“Юный cтаричок” Серебряного века

Смирнов А.А. Письма к Соне Делонэ / Публикация и вступ. статьи Д. Малмстада и Ж.-К. Маркадэ; подготовка текста Д. Малмстада; коммент. Д. Малмстада при участии Ж.-К. Маркадэ; науч. ред. Н.А. Богомолов. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 520 с.: ил.

* * *

Последнее десятилетие в отечественном литературоведении наблюдается взлет публикаций эпистолярного наследия – это и отражение интереса к «литературному быту» и литературной «подноготной», и внимание к истории повседневности, влияющее на изменение представлений о «подлежащем публикации». «Эпистолярная» серия издательства НЛО в последние годы пополнилась рядом замечательных изданий – в 2009 г. вышла переписка Вячеслава Иванова с его второй женой Лидией Зиновьевой-Аннибал (в 2 тт.), в 2011 опубликована переписка Лидии Чуковской и Леонидом Пантелеевым, письма кн. В.П. Мещерского к великому князю Александру Александровичу за 1863 – 1868 гг. и письма А.А. Смирнова к Соне Делонэ. Это своего рода «эпистолярия второго плана», переписка, дающая непривычное преломление известных событий – тот самый доступ к «оптике повседневного», восприятия культуры прошлого изнутри, который корректирует или дополняет привычный взгляд.

Письма Александра Смирнова (1883 – 1962) к Соне Терк (во 2-м замужестве – Делоне; 1885 – 1979) относятся преимущественно к 1904 – 1910 гг.[1]. Смирнов, в будущем знаменитый кельтолог, медиевист и испанист, в то время – студент Петербургского университета, а затем «оставленный для подготовки к магистерскому экзамену»[2]. Его далекая родственница Соня Терк – начинающая художница, с довольно ограниченным кругом художественных знакомств. Смирнов, вхожий в круг «мирискусников», вводит ее в редакцию, знакомит с Бенуа и Дягилевым, транслирует распространенные в кружке художественные оценки.


Смирнов в то время – умненький «мальчик» (некоторая незрелость его облика сохраняется и фотографиях последующего времени), затем ставший «правильным» приват-доцентом и профессором. Он не особенно интересен сам по себе – и как вынуждены признать даже комментаторы, несколько преувеличивающие ценность субъекта, ставшего объектом их исследования, наиболее яркие высказывания в его письмах «не собственное рассуждение младшего из друзей, а согласительный пассаж, присоединение к точке зрения старшего» (стр. 436, предисловие к письмам к В.Ф. Нувелю).


Вот эта самая «неинтересность» и представляет интерес – как довольно скромный по своим творческим дарованиям человек впитывает и воспринимает культуру «серебряного века» и как он встраивает себя в нее, ретранслирует ее другому собеседнику, выступая в качестве «фигуры-посредника». Влюбленный в свою корреспондентку, Смирнов в 1905 – 1906 гг. стремится выстроить в ее глазах свой образ, долженствующий быть идеальным образом человека серебряного века. Так, в исповедальном письме от 4.X.1905 есть следующий пассаж:


«Можно бы сказать, что моя святыня – Свобода. Но моя свобода пишется с маленькой буквы – она есть лишь отрицание другого, вычеркивание, чистый нуль – и не имеет ничего общего с той Свободой, которая пишется с большой буквы, которая обладает большим положительным содержанием <>. Это – страшная, черная свобода. Я ничего не осуществляю в жизни в настоящем смысле этого слова. Может быть, я внесу большой вклад в науку, скрашу существование десятка людей, обогащу человечество несколькими ценными мыслями и настроениями, но все это будет сделано мною мимоходом, нечаяно, ненарочно. Это не будет моим “делом”. Жить значит – устанавливать ценности и стремится к их осуществлению. У кого есть “святыня”, у того главная ценность установлена; все остальное для него пустяки. Но что делать тому, у кого ее нет. У меня ее нет, и потому я лишен точки опоры в выработке всех норм, всех ценностей. Я пользуюсь полной свободой (я принужден! к ней) в выработке норм. Я в этом мире выразитель полного произвола, я хулиган или Бог» (стр. 149 – 150).


