Сложносочиненное

Завершается литературный премиальный сезон. Стало ясно, какие тренды дают о себе знать в российской словесности. На сей раз - это тема национальной истории. "Итоги" решили выяснить, как видят ее лауреаты "Большой книги" и "Русского Букера". Эти две, бесспорно, главные премии литературного истеблишмента принято противопоставлять. Ведь если первая присуждается за актуальность и социальную значимость, то вторая - прежде всего за эстетические достоинства, обнаруженные при разработке только и исключительно романного жанра. Александр Терехов, известный журналист, стал лауреатом второго приза "Большой книги". В его историко-документальном романе "Каменный мост" явлены правда факта и опыт журналистского расследования. Елена Чижова, руководитель Санкт-Петербургского русского ПЕН-центра, удостоилась первого букеровского приза за "Время женщин". Здесь историзм приведен к знаменателю гражданских добродетелей и моральных ценностей.  

С одной стороны 

Александр Терехов: "Писателю, работающему над книгой о прошлом, кажется, что жизнь по-прежнему в его руках, как в старые добрые времена, когда Ленин в графе "род занятий" писал "литератор" 

Тема истории в последние годы выплыла на поверхность. Как вы относитесь к призыву "разобраться с собственной историей", будь то коллективное покаяние, коллективная ностальгия либо борьба с фальсификациями?

- Если не повторять скучного, что историю надо знать, что Отечество надо любить, что предков надо уважать, быть неленивым и любопытным, мне кажется, обилие исторических книг вызвано производственной необходимостью. Литератору, чтобы не пропасть из "биржевых сводок", надо выпускать книгу в год. Еще лучше две. О чем могут быть эти книги, если мы оставим без внимания женские детективы, приключения упырей и ребят, у которых лазерный меч в руках и во лбу четыре глаза? Только биографии и книги, прикидывающиеся прояснением исторических тайн. Это не особенно стыдно и технологически просто.

- Чем вызван ваш интерес именно к сталинскому периоду, о котором уже так много сказано? Значит ли это, что там белых пятен больше, чем гделибо?

- В историю поисков правды о гибели Володи Шахурина и Нины Уманской я попал совершенно случайно. Я не профессионал, я не умею что-то планировать, выбирать, я всего лишь изредка попадаю в такие жизненные ситуации, из которых могу выбраться, только написав книгу. Никогда не знаешь, где поскользнешься и с какой горки поедешь. Сам бы я никогда не взялся читать книжку про сталинский период без почасовой оплаты. "Исторический роман", "в основе книги лежат реальные события", "книга-расследование" - это максимально презираемые мною жанры, и, несмотря на полную уверенность в отсутствии у меня читателя, мне было бы грустно, если бы "Каменный мост" располагался где-то поблизости.

- Второе место - закономерный итог или вы рассчитывали на большее?

- С одной стороны, для любого мужчины, согласившегося участвовать в забеге, есть только первое место, а все остальное - поражение. С другой стороны, для меня выход "Каменного моста" - это маловероятное русское народное чудо. Все прочее последовавшее, радостное и нерадостное, уже имело меньшее значение.

- Вам интересны "Большая книга", "Букер", привычка критиков их противопоставлять? И вообще так называемый премиальный процесс?

- Я не существую на современном литературном рынке, я не заработал на свою торговую точку, бренд, аудиторию. "Каменный мост" - первая моя книга за последние двенадцать лет, поэтому о "премиальном процессе" я не имел никакого представления. Самым трудным оказалось прийти на объявление финалистов и победителей. Мне кажется, в организации объявления победителей "Большой книги" есть какая-то неловкая жестокость, особенно досадная для авторов книг, которых обычно называют серьезными, качественными, немассовыми - тех, кого номинируют на премии, но мало знают и практически не читают. На сцену должны подниматься только победители. Высаживать на сцену тринадцать финалистов и забавлять публику их ожиданиями, надеждами, разочарованиями - такое допустимо только в конкурсах красоты или телевизионных шоу, где все слегка не по правде. Ситуация, когда победители тремя богатырями встали плечом к плечу фотографироваться, а те не менее замечательные авторы, кому по случайным причинам не повезло, бочком, тихонько побрели со сцены несолоно хлебавши, утешенные букетами желтых цветов, мне была неприятна.

- Сейчас говорят, что литература отодвинута на периферию общества и писатель давно уже никто и звать его никак. Вы это ощущаете?

- Разумеется. Первый раз в русской истории писатели, которых мы называем писателями в традиционном значении этого слова, вбиты временем в полное материальное и общественное ничтожество. Двести лет большинство русских книг создавали аристократы, придворные вельможи, губернаторы, крупные землевладельцы, обладатели наследных состояний или выходцы из низов, поднятые на невероятную высоту читательским интересом и политикой советской власти. Современные "традиционные" писатели - бедные, почти несуществующие люди, с протертыми локтями, мечтающие об одном: сосать из бюджета. Они не могут писать о власти, политике, аромате очень больших денег, армейской верхушке, спецслужбах, светской жизни - писателя там нет. Все, что им доступно, - жизнь собственной квартиры и телевизионная программа на неделю. Если современный романист возьмется описывать кремлевские коридоры, что-то там в духе "Путин проснулся, как обычно, в половине одиннадцатого утра и долго лежал, глядя на косые капли дождя, тянущиеся по оконному стеклу..." - это будет не только смешно, а просто жалко.

- Так вот почему еще так благодатна историческая тематика?

- Да, история - хороший выход, история дает ощущение возвращенного равенства, писателю, работающему над книгой о прошлом, кажется, что жизнь по-прежнему в его руках, он в Кремле, он главный, как в старые добрые времена, когда Ленин в графе "род занятий" писал "литератор", и это говорило вовсе не о скромности Предсовнаркома. Впрочем, автор всегда имеет самые наивные и самые превосходные представления о значении и смысле своего труда.  

С другой стороны 

Елена Чижова: "Без прошлого и без обращения к истории мы просто не укоренимся, как растение, выращенное в гидропонике" 

В последние годы тема истории вновь выплыла на поверхность. Вот у вас старорежимные старушки, у Юзефовича 90-е и Смутное время, у Терехова - сталинские годы. Как вы относитесь к желанию разобраться с собственной историей?

- Это желание кажется мне совершенно естественным. Во всяком случае, для меня оно всегда было основным импульсом. В 2000-м, когда в журнале "Звезда" вышел мой первый роман "Крошки Цахес", меня именно за это и ругали. Потом я написала "Лавру", обратившись к истории Русской православной церкви. Потом была "Преступница" - о судьбе девушки-полукровки, иначе говоря - о советском антисемитизме. Я и сейчас продолжаю делать то, что делала. Мне кажется, общество наконец осознало, что настоящего не бывает без прошлого, и без обращения к истории мы просто здесь не укоренимся, как растение, выращенное на гидропонике. Что касается моих старушек из "Времени женщин", то слово "старорежимные" - это как антитеза к слову "режим", очень важному понятию советского времени. Не случайно в романе его произносит "новорежимная" героиня. В этом контексте "старорежимность" означает не умение шить и вязать, а способность отличать добро от зла. Мне бы не хотелось, чтобы его отождествляли с этаким толстовским смирением. Эти старушки совсем не смиренные, когда жареный петух клюнул, они - в моем романе - провернули такую аферу, что дай бог всем "новорежимным" сообразить.

- Если искать нравственные основы в прошлом, как далеко придется отмотать клубочек?

- Найти нулевую точку - это, думаю, действительно сложная задача, потому что любая наша трагедия вырастает из предыдущей катастрофы. Однако революция 91-го года при всей своей кажущейся катастрофичности - такое мнение высказывают многие - была все же попыткой вырвать страну из "дурной истории". Другое дело, почему это так скверно у нас вышло. Есть соблазн сказать, что нулевую точку можно найти в "нулевом времени", обратившись, например, к евангельским сюжетам, но это все-таки отговорка. В нашей истории есть болевые точки, роковые заблуждения, иллюзии, мифы и миражи. Например, укоренившееся на нашей почве представление о сакральности власти, восходящее к времени Иоанна Грозного. Что бы ни делал монарх, он все равно помазанник Божий со всеми вытекающими отсюда последствиями.

- Вы в третий раз в букеровском шорт-листе. Вас удивляет, что так долго вам не давали премию?

- Нет, не удивляет. Потому что два предыдущих романа, попавших в букеровские шорт-листы - "Лавра" и "Преступница", - касаются очень больных для нашей страны вопросов. "Лавра" - роман, который в свое время вызвал очень жесткие дискуссии. Но я пишу, не думая о том, попаду ли в какой-нибудь шорт-лист. Что касается нынешнего Букера, то я, дважды потерпев неудачу, просто запретила себе думать о победе. Поэтому очень удивилась, услышав свое имя.

- Принято противопоставлять "Большую книгу" и "Букер". Это оправданно?

- Наверное. Самое существенное из отличий в том, что в "Большой книге", насколько я знаю, огромное жюри, около 100 писателей, и все решает мнение большинства. А в "Букере" членов жюри всего пять, и они дискутируют друг с другом, как говорится, глаза в глаза. Это другой алгоритм, согласитесь.

- Что для вас современная русская литература? Вам в ней чего-то не хватает или все устраивает?

- Сейчас, как мне кажется, и читатели, и писатели уходят от того, что называется "российским постмодернизмом". Новый мейнстрим - это попытка осмыслить жизнь и историю, а не выстроить искусственную конструкцию. Но если говорить не только о русской литературе, то мне ближе всех турецкий писатель Орхан Памук. Магистральная тема его романов и эссе - это попытка соотнесения Турции, наследницы Османской империи, с Европой.

История Османской империи закончилась в 1923 году, но последствия ее распада сказывались на протяжении всего XX века, и в этом я вижу много общего с Россией, пережившей распад двух империй - и царской, и советской.

- Должен ли писатель иметь общественный темперамент?

- Нужна ли женщине красота, нужно ли мужчине мужество? На этот вопрос у меня нет окончательного ответа. Просто в моей жизни так сложилось, что мне этот общественный темперамент в какой-то мере не чужд, поэтому я и работаю в Санкт-Петербургском ПЕН-клубе, писательской правозащитной организации. Разве можно пройти мимо позорной истории со строительством "Охта-центра"? Или не замечать безобразий и преступлений, творимых ультранационалистами? В числе других я подписала письмо в Институт грузинской литературы им. Шота Руставели: политика политикой, но русская и грузинская культуры нерасторжимы.

- А как же все эти разговоры о кризисе литературы? Стало быть, автору всегда есть что сказать, если у него есть гражданская позиция?

- Не знаю, насколько это связано с гражданской позицией, но разговоры о том, что все подошло к концу и вот-вот рухнет, - все это уже не раз было. И конец Европы, и конец истории, и конец стиля, и конец смысла. Но если ваше сердце на что-то отзывается, как можно говорить о конце истории?

- Говорят, что литература отодвинута на периферию общества, писатель давно никто и звать его никак. Вы это ощущаете?

- Ну, что-то такое, конечно, ощущаю. Хотя не в столь резкой форме, как вы это формулируете. Но серьезно я об этом не размышляю, потому что я все-таки фаталист. Мне всегда казалось, что, если я хочу что-то сделать, мое дело садиться каждое утро за письменный стол и писать. И - будь что будет!

Евгений Белжеларский

Итоги.RU
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе