«Не надо пугать. Это не страшно»

Режиссер и сценарист Александр Миндадзе, автор фильма «В субботу», вошедшего в конкурсную программу Берлинского кинофестиваля, — в интервью «Новой»

Конкурсной программе Берлинского кинофестиваля — фильм Александра Миндадзе «В субботу». Трагедия о людях на фоне техногенной катастрофы. Классическое триединство (место — Припять, время — сутки, действие — «черная быль») плюс русский надрыв в современном европейском киноизложении.

Александр Миндадзе — последний из могикан легендарной советской сценарной школы. Сын Анатолия Гребнева, ученик Евгения Габриловича, соратник Шпаликова, Клепикова, Григорьева, Рязанцевой. Создатель полифонической кинопрозы о сущностном, тревожном, волнующем. Колокол их с Абдрашитовым фильмов звонил по нам яростно без устали. Кто их слышал? Сегодня Миндадзе сам интерпретирует свои «экранные книги», максимально сокращая путь между замыслом и зрителем.

— Почему безвременно почила выдающаяся сценарная школа?

— Ее задушила индустрия, с точки зрения которой, то, что мы писали, было прекрасным извращением. Индустрия хавает из корыта все подряд, чем проще — тем лучше, не нужна ей сложная кинопроза.

— В сценариях вы «пишете экран». Можно смотреть читая: «Бегут ноги сами по себе, голова вбок. От огня глаз не оторвать. Там, за городом, на АЭС пожар гуляет, и венттруба над блоком вдруг свечой во тьме встала…» Это — кино, запечатленное на бумаге. После режиссерского дебюта «Отрыв» вы второй раз работаете со сценаристом Миндадзе. В «Отрыве» еще есть момент притирки к новой профессии. Как работалось сейчас, не хотелось сценарий изменить, ведь и собственному «кинотексту» надо придумать экранный эквивалент.

— «И всходило солнце. Хлеба колосились. Блестела река, и к ней бежала девушка…» — это не мое. В основе моих сценариев — железная схема, шахматная драматургия. Плюс точный расчет на конкретное визуальное воплощение. У меня сценарии почти не менялись. Со студенческих времен пишу то, что уже вижу, — сказывается вгиковская школа. Но в фильме много внутренней свободы.

Герой фильма Валера Кабыш — комсомольский функционер — шестерка. Узнав об аварии, решает драть когти из зараженного города. Но… отчего-то увязает. Разыскивает девушку, которая ему нравится, оказывается среди вчерашних друзей — лабухов на свадьбе. А дальше — «широкой этой свадьбе было места мало — и неба было мало… и земли». Сюжет, как обычно у Миндадзе, расплавляется в кипятке эмоций, сжимается пружиной абсурда, скрупулезно восстанавливающего один день — Рубикон между жизнью и смертью.

— Есть клише про писателей-режиссеров, мол, всю жизнь сочиняют одно произведение. Но ведь правда: эсхатология вас не отпускает. Ваш свинцовый мальчик Плюмбум живет под «Парадом планет» среди «Магнитных бурь». Что уж говорить про фильмы-катастрофы «Армавир», «Отрыв». Вы стучите как дятел.

— Такая нервная организация, тяжелый маятник внутреннего самочувствования. По молодости не так подступало, заливалось спасительным алкоголем. На действительность можно смотреть разными глазами. Это ж не то что: «Дай-ка подниму такую проблему!» Нужно за что-то зацепиться. Это гэбэшникам можешь объяснять, что «Плюмбум» — кино про «санитаров леса». Лукавить, что «Охота на лис» — фильм про рабочего. Такое было время уловок, такая была игра. Ты работал в подтекст, и самое сложное было — протащить сценарий (сегодня другое: прогнувшись, выбивать деньги).

— Не говорю о катастрофизме миндадзовского сознания. Удивляюсь интуиции, точности апокалипсических прогнозов.

— Еще не все сбылось.

— Звучит оптимистично.