Фрагмент, помимо прочего, интересен и тем, что позволяет понять созвучность неокантианства умонастроению серебряного века – тот странный феномен «русского неокантианства», в котором тексты Наторпа или Риккерта совмещались с оккультными интересами, а одной из заглавных фигур оказывался специфически прочитанный (или, что чаще, пересказанный – и уже затем, сквозь призму пересказа прочитанный или переведенный) Ницше.


Юношеская влюбленность или случайное увлечение, профессия или мимолетный приработок – все это неизбежно оформляется посредством слов с «большой буквы»:


«Приходила ко мне: Ледяная истина, приходила Жизнь в красоте, приходила и Белая Дьяволица. Сколько раз, измученный жизнью и самим собой, я готов был отдаться волне и стать вполне человеком! Но все же моя воля оказывалась сильнее.


Осталось самое старинное, самое упорное и опасное из искушений: это – Она. Я всегда был особенно предрасположен к мистической стороне любви, т.е. той, благодаря которой любящий хочет слиться безраздельно с любимым существом, хочет стать “ею” и чтобы “она” стала им (формула эта принадлежит Мопассану!). Я, который не соглашался отдаться отвлеченной идее, всегда жаждал отдаться живой личности. Конечно, всегда была некоторая revolte, и из этого столкновения – неразрешимый конфликт. Но по мере того, как я все более прихожу к понимаю себя, это искушение уходит от меня подобно всем другим. Я провожаю его не с восторгом гордости, а с глубокой грустью и со слезами на глазах. Не думайте, что это – фраза. Сейчас, когда я вдумываюсь в это, мне хочется плакать. Одно время, Соня, Вы были Ею. Последний фазис моей борьбы был недавно, на даче. После Вашего переезда в город все было кончено. И когда “это” кончилось – я почувствовал, что Она умерла и никогда больше не воскреснет» (4.X.1905, стр. 149 – 151).


Стремясь показаться интересным в глазах собеседницы, Смирнов всячески – и весьма ребячески – намекает на свои гомосексуальные интересы, вероятно, так преимущественно – если не всецело – остающиеся на уровне рассказов. Так, в письме от 1/14.III.1907 описывается целая сцена:


«Сначала мужчины (кроме меня) очень ухаживали за дамами, потом сначала Валечка <Нувель>, потом Кузмин – за мной! Мы обнимались, целовались и т.п. Была необыкновенная оргия, с шампанским, все сильно охмелели. За ужином Кузмин сидел vis-a-vis меня и жал беспощадно мои ноги. Когда подали индейку, кто-то попросил chair blanche. Кузмин говорит: “je les ai mange toutes les chairs blanches”[3], жмет мои ноги и выразительно смотрит. Но главное было после ужина. Валечка и Кузмин потушили электричество и кинулись на меня с двух сторон так, что я насилу вырвался. Валечка был прямо brutal. Дамы за меня страшно испугались, хотели защищать. В конце концов Валечка заявил, что я – home-femme rate[4]; для этого не требовалось особенной проницательности! В результате я их ужасно эксплоатировал, т к получил от них гораздо больше, чем хотел, а они – гораздо меньше, чем желали» (стр. 252 – 253).


Особую пикантность этому описанию придает то обстоятельство, что сохранился дневник Кузмина за этот период, дающий возможность скорректировать картинку: «Смирнов серьезно целовался, делая langue fourree[5], даже шепча: “Милый, прекрасный”. Меня это очень мало трогало»[6].


Смирнов проповедует своей юной собеседнице: «Я не уверен все-таки, одинаковое ли у нас с Вами представление о свободном, высшем человеке. Не понимаете ли Вы его слишком романтически, схематично и даже, я сказал бы: ригористично. Прежде всего у такого человека должно быть полное отсутствие программы, принципов, норм. Его поведение должно быть легким, свободным, необдуманным, естественно-необходимым для него. Он может каждую минуту оступаться и раскаиваться. Если есть малейшее принуждение, – все пропало. Нельзя себя сделать таким, но можно постепенно развиться, проявиться – из глубоко заложенных, природных данных. <…> Анализ, самокритика не должны Вас смущать, сбивать, парализовать» (8.III.1906, стр. 185). Он старается демонстрировать свою «свободу», например, с расчетом на эффект в конце письма, как бы невзначай откликаясь на Цусиму:


«Кстати, как отнеслись Вы к разгрому русского флота? Вполне ли равнодушно? Я два дня был точно пьяный. Я боялся успеха Рожественского и очень волновался перед известием о битве, проигрыш которой мог быть полной гибелью Японии. Вы, может быть, знаете, что я рад успехам японцев не столько ради успехов русского освобождения, сколько ради самых японцев. Я с интересом и сочувствием смотрю на возникновение новой нации (может быть, новой расы) из небытия, как на рост дерева или молодого зверя. Она проявила много силы и жизнеспособности в войне, в политике, в искусстве. Я уверен, что с ее расцветом мы увидим еще много необычайного и неожиданного. За этот интерес – я ее люблю и чувствую к ней нежность, подобно тому как чувствую ее к животным, к природе вообще» (31.V.1905 н.с., стр. 122 – 123).


То же стремление к эстетическому эффекту влечет его в 1905 г. сначала сочувствовать крайним революционерам – а затем, из того же духа противоречия, объявлять себя «черносотенцем» и «монархистом», поклонником ancien regime, попутно посещая собрания революционеров и анархистов в Париже. Он выстраивает свой образ по канонам эпохи – впрочем, получается у него это не очень убедительно в глазах своих старших коллег. Бенуа в дневнике, в записи от 8 июня 1905 г. отзывается так: «Приходил Смирнов. Надоел своей претензией, своей деланной зрелостью. Все эти юные старички и Wunderkind’ы скучны» (стр. 127, прим. 1 к письму № 29).


Эпистолярная культура серебряного века «сидит» на Смирнове как маска – лирические или эмоциональные пассажи его писем, служа почти неизменным зачином, зачастую сменяются деловым и пунктуальным продолжением, выдающим типичного представителя образованной русской интеллигенции, со своими мирными буржуазными привычками, склонного играть в «декаданс». Игра окажется продолжительной – такой стиль Смирнов будет выдерживать на протяжении шести лет. А затем последует второй брак Софьи Ильиничный, вышедшей замуж за уверенно набирающего известность и авторитет Робера Делоне (первое замужество – за Вильгельмом Уде – было mariage blanc), женитьба Смирнова и устройство его академической карьеры. Начнется долгая и сложная жизнь, где фантастические заботы молодости сменятся повседневными трудностями, заботой о близких, интеллектуальными трудами, дающими спокойное удовлетворение: и письма, к сожалению из-за внешних обстоятельств сильно уменьшающиеся в числе и объеме[7], отразят эту перемену, став деловыми или «собеседовательными», но впервые обращенные к другому и отражающими собеседника, а не театральную маску.


Впрочем, опубликованные письма интересны и вне зависимости от интереса к личности автора – Смирнов на протяжении многих лет был в центре или близко к центрам художественной и интеллектуальной жизни серебряного века и его корреспонденции, зачастую довольно подробные, информирующие о событиях и сплетнях «русского Парижа» и «декадентского Петербурга» – драгоценны разбросанными в них сведеньями, зафиксированными высказываниями и оценками, позволяя увидеть эту среду глазами «одного из» ее рядовых представителей.


Примечания


[1] Помимо писем к Делоне, охватывающих в целом период с 1904 по 1928 г. (с перерывом в 1915 – 1926 гг., когда переписка между оставшимся в России Смирновым и жившими в Испании, а затем вновь в Париже Делоне обрывается), в издание включены 6 писем Смирнова в В.Ф. Нувелю (за 1906 г.) и 13 писем к М.А. Волошину (1906 – 1925 гг.).


[2] Эпистолярный комплекс дошел в неполном виде – сохранились только письма Смирнова к Терк (Делонэ), включая и почтовые карточки и незначительные записки, заботливо сохраняемые адресатом, тогда как письма Делонэ, вероятнее всего, были уничтожены Смирновым в 1930-е или последующие годы.


[3] Я съел все белое мясо (фр.).


[4] Неудавшийся мужчина-женщина (фр.).


[5] всовывая язык (фр.).


[6]Кузмин М. Дневник 1905 – 1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. – СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000. С. 322.


[7] С 1911 г. Смирнов с женой два года прожил в Париже, рядом с семейством Делоне, так что переписка этого времени носит эпизодический характер, на время отъездов из Парижа одной из семейных пар.

Андрей Тесля


RussianJournal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе