«Артисту для счастья надо только одно – играть»

– Михаил Михайлович, готовишься к интервью с вами и ловишь себя на мысли: ну ведь никак не обойти стороной тему про выдающийся тандем…

– Вы имеете в виду нас с Ширвиндтом?

– Именно.

– Да, мне и самому порой немного страшно становится… Во всяком случае, не верится, что дожил я до своего 80-летия, а с Шурой при этом дружу 71 год.

– Настоящий рекорд, особенно для нашей страны. Меняются эпохи, правящие классы, политические режимы, а Ширвиндт и Державин любимцы у публики во все времена.

– Не во все. Бывали периоды, когда он пользовался большей симпатией, и я, признаться, ему завидовал.

– Когда, например?

– В детстве. Я ведь родился в театральной семье. Мой папочка Михаил Степанович Державин был актером Театра Вахтангова (мама тоже в театре работала), и часто мы гостили в доме у выдающегося чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева. Там всегда собирались отличные компании: артисты, литераторы, музыканты. И вот однажды я встретил там Ширвиндтов. Это была удивительная семья. Папа – популярный скрипач Анатолий Густавович, мама – редактор филармонии Раиса Самойловна (она делала все сборные концерты, в которых участвовали Изабелла Юрьева, Галина Уланова, Василий Качалов и многие другие). Ну и, наконец, их сын – Шура.

Я учился в третьем классе, а он – в пятом. То есть в то время мы еще не были ровесниками. Дистанция огромная! Целых два года. И я, держа в руках жалкий бокал с лимонадом, с завистью смотрел, как Шура стоит у рояля и, пригубив немного шампанского, произносит тост (актерский талант был налицо). Помню, что он сразу же обратил на себя внимание двух дочек Дмитрия Николаевича – Маши и Наташи.

– А теперь он шутит, что, наконец, достигнув 80-летия, вы сравнялись в возрасте…

– Да. Но тут ведь еще какой момент. Всегда почему-то считалось, что в нашем тандеме он ведущий, а я – немножко в тени. Я никогда с этим не спорил, поскольку никакого значения этому не придавал. Да и к чему толкать друг друга локтями? За главные роли никогда не боролся.

– Вот и Александр Анатольевич говорит, что секрет долголетия этой дружбы – в вашем патологически бесконфликтном характере…

– Наверное, он прав. Не помню, чтобы мы с ним подолгу выясняли отношения. Когда он в сердцах что-то резкое мне говорил, я возражал: «Не забывай, что я национальное достояние». Шура бесился: «Да где?!» Я отвечал: «В нашем дуэте».

И так – всю жизнь. Он на правах старшего товарища по сей день относится ко мне благосклонно. Став художественным руководителем Театра сатиры, работой меня никогда не обделял, но в то же время заботился, чтобы у меня в репертуаре не было друг за другом спектаклей, чтобы между ними я хотя бы один день мог отдохнуть. Возраст все-таки не юный.

– В юбилей принято подводить итоги. Но в вашем случае это, наверное, непросто, поскольку слишком много на этой дружбе построено…

– Вы знаете, тут до парадоксов доходит. После школы мы ведь оба поступили в Щукинское театральное училище. Зато я с его женой раньше познакомился. Когда умер мой папа, Наташенька Белоусова, жила на даче в Истре под Москвой, где находился поселок деятелей искусств. Шура приезжал туда к Журавлевым, и я со своими сестрами туда тоже ездил. Там еще располагался лагерь Большого театра, и Шура вечно играл в волейбол с балеринами. А мне очень нравилась Наташа Белоусова, с которой я уже был знаком, она моя ровесница, тоже на два года младше Шуры. Он тогда снисходительно к нам относился.

А потом, после окончания Щукинского училища, мы поступили в Театр Ленинского комсомола. И снова, он уже два года работал, а я только пришел.

– Но в чем-то же вы должны были его опередить?

– Опередил лишь в том, что на два года раньше Шуры ушел из Театра на Малой Бронной в Театр сатиры. Так что в «Сатире» я дольше него служу.

Что еще? Сегодня, например, Ширвиндт – один из самых знаменитых рыбаков России. Хотя ловить рыбу научил его именно я. Впервые мы рыбачили вместе в заповедных местах на речке Лама. Шура забросил спиннинг, блесна улетела за спину, он стал ее вытягивать, стоя на бревнышке, и вдруг блесну схватила щука. Он заорал: «Миня, Миня, помоги!» Я подбежал к нему, и мы сумели ее поймать.

Ширвиндт любит ловить рыбу сидя, с удочкой в руках и трубкой во рту, и часто засыпает. Я слышу, что у него падает трубка в воду, и понимаю: Шура спит. Однажды в ГДР ему подарили кресло с надувными полозьями, и он мог его ставить на болотистый берег и сидеть на самом краю речки или пруда. А я бродил вокруг, рыбу ловил. Шурик засыпал, и трубка падала в воду. Тогда я надевал маску и нырял за трубкой. Но однажды, после того как трубка упала Александру Анатольевичу на причинное место и чуть не прожгла ему все, я соорудил приспособление, которое удерживало бы трубку на шее. Счастливые были времена.

– А если говорить о театре. В свое время вы, уже будучи ведущим артистом Театра на Малой Бронной, перешли к Плучеку в «Сатиру». Не жалели?

– Никогда. Артисту для счастья надо только одно – играть. И уж работы здесь мне всегда хватало. Начинал я здесь со спектакля «Банкет» и сразу – с главной роли.

– Вы играли директора дворца бракосочетаний…

– Совершенно верно. Его учреждение славилось тем, что там никто особенно не работал, зато еженедельно отмечали какое-нибудь знатное событие. Так совпало, что спектакль вышел в годовщину Октября. А поскольку у нас чиновники – вечные перестраховщики, то кто-то из них усмотрел в спектакле политический пасквиль: дескать, Театр сатиры намекает на Политбюро. Спектакль от греха подальше сняли, о чем мы все очень жалели. Там ведь была потрясающая компания Анатолий Папанов, Георгий Менглет, Спартак Мишулин. Режиссером «Банкета» являлся Марк Захаров.  Я до сих пор считаю, что это была одна из лучших постановок в его жизни.


– А вообще тот старый Театр сатиры вам вспоминается часто?

– Конечно, ведь что ни спектакль, то обязательно событие. Скажем, однажды у нас в репертуаре появилось произведение Федора Михайловича Бурлацкого с интригующим названием «Бремя решения». Сюжет основан на подлинных событиях, это история про Карибский кризис. Георгий Павлович Менглет играл начальника всего ФБР Эдгара Гувера. По роли он сидел на возвышении над сценой и комментировал происходящее. И все бы ничего, но генерала Тэйлора, начальника объединенных штабов американской армии, играл Спартак Мишулин, который появлялся в Овальном кабинете в румынском костюме и чехословацких босоножках. А поскольку он строил дачу, то у него были загорелые руки, на одной из которых виднелась татуировка в виде маленького якоря.

У Спартака была фраза: «На 19-е число назначена бомбардировка Кубы». Но слово бомбардировка Спартаку никак не давалось. Он говорил «бамбрардировка», «брамбардировка», «бомбрардирковка». Я не мог сдержаться и хихикал. А Андрей Миронов злился и зловеще шептал: «Перестань, прекрати, я буду жаловаться Плучеку».

На четвертом спектакле выходит Спартак и снова говорит «брабардировка». И вдруг голос Георгия Павловича: «Ничего страшного, это по-кубински». Дальше я посоветовал Спартаку записать злосчастное слово на бумаге и выходить с папкой. Но он вышел с тетрадкой для первого класса, скатанной в трубочку. И когда он ее расправил, чтобы по слогам прочитать слово, тетрадка свернулась. Все уже приготовились хихикать, но Спартак вдруг говорит: «На 19-е число назначен бомбовый удар по Кубе».

И тут от полной неожиданности спектакль остановился. Никто не может текст вспомнить, да и за счет импровизации выкрутиться невозможно, поскольку слова роли строго задокументированы Бурлацким. В полной тишине Андрей Миронов обращается к Володе Ушакову: «Линдон, а вы-то почему молчите?» Тот говорит: «А почему я должен говорить? У меня слова в конце сцены… А сейчас у меня слов нет». И тут сверху голос Менглета: «Самое интересное, что и у меня слов нет». Тогда помреж дает команду – за сценой раздается выстрел, и спектакль заканчивается.

Открывается занавес на поклон – зрители не аплодируют, а задумчиво смотрят на сцену. И тут Георгий Павлович громко говорит: «Не разобрались в сюжете».

…Старый театр часто вспоминается на наших актерских посиделках и порой даже снится. Но продолжать эту тему – вещь болезненная. Совершенно не верится, что многое с тех пор изменилось.

Поделиться