— Мы же не понимаем, примиряемся с аномальным — так человек устроен.

— Люди смотрят новости, а потом летят в Египет…

— И в метро ездить не стоит, но ты едешь. И в Домодедово. Организм спасает.

— Так из какого сора произросла картина?

— Я не намеревался что-то предсказывать. Занимаюсь тем, что «пробивает». Жду щелчка, который возникает непредвиденно. Мы с продюсером Рубеном Дишдишяном были в 2005 году в Германии. Валяли дурака — какую бы идею предложить, чтобы они «проглотили»? Одна из тем была — чернобыльская. Но ведь до сих пор никто точно не знает, кто какие кнопки нажимал. Как правило, есть человеческая ошибка, есть и неподготовленность техники к подобным ошибкам.

— Говорите про Чернобыль, но то же губительное сочетание «конструктивная ошибка в основании плюс человеческий фактор» — характерно для всей советской системы.

— Все связано. Я прочел «Чернобыльскую молитву» Светланы Алексиевич. Киевские журналисты собрали огромное количество свидетельств. Во всем материале была поразительная разноголосица: «Клюкнул водочки, разделся и пошел в плавках загорать на крышу, спустился к соседу: «Чего сидишь, сегодня солнце наяривает, пошли наверх!» Парень засыпает с девушкой в рощице, утром просыпаются — роща рыжая. «У подруги была свадьба, слухи о взрыве уже поползли, но я пошла…» После этого я придумал своего Валерку, который все знает. Хочет вырваться. Но держит его то одно, то другое. И тогда включается всем знакомое: «А пошло оно все…» Это способ дышать в ощущении ментальной беды, в которой мы пребываем. И привычка цепляться за жизнь, даже когда уже давно скворчим на сковородке.

— Вы исследуете «жизнь после жизни». Как жить в зараженном воздухе, в жерле вулкана? Умные философы вроде Сенеки говорили: «Только перед лицом смерти по-настоящему рождается человек». В пограничном, предельном состоянии обретает свободу и отвагу, преодолев лживую рутину, вернуться к себе самому.

— Правильно. В данном случае формула «А пошло оно все…» для человека советского сознания и есть возвращение к себе.

— Да ведь и в мирной советской действительности выживание предполагало двуличие. Ваш карьерист Валера, когда-то предавший друзей-музыкантов, — разве жил нормальной жизнью?

— У него типично конформистский, понятный для советской эпохи посыл: «Да, я был в коммунистическом логове, но я вас защищал». Это отговорка. А ведь были и в «логове» люди, действительно кому-то помогавшие. Помните, журналист Толи Солоницына в «Остановился поезд» говорит: «Лучше пусть вдова получит хорошую квартиру, чем мы узнаем правду». Вот версии советской жизни.

— В ваших картинах нет однозначной правоты. И герои, как правило, поливалентны. Но «сталкеры поневоле», они, ломая каблуки, бегут сквозь «зону»… к себе. Валера отыскивает девушку, в которую влюблен, остается с товарищами, с портвейном. Из функции выпрастывается живой человек. Но зачем вам нужна столь продолжительная сцена свадьбы, пира во время чумы?

— Была тысяча вариантов на уровне сценария. Мне показалось необходимым в какой-то момент действие запереть. Находиться в пространстве тех же лиц — драматичнее, чем бегать по радиоактивным крышам.

— Ваш клуб — тот же «саркофаг». Концентрация действия сгущена до театральности.

— До грани перебора? Что неминуемо при замкнутом пространстве. Без этого не обойтись. Возьмите сцену прихода Валеры к музыкантам — как же я мучился. Если снять традиционно: камера с одной стороны, потом с другой — катастрофа. Все бы рассыпалось, закиксовало.

— Камера втискивается между ними. Замирает или мчится, задыхаясь. Работа оператора Олега Муту — отдельный разговор, столь эмоционального, разгоряченного изображения я давно не видела.

— Муту — закрытый европейский человек, хотя вырос в молдавской деревне. Художник, идущий от сценария, не солирующий. Снимает без нарочитости, излишеств, если требуется — консервативно. А если нужно: от Валеры, колотящего по барабанам, камера со сцены спускается в зал, движется зигзагом, магнитом притягивая к себе лица, и снова в сторону, на общий план. Все не по правилам, «как снимать нельзя».

— 80% действия снято сверхкрупно. В зрачок. Ближе некуда.

— В этом — разгадка истории, ключ. Иначе все превратилось бы в неправду. Вот в чем преимущество моего соавторства со сценаристом. Важно не уйти в перфекционизм. У нас есть любимые мною режиссеры, у которых до такой степени все натерто на экране, что уже «носы» блестят.

— Ощущение ментальной беды — свойство многих ваших картин, этой — особенно. Боюсь, что в Германии столь вненациональную тему не «считают». Будут смотреть «кино про чернобыльскую аварию». Вместе с тем — это очень российская история, разворачивающаяся в чувственном «диком поле». Где спаяны намертво любовь-ненависть, дружба-предательство, объятия-драки, плач-смех. Где особая героика, хаос бесстрашия — обратная сторона отчаяния.

— Фильм смотрели немецкие звукорежиссеры. Не понимают ни хрена… но волнуются.

— Да, он шарашит по голове с самого начала. Это по-вашему: начать фильм с точки клокотания. Потом кубарем катиться — неведомо куда. Так было и в «Отрыве». Катастрофа уже произошла — хуже не будет.

— Конечно, я говорил себе: «С ума сошел, почему разговаривать надо на повышенных тонах, кричать? Но вижу, что по-другому не может быть. Или это будет история — не моя».

— Все зависит от оптики. Раз в начале фильма вы сказали про воздух, в котором стронций, дальше, что бы вы ни показывали: магазин, ресторан, да просто зеленую травку… Страшно.

— Жутче, когда трава изумрудная и кузнечики стрекочут. Они лежат — молчат, им хорошо…

— Два друга и беременная невеста — «Родина-мать» или «Я — Земля…». Только что она почувствовала на губах вкус металла. Вкус смерти. Есть нельзя, пить, дышать, а жить можно?

— Оказывается, даже может быть праздник. В прощальный момент жизнь вспыхивает особенно яркими цветами. И глупости имеют ужасно большое значение. Например, сломанный каблук. Нехотя сев за барабан, ты уже не можешь оторваться, потом жадно хватаешь бабки. Начинаешь судорожно пересчитывать.

— Непостижимость происходящего разогревает эмоцию до неуправляемости. Реальность ширяется страхом как галлюциногеном.

— Это признак радиации в воздухе. В Припяти так было. При этом 16 свадеб в субботу. В фильме много правды. И то, что второй раз загорелся реактор. И что эти люди стояли на мосту и «смерти смотрели в глаза». Там проходил радиоактивный коридор. Не все же равномерно насыщалось радиацией. Были участки почти чистые. Тут солдатики пьяные спали — и ничего. А человек надел на сынишку дембельскую пилотку — и тот полысел. И мародерство чудовищное. В Киеве женщина, эвакуированная, в комиссионке увидела свой ковер. Такая густая жизнь. Когда я в нее окунулся, она перестала быть для меня только работой. Это воронка.

— Чтобы на экране было пропитанное свинцом желто-розовое небо, зараженный воздух, вы использовали специальные фильтры?

— Можно не ставить узкоспециальных заданий, иметь сверхзадачу. Монтажом занимались выдающиеся Ваня Лебедев и Даша Данилова. Изображение доводили в компьютере с немцами. Они же стараются — чем сложнее, тем лучше, как для традиционного фильма-катастрофы. Я приезжаю снова и снова, говорю: «Не надо пугать!» Ведь это не страшно. Страшно — когда ты не пугаешь.

Лариса Малюкова

Новая газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе