожный момент состоит в невольном осознании факта, что огромный толчок к развитию и производству благ, которыми мы столь охотно пользуемся, был, и особенно в 20 веке, связан не только с развитием науки, освоением недр и преодолением расстояний, но и стимулирован настоящими бедствиями: войнами, природными катаклизмами, эпидемиями, смертельным соперничеством идеологий и социальных систем. Никакая «чистая» наука не могла бы развиваться без учета многочисленных ошибок и просчетов, часто трагических – взять исследование электричества, радиоактивных материалов, летательных аппаратов, вакцин и пр. А если так, то где гарантии, что и дальнейшее приращение благ не потребует новых жертв, не принесет новых бедствий? Для оптимизма в отношении прогресса – весьма сомнительная основа, и именно с нравственной точки зрения: трудно рассчитывать на беспроблемное и заслуженное приращение благ, когда другие за это заплатили непомерную цену.

Итак, если основания прогресса кроются только в «простых» потребностях и ответах на вызовы реальности, то прогресс и вправду нависает серьезной проблемой – не только по причине близкого порога сложности, но и с моральной стороны. Противоречие кажется неустранимым: направленный на умножение благ, прогресс не гнушается ничем, становясь слепой прогрессией пожирания человеческих усилий и жизней. И значит, сроки нашей цивилизации, точно так же как и жизнедеятельность биологического организма, зависят лишь от ресурсов. Может, пора включить механизм самоограничения, некий «стоп-сигнал» на продвижение вперед «любой ценой» - пока всё не пошло вразнос? Или маховик уже не остановить, и новые варвары с черными знаменами потому теперь зашевелились, что почувствовали скорую добычу?

3.
Для начала заметим, что аналогия с древним Римом вряд ли работает: в утешение себе можно предположить, что если нынешние варвары попытаются разрушить Рим – западную цивилизацию – на сей раз им это не сулит никакого исторического выигрыша. Отличие принципиальное: полторы тысячи лет назад разрыв между метрополией и варварскими провинциями не был столь уж непреодолим: в конце концов, можно было выжить и без водопровода, без римского права, без стеклянной посуды и поэзии Вергилия. Разрыв не был критическим: те и другие точно так же грабили и порабощали чужаков, так же вспахивали землю мотыгой или плугом, разводили скот и гнали из винограда вино. Нынче же, чтобы сорваться в «блаженное варварство», открыть архаические бездны – для такого радикального «выхода» из современного технологического состояния необходимы еще более изощренные технологии. Постепенный «демонтаж» всего того, что создано западной цивилизацией, уже невозможен. Если новый варвар попытается присвоить себе плоды модернизации, разрушая фундамент современного общества – его науку и культуру, – он непременно обречет на гибель и себя самого.

Чтобы остановить атомные реакторы, химические предприятия, демонтировать электронику, отвечающую за жизнедеятельность огромных мегаполисов, необходимо прибегнуть к технологиям не менее изощренным, нежели те, на основании которых они создавались. Следовательно, должны быть соответствующими и уровень компетенции, и полная свобода в обмене информацией, и т. д., что никак не совместимо с фанатизмом, паранджой, сексуальным рабством и кровавыми ритуалами. Репрессивная идеология и высокие технологии – вещи взаимоисключающие. Потому у нашей цивилизации нет альтернативы. Либо устоять, либо «проект» под названием «разумная жизнь на планете земля» стоит под вопросом: на сегодняшнем этапе уже невозможно, даже цивилизованным образом, выйти из той технологической ловушки, в которой мы оказались. Значит, прогресс во что бы то ни стало.

Но тогда на чем может основываться упрямая наша уверенность в неостановимости прогресса – не является ли она, по сути, той же религиозной верой, не имеющей никаких разумных оснований? Насколько «научно технический прогресс» зиждется на чем-то более основательном, нежели инерция экономического маховика, который ведь в любой момент может сбавить обороты: от истощения природных ресурсов или техногенных катастроф? Что заставляет нас говорить, будто прогресс – не исчерпавшая себя «тупиковая» идея, а нечто имманентно связанное с природой человека, требующей от нас большего, чем лишь довольствоваться «простыми радостями»? И, наконец, разве есть у нас хоть какие-то свидетельства того, что на отдельно взятой и вполне заурядной планете Земля, затерявшейся в «глухонемой вселенной» (Бродский), нам прогресс если уж не гарантирован, то по крайней мере предписан в большей степени, нежели деградация в согласии с вездесущей энтропией?

4.
Нельзя не обратить внимания на тот парадоксальный факт, что идея прогресса с самых своих истоков была связана с представлением о гибели человеческого рода в конце истории. Именно Библия, открывшая нам в замысле Творца некое целеполагание, призвала, с одной стороны, к совершенствованию на пути исполнения законов, а с другой, санкционировала некий «выпускной» экзамен – Судный день, на котором в конце времен должно воздаться каждому в зависимости от рвения и личных заслуг. Заведомо оговаривалось (в Ветхом Завете), что Суд будет не только справедливым, но и достаточно суровым (Страшным). (Позднее, в «Откровении Иоанна Богослова» апокалиптический «триллер» описывался во всех красках.) Очевидно, в начальных «параметрах» человека, с самого его сотворения, что-то оказалось не так. Потому и весь человеческий род приговаривался Создателем к такому финальному акту. Была, правда, одна «уступка»: к последним главам Писания (в Новом Завете) все сильнее нарастало убеждение, что каждая в отдельности личность в соответствии с верой могла бы снискать себе прощение, личное спасение – бессмертие. Но уже за рамками земной истории.

Таким образом, с самого начала, как только идея поступательного развития была «запатентована» и стала овладевать умами, она уже имела эсхатологический подтекст. Но почему именно с той поры развитие европейской цивилизации стало приобретать, даже с учетом статики раннего средневековья, черты определенной направленности? Почему, наконец, эта линия развития оказалась столь успешной по чисто земным меркам? Впрочем, этой тенденции всего-то две-три тысячи лет, что составляет какую-нибудь тысячную долю общего времени человеческой истории, когда в основном господствовало представление о цикличности мира, вечно возвращающегося после всех метаморфоз к исходному положению, о чем и напоминал Екклесиаст («что было, то будет, и нет ничего нового под луной»). Тем сильнее впечатляет, что на последнем отрезке своей истории человечество, приговоренное к Судному дню, будто сорвалось с места и действительно в течение сравнительно короткого времени осуществило невероятный прорыв во всех областях жизни – и в науке, и в технике, и в отношении социальных прав и свобод.

Законный вопрос: если в тексте Библии мы имеем дело исключительно с вымыслом, то почему столь действенной оказалась идея развития, сулившая к тому же Армагеддон в самом финале? Но тогда, может, стоит нам теперь, изрядно поумнев, навсегда закрепить успех и взять только «полезное», саму идею прогресса, без той пугающей тени, которую она отбрасывает – без эсхатологии?

Пора оговориться: Священное Писание упоминается нами вовсе не со стороны его богооткровенности или сакрального значения для верующих. Наоборот, речь о тех разработанных великими пророками универсальных смыслах, которые выходят далеко за рамки чисто религиозных вопросов, совершенно не теряя при этом своего предельного, «библейского» накала. Более того, история культуры показывает: всё в нашем внутреннем мире, что так же, как и Библия, способно выражать предельные состояния души, во всем диапазоне – от ненависти и страха до жертвенной любви и ликования – имеет столь же универсальный, всечеловеческий смысл и смыкается с другими предельными в своем выражении текстами, будь то религиозные откровения или произведения искусства. Но нас в данном случае интересует лишь то, что относится к концепции развития, которая потому и оказалась действенной, что, скажем наперед, опирается на врожденное знание и в силу этого архетипически проявляет себя как в текстах Священного Писания, так и в искусстве – особенно в музыке, которую мы ниже попытаемся рассмотреть как идеально точную модель развития.

5.
Но пока вспомним, с чего все началось. Вначале библейскому пророку Моисею было велено (в отношении своего народа): «Научай их уставам Божьим, указывай им путь Его, по которому они должны идти, и дела, которые они должны делать» (Исход 18, 20). Затем сам Всевышний (Яхве) явился Моисею на горе Синай, чтобы через него призвать народ, ради будущего его возвышения и процветания, принять бремя новых законов. Однако тут же под страхом смерти до некоторой поры запрещалось всем, кроме тех, кто из «людей правдивых», из иерархии священнослужителей, подниматься на святую гору – и то, лишь «во время протяжного трубного звука», не раньше. Итак, дано два измерения: вдаль по времени, в течение которого под покровительством Творца должен быть исполнен обет («и приведу вас в страну добрую и просторную, текущую молоком и медом»), и вертикальное измерение – путь к вершине горы открывался лишь призванным, достигшим совершенства в исполнении законов. Очевидно, продвижение по пути процветания ставилось в зависимость от продвижения по вертикальной шкале ценностей в виде законов и заповедей, которые, вообще-то говоря, поначалу должны были невероятно усложнять жизнь. Не зря на Страшном Суде тому, кто мог не выдержать, пришлось бы «сойти с дистанции».

Однако вместо того чтобы надорваться на этом пути от неподъемных требований, от наворота ужасов и нелепостей и всегдашнего гнева Создателя, словно сводящего счеты со своим творением, человек вдруг преисполнился неведомых сил и ринулся вперед с ощущением грядущей великой цели. Но насколько все же подобный пассионарный порыв, связанный с обретением новых ценностей, неотделим от идеи Судного дня – от Апокалипсиса? Если уж появился в человеке вкус к совершенствованию, а у общества – к развитию, то почему бы не стать ему безостановочным? Можно предположить, что идея Страшного Суда – это своего рода фильтр: у тех, кто, по мысли пророков, не руководствовался высшим благом, неизбежно должны были возникать «проблемы» с личным бессмертием, в то время как как люди праведные (исполняющие заповеди) вполне могли удостоиться «царствия небесного». И тогда идея развития вовсе не обязательно предполагает катастрофическую развязку. Ее можно избежать при условии, если обещанное Творцом обретение земных благ обусловлено некой сверхзадачей – расширением пространства, на котором действуют принципы, основанные на непреходящих ценностях.

Без этого, по-видимому, сама по себе идея прогресса и «гарантированного» обретения благ становилась бы опасным инструментом, соблазняющим толпу и, с другой стороны, наделяющим огромной властью всю управляющую иерархию. В случае же успешного исполнения законов метод, предложенный Писанием, должен был стать способом накопления колоссальной энергии роста – что мы и наблюдаем до сих пор: в те моменты истории, когда западному миру, пусть с трагическими зигзагами и пошлым корыстолюбием, но удавалось двигаться по «Синайскому канону» (назовем его так): дальше, только если выше – он и достигал новых успехов в развитии: и по части накопления благ, и, главное, в «смягчении нравов» и альтруизме. Итак, иудо-христианской эсхатологией предлагался не только трагический сценарий, но и некий «рецепт» выхода из него, что позднее, в соприкосновении с античной культурой смогло дать то цельное и впечатляющее явление, которое мы называем западной цивилизацией. В противном случае альтернатива в виде установки на безоглядное наращивание производства всякого рода благ, действительно, таит в себе огромные риски. Один из них – опасность хаотизации.

6.
Прогресс по определению связан с усложнением всех взаимодействий внутри некоего целого, но здесь и возникает парадокс сложности: если пытаться увеличивать эффективность какой-либо системы путем наращивания ее сложности, то всегда есть риск образования стохастических процессов, хаоса, приводящего в результате и к потере устойчивости (гомеостаза) – к неуправляемости. Но и природа, и общество почему-то идут именно по такому рискованному пути. И хотя без конца из-под контроля выходят технические устройства, возникают социальные брожения, нарастают проблемы экологии и вечно лихорадит биржу, почему-то, при всей этой турбулентности, удается не только обуздывать хаос, но и делать жизнь более устойчивой к потрясениям и даже повышать ее качество, закрепляя его в новых институтах и даже в обновленных художественных канонах: архитектура современных деловых кварталов внушает чувство полной и окончательной победы разума над стихией.

Но, как показывает природа, такое возможно лишь в случае, если прогресс – это не механическое приращение новых функций, а развитие того, что уже существует как законченное в себе целое, способное в ответ на вызовы упорядочить в себе любые изменения. Казалось бы, у нас нет иного примера развивающегося целого, способного парадоксально сочетать устойчивость и самоусложнение, нежели живые организмы, что вполне подходило бы в качестве модели развития (прогресса), если бы подобная аналогия не влекла за собой представление о неизбежной гибели – в результате, о «закате Европы». Возможна ли другая модель?

Заметим, что всё, связанное с названными проблемами, мы способны не только осмысливать, но и в себе проживать в виде особых ментальных состояний – например, испытывая определенного рода настроения. Уверенность, воля, тревога, радость, неприязнь и пр. вполне синонимичны таким функциям целостности, как симметрия, упорядоченность, хаос, гармония, потеря равновесия и т. д. Похоже, что в искусстве нам удается успешно разрешать ту же коллизию целостности и развития, что инстинктивно решают и живые организмы, опираясь при этом на какой-то другой «инстинкт» – такую же врожденную способность (или априорный алгоритм), позволяющую любую эмоциональную «краску» воспринимать как одну из функций целостности и тем самым приводить все многообразие эмоций к совершенной гармонии.

Речь, то есть, идет о том, что тоже по своему «устройству» могло бы напоминать живые организмы, однако образованные в результате эволюции иного рода – мы говорим именно о произведениях искусства, которые, как и организмы в природе, реализуют свою цельность в процессе развития: усложнения структуры, развертывания сюжета, раскрытия образа, разработки темы – и это тоже вопрос их дальнейшего «выживания» в культуре, в истории искусства. И организм биологический, и организм, созданный по законам творчества, одинаково взаимодействуют со сложностью – по сути, с самой бесконечностью. Однако существенная разница уже в том, что если в природе развитие отдельной особи служит средством в процессе смены поколений – в «дурной бесконечности» времени, лишенной устойчивого вектора развития и попросту «безразличной» к нему, – то в искусстве каждый художественный организм в своем индивидуальном развитии неразрывно связан с развитием целостности более высокого уровня, с глобальным океаном культуры, способным вбирать в себя всё неисчислимое множество художественных явлений, при этом не поглощая их бесследно, а, наоборот, в зависимости от достоинств, надолго продлевая им жизнь.

В самом деле, есть ли более сильное интегральное начало в нашем мире, нежели Культура? Может быть, экономика? – но она построена на жесткой конкуренции, приводящей к конфликтам и войнам. Научные знания? – но все труднее становится объединять их в общую картину. Удивительно, насколько клочковатой и разрозненной предстает история, когда пытаешься нащупать в ней единую нить, разглядеть осмысленный ход событий; и, с другой стороны, насколько та же история производит впечатление последовательного и цельного потока, когда воспринимаешь ее с точки зрения художественной культуры – как смену стилей, творческих идей или эволюцию языка. Здесь она предстает непрерывной и захватывающей игрой форм, красок, созвучий, вкусовых пристрастий, художественных приемов; и может показаться, что какой-то исторический эпизод или даже полная драматических событий целая эпоха – это всего лишь «техническое» условие для появления самого главного: как в наполеоновскую эпоху – большого стиля ампир или бетховенской «Героической» симфонии с первоначальным посвящением императору. А сколько величия в «арке», которую Ренессанс вознес над романским и готическим искусством, перебросив ее через тысячелетия в античность и при этом устремляясь другой «аркой» в будущее, навстречу эпохе классицизма!

Действительно, если всей немыслимой череде прошедших событий что-то придает цельность и смысл, то это история художественных идей. Хотя бы потому, что в искусстве не бывает идей ложных, требующих по прошествии времени, как в науке, полного опровержения. Наоборот, несмотря на творческие споры и соперничество, в культуре побеждает дух преемственности, благодаря которому даже между произведениями, разнесенными по времени на века, можно установить четкую генетическую связь. Не менее важно то, что культура всегда и почвенна, герметически замкнута в национальном языке, и в то же время универсальна: ее ветви тянутся друг к другу, образуя огромный живой массив, связывающий, казалось бы, несоединимое.

7.
Особенно заметно это на примере музыки – в силу особой точности и универсальности ее языка. Даже если взять последнее тысячелетие со всем невообразимым числом исторических фактов, многие из которых представляются прихотью Фортуны, со стороны музыки всё выглядит достаточно последовательным и логичным. Более того, непрерывная линия развития не только становится единым звучащим подтекстом к историческому действу, но даже наполняет его, вопреки всей вздорности и трагичности происходящего, чувством внутренней гармонии. Те же религиозные войны времен Реформации оказали на творчество композиторов вполне благоприятное воздействие, обогащая их язык за счет притока ранее отвергаемых народных, обиходных образцов музыки и подготавливая расцвет великой эпохи И.С. Баха. А сам композитор хоть и был воспитан в лютеранских традициях, но для фуги в качестве темы мог взять хорал, используемый в католической службе. То, что было в истории разделено церковной распрей и кровью Варфоломеевской ночи, оказалось в результате связано единой линией развития.

Другой пример – Испания, несколько столетий находившаяся под игом мусульман (мавров). Но и после освобождения (реконкисты) андалузская музыка уже не могла «освободиться» от мавританского влияния и сохранила в интонациях и ритмах того же фламенко следы сосуществования разных культур. Так же точно из соединения музыкального фольклора негров-рабов и эстрадного стиля «белого господина» родился джаз – абсолютно цельный и самостоятельный музыкальный жанр. И так не только в искусстве, но и в развитии идей, вкусовых канонов – буквально во всем, что, казалось бы, пронизано непримиримыми противоречиями, культура всегда находила пути единения «поверх барьеров». Другими словами, наиболее выраженные в масштабе истории интегральные связи проглядывают в том, что создается художественной культурой, о которой можно сказать, что и она развивается, поскольку делается более многосложной и при этом более всеохватной, универсальной. (Шпенглер, именуя эту стадию цивилизацией, находил в ней как раз признаки деградации и скорой гибели.)

Есть своеобразная символика в том, что музыка стала входить в пору своего рассвета в эпоху, когда концепция общественного прогресса, зародившаяся еще у подножия Синая, начала активно входить в философский дискурс Просвещения (аббат Сент-Пьер, Тюрго, Кондорсе). Именно тогда началось стремительное развитие промышленности и буржуазного сословия, и сама Культура стала поощрять дух предприимчивости и научных поисков, воспитывая вкус к многообразию и уважение к личным свободам. И в профессиональной музыке на смену полифонии, в достаточной мере догматической, пришел намного более свободный язык, основой которого стала мелодия, способная выражать самые интимные движения души, оставаясь при этом понятной большому числу людей.

Но еще при этом выяснилось, что погрузившись в свою стихию (уже не требовалась опора ни на формальные правила, ни на какой-либо текст), музыка, вполне теперь светская, обнаружила в себе такие бездны, которые на удивление оказались созвучны проблематике Священного Писания. Через несколько тысяч лет, созданная теперь вовсе не для богослужения, музыка сумела не только воспринять весь диапазон страстей и порывов, переполняющих страницы Библии, но и до такой силы развить всю диалектику чувств – от вражды до ликования, от мучительной тоски до откровений любви, – что по масштабности понятие симфонизма стало вровень с представлением о космогонии. Внутренняя жизнь человека, вопреки всей его неустроенности и общему падению нравов, оказалась в музыкальном выражении соизмерима с ценностью Творения. В самом устройстве языка, в способе развития музыкальной мысли, неожиданно открылся огромный диапазон возможностей, словно отражая идею развития, «запатентованную» когда-то у подножия Синая. Такое впечатление, что музыка словно «вела» человека через века, накапливая потенциал, дабы в некой поворотной фазе истории развернуться во всю мощь. И каким бы ни был ответ на вопрос, почему Вивальди или Баху пришлось столько веков «ждать», это лишний раз говорит о том, что «библейский» масштаб проявился в музыке не столько в силу религиозного влияния, сколько в результате того, что в апогее развития, который пришелся на 17-19 века, музыка раскрыла в себе ту же грандиозность мира, которую в другой предельной фазе истории духа (когда обреталось представление о высшем Благе) человек выражал в категориях нравственного императива.

8.
Действительно, библейский период в становлении человека – это яркое, как вспышка «сверхновой», осознание себя не только природным, но и духовным организмом – тем же невероятно сложным, развивающимся целым, устремленным к гармонии, но, в отличие от организма природного, не только не обреченным на бесследное исчезновение, но и приобщенным вечному началу. Однако, приняв в себя ценностное измерение, человек обнаружил в себе рождение новой сложнейшей проблематики: остро встали вопросы о высшем назначении всего, что выпадает на долю каждого, и о цели Творения. Тем самым была принята проблема сложности в предельно широком диапазоне – поистине, библейском.

Ведь никогда прежде представление о благе и гармонии не проецировалось на всё Творение – на такого рода риск впервые решилась Библия, связав судьбу мира с проблемой добра и зла. Нравственный стимул, а не только родоплеменной инстинкт, сделался ключевым условием развития, что в результате взорвало сознание людей, привыкших к жестокостям мира, к его безответности и вздорности Судьбы. Теперь каждая личность обрела мощные стимулы для внутреннего становления, поскольку, вопреки суровой реальности, исповедовалась вера в то, что миром правит благое начало, да и сам мир задуман как совершенное целое, в котором должны быть примирены все противоречия – и при активном содействии самого человека. Открыв в себе вечные ценности, человек, по сути, впустил в себя бесконечность – но не как предмет рационального анализа (в чем преуспели мыслители античности), а в виде задачи неодолимой сложности – найти внутренний консонанс с Творением.

Отныне, развившись в культуре и передаваясь из поколения в поколение, весь этот опыт в полном диапазоне становился основой внутренней жизни. И с тех пор основные события стали происходить не только вовне, но и внутри самой личности. Человек полюбил это напряжение духа, ощущая в нем колоссальный потенциал роста. В результате, он принял и саму сложность как свое предназначение – как то, что он должен культивировать и одновременно преодолевать, совершенствуя себя и создавая всякий раз новую, более совершенную концепцию цельности. Отсюда и Шекспир, и Микеланджело, и Бах, и Достоевский с его «последними вопросами» и безумствами. Внутренний наш диапазон расширился безмерно, поощряя открытость миру со всеми его угрозами, вызовами и тайнами. И конечно же, развиваясь в этом ключе, человек проецировал «инстинкт» совершенствования не только в художественное творчество, но и в окружающий мир, преображая его и возделывая. Как сказано у Тейяра де Шардена: «Чем больше сложность, тем больше сознания» («Феномен человека»).

9.
Удивительно, что язык музыки в полной мере отвечает сказанному. Прежде всего, благодаря уникальному сочетанию точно организованной структуры и «текучести» звуковой ткани, находящейся в постоянном развитии, что в наибольшей степени выражено в таком феномене, как мелодия. Может на первый взгляд показаться, что мелодия, особенно та, что на слуху – танцевальная или песенная, – не так уж сложна по своему «устройству». В самом деле, разве общедоступность многих напевных мелодий не говорит об их достаточной простоте? Некоторые будут удивлены, прочитав у Игоря Стравинского, крупнейшего композитора 20-го века: «Из всех элементов музыки мелодия наиболее доступна слуху и наименее доступна как дар». Это значит, что «долгоживущая», всегда узнаваемая среди множества других мелодия – плод абсолютной уникальности авторской идеи, и вероятность быть составленной из типичных, банальных оборотов (как большинство мало отличимых друг от друга мелодий-однодневок) бесконечно мала. Такое доступно только истинному таланту. (Безымянность народных песен вовсе не говорит о том, что их создавали «всем миром».) Мелодия тем ярче, чем она свободнее от инерции восприятия – от ожидаемых клише. Так каждый раз появление новой мелодии, способной «обольстить» множество людей, определяется глубоко интуитивным актом свободного авторского выбора – буквально из бесконечного числа вариантов, что иногда выглядит счастливой находкой. Значит, за непосредственностью и простотой может скрываться сложнейшее явление, что подтверждается хотя бы тем, что для компьютерного моделирования по-настоящему выразительная мелодия – задача непосильная.

Сказанное еще показательнее, если обратиться к великой музыке классико-романтического периода, все невероятное разнообразие которой построено на мелодическом фундаменте – речь о так называемой музыке гомофонного склада, созданной в основном в период между 17 и 20 веками. Эта наиболее репертуарная, наиболее востребованная за все века музыка, а значит, наиболее эмоциональная и доступная большинству слушателей, появилась, как ни удивительно, в результате развития и упорядочения (кристаллизации) в высшей степени сложных структур полифонической музыки предшествующего периода, многие образцы которой даже сегодня сложны для восприятия. То есть за видимой мелодической ясностью и доступностью стоит сложнейший генезис музыкального языка.

Одним из проявлений сложности, которую вобрала в себя музыка гомофонного стиля, является четкая иерархичность, читаемая нами не только в структуре, но и эмоционально: когда звучит даже простая песенная мелодия, мы отмечаем внутренним слухом, как образуется эта многослойная звуковая «порода», поднимаясь и ширясь от однообразно повторяемых фигур метро-ритма (в аккомпанементе, например), через оппозицию четно-нечетных долей, периодов, через более сложные ладовые связи до системы гармонических функций и самой мелодической линии, объединяющей и замыкающей в себе все слои. Мелодия наиболее вариативна, поэтому всегда индивидуальна, в отличие от метро-ритма, способного кочевать из одного произведения в другое, подобно характерным ритмам и размерам вальса, полонеза, марша и т. д.. Но тогда можно говорить, что в каждом законченном сочинении, построенном на мелодической основе (в той же сонате), как и в строении любого организма, запечатлен исторический процесс эволюции (филогенез), направленный от архаики, выраженной циклическим единообразием ритма или интонационными повторами, к абсолютно индивидуальному почерку. Очевидно, для нас настолько важно обнаруживать в себе это знание, эту потребность восхождения от стадии коллективного сознания к индивидуальной свободе, что оно предстает в обличьи постоянно влекущей к себе мелодической линии. И в нашей «зацикленности» на полюбившемся мотиве может проявляться та же потребность – еще и еще раз внутренне повторить этот путь, что с формальной стороны представляет собой аффективное тяготение, направленное от состояния тотальной симметрии, склонной к бинарным оппозициям, к абсолютной свободе выбора, от ритмической одержимости к слитной цельности, от диссонирующих созвучий к консонансу. В результате рождается то чувство внутреннего покоя и гармонии, которое свидетельствует: мы восстановили согласие с тем, что структурирует нас изнутри как личность.

10.
Все сказанное можно отнести к искусству вообще, которое сходным образом именно доказывает (поскольку приводит к очевидному для всех результату), что существует прямая взаимозависимость уровня сложности, иерархической развитости, творческой свободы (уникальности решения), эмоциональной силы и обращенности к максимально большому числу людей. Другими словами, Культура на уровне каждого произведения искусства, в его внутренних слоях несет «археологические» свидетельства, память о том пути внутреннего становления, который проходил человек в процессе долгого исторического развития. В чем смысл такой «долгой» памяти?

Можно предположить, что культура тем самым хранит «рецепт» получения мощных энергий: возможность ощутить приток особой радости, экстаза, высокого потрясения – всего, что однажды испытав под воздействием искусства, мы продолжаем искать всю жизнь. Пожалуй, именно пример музыки позволяет в полной мере осознать, в чем состоит преимущество сложности. В любом случае: в творческом процессе или в природе, в экономике, в электротехнике, в передаче информации, в интеллектуальной деятельности, сложность – способ аккумулирования энергии в самом широком значении слова, то есть накопления силы, способной оказывать воздействие на внутренний и окружающий мир, преобразовывать его. Но в музыке, наверное, ярче всего явлен пример того, сколь благоприятная сила может исходить от невероятно сложных по своему «устройству» художественных текстов – иначе бы, наверное, не тратились гигантские средства на строительство концертных залов или оперных театров. Поэтому сложность, с которой мы сталкиваемся в искусстве и культуре в целом – не ради досужих развлечений, а ради удовлетворения потребности в высоких преображающих энергиях. Только, в отличие от экономики, в культуре и искусстве это энергия смыслов, обретаемая всякий раз, когда многосложные процессы, происходящие в нашем внутреннем мире, мы стремимся органически связать в нечто цельное, подчиняя закону гармонии. Оттого искусство, рождающееся в индивидуальном творчестве, способно неотразимо действовать на множество людей, становясь фактом их внутренней жизни.

Но что особенно удивительно, в такой же прямой связи с развитостью художественной ткани находится чувство особой этической ценности. Иными словами, в музыке классического образца (как и вообще в искусстве) невозможно испытать приток сильных эмоций, которые не сопровождались бы в той же мере возвышающим, распрямляющим чувством, когда каждый, независимо от убеждений, ощущает, что прекрасное существует вовсе не относительно чего-либо, а как фундаментальное знание и незыблемое представление об устое, в полном соответствии с музыкой, где устой – тоника, к которой направлены все тяготения и где находят разрешения все диссонансы и напряжения.

Художественный организм, таким образом, не только иерархия неких средств, особым образом распределенных в нем, но и феномен, в структуре которого дан точный ключ к ценностной шкале, ощущаемой нами как истинное знание. Поэтому любое отклонение от него претит нашему слуху, представляясь невыносимой фальшью.

И здесь тоже неожиданно проявляется глубинная связь с библейской концепцией – она прослеживается в той закономерности, которую можно наблюдать в истории культуры в целом: чем выше мастерство художника, композитора, драматурга, то есть чем в большей степени созданное ими произведение концентрирует в себе принципы идеального целого, тем оно востребованнее, тем дальше по времени культура транслирует произведение искусства. Тому масса подтверждений. Так культура в полном согласии с Писанием, буквально спасает от «Страшного Суда» времени – дарит историческое бессмертие.

11.
Итак, без нового ценностного измерения, открывшегося людям в Писании, пусть и в мифологической форме, человек оставался бы «игралищем судьбы», безличным инструментом продолжения рода, особью, до которой природе нет никакого дела, как и до человеческой популяции в целом, не говоря уж о каком-то призрачном прогрессе. Это действительно чудо, что мы приняли в себя как сокровенное знание представление о шкале ценностей, для которой в видимой Вселенной не находится никаких оснований. Так, по крайней мере, свидетельствует наука. На счастье, не только наука способна быть доказательной, но, если присмотреться, и искусство, которое, пользуясь своими особыми «доводами», способно убеждать в том, что стремление к развитию не только естественно для нас, но и неизбежно.

Еще раз выскажем мнение, что тот библейский масштаб, который музыке оказался впору, связан не с одним лишь многовековым влиянием религии. Как ни велика роль Священного Писания в воспитании развитой и свободной личности, но оно лишь помогло взойти тем зернам, что уже жили в человеке и ждали своего часа. Очевидно, всюду, где достигаются предельные состояния, неизбежно проявляются общие черты, некий изоморфизм предельных напряжений. Так, если сопоставить картину создания «Синайского канона» с самыми общими чертами, присущими музыкальным произведениям классического образца, то, на удивление, можно обнаружить немало общего. Прежде всего, музыка вошла в пору своего высочайшего расцвета именно тогда, когда, словно следуя заповеди «Не делай себе кумира и никакого изображения», сумела в процессе своего развития, наконец, отказаться от «изображения» – от передачи образов и смыслов, запечатленных в слове. Но и в самом смысловом конструкте немало общего: это и радостная устремленность вперед (обетованная Земля), и многоуровневая иерархия (праведные судьи и жрецы), и индивидуальная свобода (на пути из Египетского рабства учреждается суббота, когда каждый освобождался от повседневного труда, а раб мог быть отпущен на волю), это и приоритет индивидуального над коллективным (заповедь не следовать «за большинством на зло»), это и общая шкала ценностей (Скрижали Завета), и стремление к «вертикальному» измерению (образ Божьей горы Синай), и поиск высшей гармонии (союз с Яхве через совершенствование себя), – и тем сильнее, чем острее противоречия и «диссонансы», возникающие на всем пути (сомнения, метания, гнев Всевышнего). Как тут не впасть в соблазн сопоставить семь дней творения (семь дней недели) с семью нотами звукоряда, но еще больше – увидеть в богато отделанном «Ковчеге Завета», где хранились Скрижали, прообраз той целостной формы, в которой словно «упакованы» все законы: в музыке это тоже своего рода «ковчежец» – недаром тяготеет к двоичной симметрии – это так называемый музыкальный квадрат, или форма периода, постепенно сделавшаяся базовой для музыки во всем диапазоне – от строгих классических форм до вольнолюбивого джаза. Однако, как писал знаменитый швейцарский дирижер Эрнест Ансерме: «То, что мы называем великой музыкой, имеет большую насыщенность бытия, чем легкая музыка» («Статьи о музыке и воспоминания» с.167, Сов. композитор. М. 1986).

Где теперь находится сам «Ковчег Завета», никто не знает. Следы его давно потеряны. Однако, если законы, предписанные когда-то немногочисленному народу, сегодня образуют то нравственное поле, которое не только удерживает мир от сползания в хаос, но и позволяет заглядывать в будущее, то Ковчег незримо присутствует в мире. И почему-то хочется думать, что это послание имеет не только вербальное выражение, но еще и закодировано в структуре музыки – может, поэтому, даже выражая трагические стороны жизни, музыка способна вызывать ощущение подъема и счастья. Не потому, что «отвлекает». Наоборот, музыка (как и поэзия, и другие творческие способности) это часть нашей ментальной иммунной системы – то, что позволяет сопротивляться и порой выживать вопреки всему. Печальный опыт окопной или лагерной жизни говорит о том, что посреди всех тягот более всего востребована лирика и мелодия, «ложащаяся на душу». Здесь уже не психология, а метафизика.

Так музыка, неся в себе структурные элементы «Синайского канона», словно верифицировала его, вызывая в нас яркий эмоциональный отклик и давая нам в полной мере ощутить, что он, подобно кантовскому нравственному императиву, буквально «вживлен» в структуру личности – независимо от вероисповедания и отношения к религии.

Иначе почему тот глубоко интимный процесс, который происходит в сознании художника, оборачивается созданием произведений, способных единым чувством объединять огромные массы слушателей – и на протяжении многих поколений. Причем это абсолютно самопонятное чувство, не требующее разъяснений, что должно говорить об одном – о врожденной нашей способности к сотворению художественных «организмов». Можно поэтому предположить, что сам инструментарий творчества, как и стремление к предельной проблематике и сложным сопоставлениям, заложены в неком «программном обеспечении», с которым мы входим в мир, поначалу открывая это в себе через детские игры, считалки, прибаутки – из таких зерен и произрастают самые грандиозные художественные явления. Не так важно, создаем мы их сами или только ими наслаждаемся – в любом случае, это то «задание», которое дается при рождении и от которого никто, наделенный слухом, не волен уклониться.

Все сказанное дает основание видеть (и точнее всего в формах музыкального мышления) морфологическое сходство с тем, что можно назвать фундаментальной структурой личности. И тогда искусство в каком-то смысле моделирует человеческую личность, воспроизводя из поколения в поколение ее идеальный проект, ее, так сказать, нормативную структуру, а тогда роль Культуры в том, чтобы хранить и транслировать в эстетической форме этот геном личности, через который мы непостижимо соединены со всем миром – но уже не как с отчужденным и к нам безразличным универсумом, а как с таинственным источником важнейших смыслов, которые мы не без удивления обнаруживаем в себе самих.

Здесь особую помощь нам как раз оказывает музыка, позволяя «изнутри» с наибольшей остротой ощутить идею развития не в качестве «трансцендентного задания», вовлекающего человечество в сизифову работу, а как наполненный смыслом внутренний стимул, находящий свое продолжение в культуре – то есть, снимается противоречие между прогрессом, несущим людям благо, и прогрессом, приносящим человека в жертву какому-то ненасытному молоху.

Выстраивающийся подобным образом антропологический космос – это тот мир, с которым, в отличие от космоса над головой, мы не только способны примириться, но в котором вправе искать защиту от всепожирающей энтропии. По крайней мере, когда ощущаешь в музыке действие непреложных законов, заставляющих испытывать сильнейшую гамму чувств (даже против желания, как это было с Толстым, когда исполняли «нелюбимого» им Бетховена), начинает казаться, что внутренний наш космос никак не менее подлинный, чем физический.

12.
Если спроецировать сказанное о музыке на европейскую культуру, то нельзя не удивляться тому, что сам принцип накопления, распределения, транслирования энергии аффекта через нарастание сложности внутри музыкального целого словно бы воспроизводит сходный процесс в развитии общества – именно западного типа, что мы, по сути, и называем прогрессом. То есть если музыка права и если прогресс все еще возможен, то лишь при соблюдении «рецепта», который издавна опробован музыкой: гармоническое развитие, наподобие того, которое воплощает собой выразительная мелодия, требует совершенной свободы творческого выбора и, одновременно, жесткой структурной упорядоченности, не говоря уже о чувстве ценностей, без которых, если говорить о социуме, невозможно в условиях постоянного противоборства и шага сделать на пути развития.

Можно, таким образом, уверенно говорить о том, что прогресс моделирован в формах искусства, а это подразумевает не только экстенсивный процесс усложнения и обострения противоречий, но и поиск объединяющей гармонии, благодаря чему в сам ход истории вносится ценностное измерение, содержащее тот самый оттенок прогрессивности, который из понятия прогресса стал было вымываться по мере того, как превращался в самоцель и неустанное производство благ.

Но поскольку в Культуре отражена связь со структурой личности, можно сказать, что идея прогресса сущностно связана с тем «программным обеспечением», с которым мы рождаемся на свет. В таком случае в основании прогресса – развертка личности, ее огромного потенциала, а не одно лишь бесцельное раскручивание экономического маховика. И если мы заложники непрерывного прогресса, то в силу того, что являемся заложниками данной нам от рождения программы, которая локально проявляет себя в творчестве художника, а на глобальном уровне – во всем многообразии Культуры.

13.
Таким образом, если пытаться рассматривать парадокс сложности в контексте цивилизации, то не на примере биологических организмов, обреченных на гибель, а через культуру, которая представляет собой не только сумму креативной энергии, но в определенном смысле и глобальный творческий организм, сохраняющий черты открытой системы – своего рода расширяющейся вселенной. Отсюда, видимо, та онтологическая поддержка, которую мы ощущаем в творчестве как внутреннее преображение, катарсис по Аристотелю. Именно отсюда можно было бы черпать оптимизм в отношении прогресса. И явно проглядывающий европоцентризм здесь вполне уместен, поскольку идея прогресса вызревала именно в западной культуре.

В этом смысле культуру европейского типа можно назвать культурой катарсиса, в отличие от альтернативной культуры – от, условно говоря, культуры восточного типа, где в обращении к вечному, в процессе самого проживания бесконечности, личность ей отдается полностью, растворясь в бесстрастном потоке времени или в ничто (Лао Цзы). Экстаз и нирвана – два полюса глобального духовного пространства. Если говорить об искусстве Востока, то для него характерны тонкие градации настроений, затейливость орнамента, а в музыке – нескончаемое варьирование какого-то выдержанного мотива или узорное плетение звуковой ткани, наполненной чувственностью, но, в любом случае, избегающей структурной ясности и диалектики конфликтного развития (отчасти в силу того, что, в отличие от нашего полутонового звукоряда, Восток осваивал четвертьтоновые интервалы, что не способствовало образованию высоко упорядоченных структур, тем более таких сложнейших, как сонатная форма).

Запад же создал совершенно другую культуру, способную открывать бесконечное в самом человеке через накапливание энергии аффекта и экстатическое переживание – благодаря структурированию внутреннего мира как сложно организованной иерархии. Подобное проживание бесконечности – активное, проводящее через эскалацию противоборства к преображению и катарсису, характерно для всей долгой европейской традиции: от гераклитовской «гармонии через вражду» до юнговского поиска полноты в поляризации сознания. Это культура деятельного самосозидания личности, в отличие от альтернативной культуры Востока, в которой сильны мотивы самоотречения и созерцания.

Если опять же взглянуть на тему «Восток – Запад» с энергетической точки зрения, то и по результатам осуществленных преобразований западная цивилизация – это, по сути, наибольшее в масштабах истории циркулирование всех видов энергии, выработанной человеком, что как раз напрямую связано с прирожденной способностью «работать» со сложностью и возделывать ее.

Безусловно, как и любая традиция, оберегающая свою шкалу ценностей, культура Востока так же глубоко иерархична, но, в отличие от Запада, она возводит иерархию как бы над личностью, извне подчиняя ее коллективным стереотипам и сословной иерархии во главе с непререкаемым авторитетом. Запад же опирается на ту шкалу ценностей, которая, пусть под воздействием той же социальной иерархии, но развилась постепенно в самом человеке, сделавшись важнейшим внутренним знанием. Не зря именно Запад выпестовал идею демократии: очевидно, чем сильнее иерархия ценностей вживлена в наше сознание, тем меньше мы нуждаемся в чем-то подобном извне. По крайней мере, блага цивилизации накапливались последние века именно на этом полюсе, где культура воспитывала уважение к свободной личности, венчающей всю ценностную вертикаль. При всей своей глобальности культура произрастает из индивидуальности, из гения-одиночки, в тайниках сознания которого происходит трудно постижимый процесс срастания прошлого и будущего.

Никому до конца не ведомо, сколь тонкая и глубинная связь существует между развитой технологией и культурой, как неведомо и то, какие беды может принести отчуждение технологии от культуры, в том числе исповедование инфантильной веры в неостановимый прогресс без понимания того, что идея эта пришла вместе с озарением, породившим веру в особое назначение человека. Мы не знаем до конца, как связана квантовая механика с сонетами Шекспира, а вакцина от оспы с сонатами Моцарта. Остается только верить, что математические открытия Паскаля неслучайно сопровождались его метафизическими изысканиями, как и научные идеи Эйнштейна неслучайно совмещались с его увлечением игрой на скрипке и с любовью к Достоевскому, влияние которого на образ мысли и научные открытия, по словам физика, были решающими. И наверное, не зря на заре науки всё было синкретически взаимосвязано: метафизика, геометрия, строительство, ремесла, поэзия, космогония, учение о музыкальной гармонии, учение об эросе и литургическое действо. Принятое деление на специальные науки и виды искусства – ответвления некогда единого знания. Кто возьмется сказать, сколь невидимыми капиллярами и теперь всё то, что, в силу нашего рационализма видится разрозненным и обособленным, все еще скреплено где-то изнутри? И тогда, стоит только повредить эти тонкие связи, охраняемые культурой, как неизбежен риск образования тектонических разломов в масштабах цивилизации. Как раз первый шаг в этом направлении – выхолащивание идеи прогресса благодаря чисто потребительскому взгляду на его природу. И тогда на место живого обмена с корневой системой культуры, происходящего в глубинах сознания, приходит диктат массовых стереотипов и технологий, угрожающих омертвлением. Достаточно сегодня войти в магазин детских игрушек, чтобы ужаснуться общей агрессивной и бездушной цветовой гамме, обрушивающейся на сознание ребенка, требующей от него одного – стать вещью, вписавшись в общепринятые стандарты. Это тоже закономерный итог прогресса и индустриализации, последствия чего мы еще не можем оценить в полной мере.

14.
И все же исторический опыт показывает: там в истории, где наблюдался бурный расцвет экономики, мир двигался по западной модели развития. При этом огромное преимущество культуры Запада в том, что она способна активно взаимодействовать с другими культурами, открываясь навстречу новым идеям и художественным канонам. Показательно, что там, где восточные страны выбились в лидеры, они заметно преуспели и в том, что приобщало к культуре Европы – к той же музыкальной классике, кинематографу, архитектуре.

Но ровно поэтому обрушились и жестокие репрессии на образы западной культуры, в которых идеологи наиболее консервативно ориентированных стран увидели символы собственного исторического проигрыша. Вряд ли каратели ИГИЛ способны ясно сформулировать свои цели, но в звериной хватке им не откажешь. Акция уничтожения Пальмиры безошибочно точна, как удар челюстей ядовитого паука. Это своеобразное признание достоинств противника, внушающего страх своей свободой и непостижимой для многих связью культуры с техническими и научными достижениями. Тоталитаризм, однако, страшен не только кровью, а и тем, что он в нашем до сумасшествия сложном мире силится насаждать радикально простые решения: присвоить, поделить, подчинить силе, инстинкту, авторитету. Поэтому наступление радикального ислама это не только страшный сон о минаретах над Нотр-Дам, но и угроза полной гибели всего, поскольку тоталитарное сознание не расположено к прогрессии сложности.

Можем ли мы что-то противопоставить, кроме понимания того, что невозможно из прогресса выйти «на полном ходу», как и отдать его на милость варварам ? Одного лишь превосходства в силе и технологиях тоже недостаточно. Судя по многим признакам, мир стоит на пороге создания новой конфигурации миропорядка. Если музыка права, то придется искать возможность перехода на новую ступень сложности – искать в том числе и новый социальный порядок, причем не только более универсальный, но и более гармоничный и, следовательно, так или иначе ориентированный на общие ценности и представление о справедливости. Этому учит не только само «устройство» музыки, но и вся долгая история культуры.

Не следует поэтому злорадствовать по поводу того, что Европа оказалась заложницей собственных гуманных принципов, не будучи способна сегодня принять радикальные меры, наподобие тех, которыми не гнушались еще в середине прошлого века, когда та же Англия, возглавившая антигитлеровскую коалицию, топила пароходы («Тайгер хилл», «Патрия» и др.) с еврейскими беженцми, спасавшимися от нацизма. Сегодня такое, слава Богу, уже немыслимо: если бы в Европе однажды позволили себе подобное «простое решение» в отношении огромной волны беженцев с Востока, пусть и создающей серьезные проблемы, это возвестило бы конец самой Европы и гибель нашей цивилизации, став страшным прецедентом, запустившим необратимую реакцию расчеловечевания.

15.
Хочется думать, что еще не прошла эпоха великого кино и театра, откровений в области архитектуры и балета. Но, похоже, ничего подобного тому, что создано было Бахом, Моцартом, Верди или Шостаковичем, больше не появится из–под пера композиторов – океанский прилив великой музыки завершился. Однако ушел он не бесследно, а оставил «на берегу», рядом с одноклеточным рэпом, совершенно новый тип человеческих «организмов», которые надежно «переформатированы» на то, чтобы нести в себе знание, становящееся все более актуальным: продвижение вдаль сегодня возможно лишь при условии, что это и продвижение вверх. Прогресс не может быть только прогрессией сложности в целях приращения благ – он осуществим лишь на пути поиска нового, более гармоничного образа будущего. Если музыка права, то без увлеченности самим этим движением к общей гармонии никакое продвижение вперед невозможно: дальше, только если выше.
Иначе – какофония и торжество хаоса.


Villeneuve-Saint-Georges
Март 2016

Автор
Анатолий Вайнштейн
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе