Заметки читателя. XXIV: Записки Солодовникова

И это красивая книга – тихой красотой осеннего дыхания и высокого неба.


Юзефович Л.А. Поход на Бар-Хото. – М.: АСТ: Редакция Елены Шурбиной, 2023. – 288 с.


Современный роман рождается как исторический. Сначала был Вальтер Скотт – а следом Бальзак перелагает найденную им форму на текущий день, создавая «современную историю». И исторический роман оказывается буквально на следующем ходе – проблемным, сложным жанром в своих претензиях на серьезность. Парадоксально – но как раз через историю роман как будущий «буржуазный эпос» добивается права на серьезное внимание, перестает быть дамским ремеслом да чем-то, от чего следует уберегать молодежь, а становится учителем, наставником, если и портящим нравы, то сложным искушением, а не дешевым соблазном.

Роман как «иллюстрация» исторических событий или тем более как повествование о прошлом «в увлекательной форме» – по определению оказывается ущербным, достоянием тех, кому не хватает воображения, чтобы увидеть прошлое в историческом исследовании, для кого молчат документы. Словом, обрекает либо на детскую, либо на читателя, которому нужны не подпорки, а мощные столбы, что его воображение заработало – или, точнее, чтобы приняло уже готовое воображение другого.

К тому же, исторический роман в таком виде оказывается стремительно устаревающим – именно от того, что, являясь иллюстрацией, отражает представления о прошлом, ему современные – и не имеет в себе ничего, помимо них. Движение исторических представлений делает его мимолетным – ведь если «современный» роман, сколь бы ни изменялась реальность, оказывается фиксацией своего времени, то исторический роман этого иллюстративного рода обречен быть в лучшем случае источником суждений об историческом представлении, историческом воображении того времени, когда он написан.

Исторический роман вновь и вновь возвращается в большую литературу – уже от того, что осмысление себя через историю остается ключевой формой современного мышления – и стремится обойти осознанные ловушки прежних попыток. Он оказывается наисерьезнейшим – тем, что не вмешается в специальное исследование, ограниченное дисциплинарными рамками, то, что больше их. Романная форма предстает не умалением, а достижением или попыткой достигнуть большей свободы – где исследование становится не самоцелью, а подчиненным.

И закономерно, что в этом виде появляется – уже для разграничения с иным, укрепившимся, и имеющим явную генеалогию от истоков жанра – особое обозначение, «романа на историческом материале», «романа-исследования» или просто «романа», как того, что не требует изначального уведомления читателя об «условности жанра». Ведь обозначить нечто «просто» как роман – значит как раз снять жанровое ограничение.

В череде романов Юзефовича история и историческое выступают многообразно – в одних случаях роман именно форма исторического исследования, восполнение того, что не может вместить дисциплинарная рамка истории, в других – как конкретное, осязаемое, чтобы отсюда уйти к сути вещей, к мифу. Или, как в только что вышедшем из печати «Походе на Бар-Хото», выросшем из «Записок Солодовникова» в «Князе ветра» (2001), сделать предметом саму историю в единстве двух значений, некоего знания о прошлом и рассказа о нем.

Юзефович выбирает не просто форму повествования от вымышленного автора, а представляет текст как «Записки», мемуар Солодовникова – история сохранения которого в фондах Института восточных рукописей отчасти раскрывается в самом тексте, закольцовываясь с предуведомлением «от издателя». Эта очень традиционная форма – возникающая на заре исторического романа – остается с нами по сей день, поскольку дает невероятную свободу, находится на грани между «романом» как преподносимым воображаемым и «фикцией» уже в значении фальсификации, как Вяземский-младший, например, создаст «Письма и записки Оммер де Гелль» (1887). Вяземскому, подозреваю, было бы приятно и весело знать, что его книгу сначала десятки лет принимали за подлинник, затем разоблачали – а потом переиздавали и переиздают уже как литературный памятник.

Но я отвлекся – а суть в том, что рассказчик, мемуарист – позволяет избежать ловушки исторического романа, притязания на отражение «подлинности событий», ведь в лучшем случае остается рассказать то, как оно понимается, как удается его реконструировать сейчас. Исторический роман, пробующий рассказывать прошлое само по себе – попадает в ловушку постоянно меняющегося представления о прошлом, тогда как мемуарист – тот, кто сам помещен во время, он рассказывает о том, что понимает, так, как понимает, и то, что желает рассказать. И он существует по меньшей мере в двух временных перспективах – того времени, о котором рассказ, и того, из которого он ведется.

Весь роман подернут дымкой – наступающей осени, континентальной, с резким перепадом между днем и ночью, когда утром и подступающим вечером выступает влага. В книге есть финал – но он не совпадает с финалом жизни героя. Заканчивается текст, заканчивается история – не тождественная рассказчику.

Формально изложить сюжет «Похода…» легко – в центре рассказа события в Монголии в 1914 году, осада крепости Бар-Хото, удерживаемой китайским отрядом. Рассказчик – русский офицер, Солодовников, прикомандированный к монгольским властям. На этом фоне – его роман с женой русского поверенного в делах в Урге, бывшего тамошнего консула. И второй, закатный роман – уже начала 1930-х, на фоне селингинских сопок. Первый – без будущего, о чем знает рассказчик, но не знает он – тот, о котором он рассказывает; второй роман – без будущего, уже если и не по воле, то по его собственному решению. Два времени, две реальности – разделенные промежутком в двадцать лет, о которых рассказчик упоминает, пунктиром – но которые если и связываются в одну реальность, то только потому, что один день следует за другим. Время не разорвано, а мерцает – тем самым пунктиром. Рассказчик пишет вроде бы из иной реальности – но вновь почти в тех же местах, где происходило то, о чем он рассказывает – или куда он помещает рассказ.

Пару главному герою составляет Дамдин – выпускник гимназии, парижский студент, вернувшийся в Ургу, уверовавший в монгольскую нацию и пытающийся сделать все от него зависящее, чтобы сделать свою веру реальностью. Буквально на первых страницах первой тетради своих записок Солодовников рассказывает о стычке с чахарами:

«Дамдин спешился возле трупа, вынул узкий и длинный монгольский нож и сделал то, чего я никак не ожидал от недавнего студента Сорбонны, – отрезал мертвецу оба уха, выпрямился и веерообразным движением, как шаман, сеющий гусиный пух, чтобы пожинать снежную бурю, швырнул их в том направлении, куда ускакали двое уцелевших всадников.

Меня это поразило. Я потребовал объяснений, но ничего не добился: Дамдин молчал, пучком травы отирая пальцы от крови. Лицо у него было совершенно потерянное, руки тряслись, губы прыгали, я решил отложить разговор на потом; мы сели в седла и припустились во всех дух, положившись на выносливость наших лошадок лучшей в Монголии керуленской породы».

Ответ пришел к рассказчику вскоре – Дамдин принесет ему книгу Анри Брюссона, французского путешественника, сообщавшего:

«Паломники в монастыре Эрдени-Дзу рассказывали мне, что первый человек был сотворен без ушей, лишь с ушными отверстиями, как у птиц, но мангысы увидели, как прекрасно человеческое тело, дождались, когда человек уснет, и, чтобы обезобразить его, прилепили ему к голове две морских раковины. До сих пор кое-где в Монголии сохранился обычай, требующий при погребении отрезать умершему уши, чтобы вернуть его к изначальному облику. Отрубить их у мертвого – не надругательство над трупом, а оказанная покойному услуга. Если смерть была насильственной, за это убитый может простить своих убийц и помочь им спастись от преследования».

Уже через несколько лет рассказчик выяснит, что французский путешественник сочинял рассказ о своем путешествии по чужим книгам, а об обычае и вовсе позаимствовал историю от кого-то из бретонских миссионеров, в свою очередь повествовавшего об обрядах Бельгийского Конго. Мир, к которому стремится вернуться Дамдин – оказывается не миром его предков, а вычитанным им из книг, которые в свою очередь полны странных фантазий. Дамдин стремится стать «настоящим монголом» – выучивая это по французским книжкам. Реальность «востока», древние монгольские обыкновения – сотворяются на глазах, со всей добросовестностью, где-то случайно, где-то через непонимание – а главное, в собственном переживании отчужденности от этой реальности, от прошлого и «своего».

В другой момент Солодовникову будут рассказывать по поводу огромного фаллоса во дворе буддийского монастыря – его воздвигают монахи, дабы уберечься от искушений, отводить слишком сильное желание, на манер громоотвода. И следом случайным образом узнает, что это – поделка петербуржца, «декадента», род художественной акции, устроенной им в покинутом монахами монастыре, изваяние, от которого они избавятся, едва успеют вернуться в свою обитель. Эти лепестки реальности – оказывающиеся в его руках, есть то, что он видит – и есть объяснения, интерпретации им видимого, и то, что их дают «местные», и сами верят в это, не дает никакого доступа к реальности. Реальны люди, небо, холмы, дома, слова – там, где возникают цепочки объяснений, где возникает «почему» и «зачем», оно само реально, но не более того:

«Стоит хоть раз что-то изложить на бумаге – как все, не вошедшее в этот текст, испаряется из памяти, и потом, как попугай, всегда повторяешь одно это. Наша жизнь – то, что мы о ней написали. Все остальное – мираж, майя».

Это прекрасный роман о любви, о серебряном веке, о монгольской степи и нациестроительстве, и о симметрии и совпадении с собой, которое оказывается лицом смерти. И это красивая книга – тихой красотой осеннего дыхания и высокого неба.



Автор: Андрей Тесля
Историк, философ

Поделиться