В прошлом году казалось, что это очередная попытка интеллигентного Алексея Учителя вырваться из артхаусного гетто в пространство популярного кино. Народная машина "восьмерка" с четверкой битых пацанов неслась сквозь лихие девяностые в судорожном монтажном ритме и под аккомпанемент доморощенного рэпа, останавливаясь главным образом для мордобоя или страстного секса. За основу была взята почти автобиографическая повесть Захара Прилепина, который считается у нас единственным писателем, познавшим жизнь и понюхавшим пороху, а потому натуральным певцом маскулинности. Несмотря на то что его взгляды часто претят служителям муз, либералы привечают его примерно по тому же принципу, что у каждого антисемита должен быть один любимый еврей. Помимо Учителя и самого Прилепина в превращении "Восьмерки" из повести в киносценарий принял участие также Александр Миндадзе, который любит подать тему мужской дружбы в ореоле метафизического фатализма. Учитель же, судя по всему, усилил мелодраматическое начало "Восьмерки": в центре сюжета оказался любовный треугольник — соперничество между Германом, вожаком команды из четырех омоновцев (Алексей Манцыгин, Александр Новин, Артем Быстров, Павел Ворожцов), и криминальным авторитетом Буцем за сердце Аглаи, ночной бабочки из клуба (Вильма Кутавичюте).
Все это смотрится не без интереса, и иногда даже сожалеешь о том, что Артуру Смольянинову, исполнителю роли вальяжного пахана Буца, досталось так мало экранного времени, а ведь кто-то уже сравнил его с Алем Пачино в "Крестном отце" — и пусть даже это преувеличенный аванс, тем не менее опытный актер явно подавляет молодых исполнителей своей харизмой. Но все эти частности в общем зачете выглядят менее существенными, чем фон и тон фильма — фильма, который казался почти что ретро, а оказался, быть может и неожиданно для его создателей, крайне современным.
Дело в том, что как раз в качестве ретро совместный продукт творчества Прилепина—Миндадзе—Учителя получился не вполне убедительным. Когда эпоха превращается в ретровую, неизбежно к ней возникает какое-то нежное чувство — помесь иронии и ностальгии. Мило архаичными начинают казаться платья и прически, мелодии и характерные словечки того времени. Когда я первый раз смотрел "Восьмерку", то не ощутил запаха ушедшей эпохи: картинка жизни провинциального города — с бунтующим и обреченным на закрытие заводом, с отданными на заклание омоновцами и очагом прекрасного порока в виде ночного клуба — не показалась мне волнующе эмоциональной. И несколько навязчиво смотрелись неоновые цифры, буквально преследовавшие героев и звавшие их в новый, неведомый 2000 год, да еще и отречение от престола Ельцина, звучащее по телику, ставило подо всем происходящим слишком жирную точку.
Странно, но при вторичном просмотре все будто встало на свои места — и это удивительный феномен того, как кино, раз и навсегда снятое на пленку или на цифру, продолжает жить, меняться и мутировать во времени вместе с нами. За полгода с небольшим резко изменилась ситуация, казавшаяся стабильной, мертвой и неподвижной на протяжении всего довольно длительного времени, отделяющего нас от миллениума. Теперь эта неподвижность кончилась, процессы ускорились, жизнь по темпоритму и монтажу стала подобна как раз такому фильму, как "Восьмерка". И именно это произвело остраняющий эффект: повеяло настоящим концом эпохи.
В этом новом контексте раздолбанная "восьмерка" (а вовсе даже не импортный "бумер") опять готова взять на себя роль птицы-тройки, несущей Россию к новым безумствам и авантюрам. Актуальными становятся и прочие атрибуты советскости, от которых мы слишком скоро и легко отказались, но не тут-то было. Выкристаллизовалась историческая тема, и теперь "Восьмерку" можно было бы назвать "Реванш как предчувствие". Если герои картины Учителя по сценарию Миндадзе "Космос как предчувствие" жили в 1961 году предвестием открытости мира, то персонажи нового фильма олицетворяют жажду реванша, которая стала главным сюжетом России нулевых годов. В девяностые это чувство только зрело в самых низах социального организма: безработные пролетарии бились с себе подобными, успевшими облачиться в форму ОМОНа, а омоновцы — с бандитами. Потом те, кто выжил, стали бизнесменами, депутатами, писателями — наконец в общем успешными людьми, но, как показали последние события, это не утолило их жажды реванша, и когда она дошла до верхов организма, тут-то эпоха по-настоящему и закончилась.
Андрей Плахов
Коммерсантъ