Фамилию автора - Кравцов - я тогда запомнил, и с этого времени старался следить за его творчеством. А увидев (в церковной книжной лавке!) книгу “Январь”, с предисловием Анатолия Наймана, с удивлением узнал, что Константин Кравцов, оказывается, священник. Содержание же книги подтвердило уже сложившееся у меня к тому времени мнение об авторе как о поэте, обладающем редким, – во всех смыслах, – умением сочетать веру и зрелое мастерство так, чтобы одно не мешало другому.
На белом поле красный крест
в ночи мелькнет тебе со скорой,
и станет разуму опорой:
вот поле выявленных мест
и в неизбывном тупике –
пускай не свет еще, но все же
вот крест уже – в низинах дрожи,
в глубинах тьмы, в Его руке.
(Прогулка сумасшедшего)
Сам по себе сочиняющий священник – достаточно массовое на сегодня явление. “Землю попашет…то есть, Богу послужит, попишет стихи”. Но вот другого случая, когда священник – действительно крупный поэт без скидок на (или несмотря на) свое священство, я что-то не припомню. Это если, конечно, не вспоминать, например, Джона Донна со Свифтом. Стихи Константина Кравцова, повторяю, меньше всего походят на зарифмованные проповеди, от которых верующий умилится, неверующий скривится, и оба заскучают. Несомненная подлинность переживания в стихах Кравцова – это и не спонтанное высказывание “спроста”, а трудная искренность, плод добросовестной работы и кропотливого отбора слов. Хотя автор как будто не стремится никого ни в чем убедить, а только сам влюбленно всматривается в мир и в слово и делится с нами своей радостью и любовью, “холодный горный воздух” христианства как бы сам собой сквозит в ясности и красоте стихов.
Отец Константин - выпускник Литературного Института, лауреат нескольких конкурсов, в том числе Филаретовского конкурса христианской поэзии и Всероссийской литературной премии им. Есенина. Сейчас готовится к печати новая – уже третья - книга о.Константина Кравцова, “Парастас”, в которой, как мне кажется, его стихи приобретают какое-то новое качество, усложняясь и разворачиваясь от традиционной силлаботоники по направлению к верлибру.
Крины сельные, трава полевая, нынче есть –
завтра брошена в печь, в геенну,
но Ты говоришь: Посмотри,
посмотри, как волнуется нива, поручик.
Видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
на крокусы и анемоны, на маки –
маки в полуденной каменоломне
у Эфраимских ворот,
вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск
(Крины сельные)
Импрессионистская резкость образов порой доходит до кинематографической яркости, и в одной строфе уживаются колючая проволока, небесное воинство, Караваджо и Голливуд:
ветка маслины в саду на переднем плане
висела колючей проволокой, звезды, –
стражи святыни, небесное воинство, –
звезды спадали с небес, расхаживали по саду:
желтые космы пламени, рубящие синеву –
синеву Караваджо в скандальной ленте
австралийца из Голливуда
(Луна Мэла Гибсона)
Мне представляется, что поэзия о.Константина может стать продолжением, синтезом двух линий современной русской христианской поэзии с ее европейским кругозором и мандельштамовской экстатичностью, с одной стороны, и умением сочетать повседневную реальность и вольное дыхание Псалтири – с другой. О новой книге, о смысле поэзии, о том, каково это - быть одновременно священником и поэтом, мы и говорили с отцом Константином Кравцовым.
1.
- О.Константин, в ваших стихах явственны северные мотивы, я знаю, что родились вы в Салехарде. Между тем, стихи ваши я впервые встретил в ярославском сборнике, и думал о вас как о ярославском поэте.
Да, в Ярославле я с 95-го. Оказаться там никак не входило в мой жизненный сценарий. Тем не менее, так сложилась жизнь. Семья у меня и сейчас живет в Ярославле, а сам я служу в Москве. А родился, действительно, в Салехарде, в Тюменской области, в 1963 году. Родители преподавали музыку (мама - пианистка, отец - духовые) в культпросвет. училище. Там я закончил школу и год работал после армии корреспондентом радио.
- Вы закончили Литературный институт, расскажите немного о своей учебе.
- В Литинститут я поступил в 87-ом, был в семинаре у Льва Ошанина. Но я недолго у него проучился - через год ушел на заочное, которое и закончил в 94-м. Собственно, я остался в его же семинаре. Он нам ничего не навязывал, как, впрочем, ничему и не учил в смысле мастерства… Вообще, Литинститут - особый случай...
- Ну да, я и сам его заканчиваю, так что специфику представляю… Ну, а после что было? Как происходила эта метаморфоза - из поэтов в иереи? Конечно вы тут не первооткрыватель, много священников вышло из Литинститута: хотя бы о.Александр Шаргунов, и о. Ярослав Шипов …
- У меня получилось вот как - я после первого курса сначала ушел в академический отпуск, а потом на заочное. И вот, будучи в академе, Великим Постом - это был 89-й год - я в первый раз причастился. С этого момента и началось мое оцерковление. И - чем дальше, тем глубже я двигался в этом направлении, а вся литературная жизнь отходила на второй… на десятый план. Я даже думал оставить Литературный, но духовник не благословил. И теперь не жалею о том, что закончил. Так что, где-то начиная с 91-го года, я уже начал работать при храме. Был и сторожем, и рабочим, и книги продавал в метро, и реставратором успел поработать. Ну, а уже позже оказался в Ярославле - по причинам житейского характера.
- А “профильное” образование у вас есть? В семинарии не учились?
- Нет, уже будучи священником я поступил в Свято-Тихоновский институт, но не закончил. Такую напряженную богослужебную жизнь, какую я вел в Ярославле, оказалось просто невозможно совместить с учебой.
- Да, там, конечно, не такая расслабленная атмосфера, как на заочном в Литинституте…
- тем более там два образования дают - светское и богословское, первое из которых - историко-филологическое - показалось мне излишним.
- Вы говорили о том, что поэзия, литература отходили на второй план… А как же и когда она к вам вернулась?
- Лет через пять после прихода в Церковь, и вернулось совершенно неожиданно, когда, видимо, произошел процесс внутреннего вызревания в слове того нового опыта, который я приобрел, вызревания вынашиваемых, но не сложившихся до тех пор в художественную форму тем.
- А насколько гармонично уживаются два ваших … призвания, священство и литература?
- Мне вообще кажется, что гармония - не совсем подходящее слово для христианской духовной практики... Потом, мне думается, что в моем случае это не два призвания, а одно.
- Но все-таки, есть какая-то иерархия призваний? Если, скажем, жизнь сложится так, что придется выбирать одно из двух, а от другого отказаться? Или - нельзя отказаться ни от чего?
- В том-то и дело, что я не противопоставляю священство и поэзию, чтобы от чего-то отказываться. Собственно, ведь Господь пришел спасти всего человека, целиком, да? То есть дать раскрыться в нас всем Им же данным дарам, дать им прорасти. И поэзию, и священство я понимаю как два способа выполнения одного и того же задания. Строго говоря, Священником является только Господь, мы лишь соучаствуем в творимом Им таинстве спасения. Точно так же и Поэтом является только Он, а мы лишь подмастерья в Его мастерской, в которой без Него “не можем творить ничесоже”.
И поэзия - это не то, что создаем мы, а то, что создает нас. Поэзия существует прежде нас, а мы в свою меру лишь помогаем ей проявиться.
СМЕРТЬ АВТОРА
– А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
– Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стекла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, –
узкий путь, а с виду безделица:
звон каких-нибудь там
серебряных шпор, когда ни одна звезда,
когда звезды спали с неба как смоквы,
и небо свилось как свиток, как тот сударь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе – отрывок блатного шансона,
проехавший мимо) и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа
2.
- о. Константин, когда я читал вашу книгу, готовящуюся к печати, обратил внимание на очень интересный перелом - ведь она четко делится на две части. Если во второй, где более ранние стихи, ясно читается ваша любовь к Мандельштаму, то первая часть - недавние стихи - явно написана с учетом достижений, скажем, западной поэзии. Там и Паунд, и Элиот. Обычно резкая смена поэтики характерна для тех, кто учится в том же Литературном, и у кого с каждым курсом, по мере накопления информации, меняется представление о поэзии. Но о вас я думал уже как о поэте сложившегося, определенного стиля. Откуда вдруг этот поворот?
- Я думаю, что здесь вряд ли можно говорить о переломе, скорее - о развитии. Вы упомянули о Мандельштаме - он ведь, заметьте, разный в разные периоды, хотя и тот же. Что касается западной поэзии или, говоря словами того же Мандельштама, “мировой культуры”, то я с юности тяготел к ней, да и в книге “Январь” это тяготение заметно, кто-то даже назвал меня православным западником. Мне, кстати, вообще кажется сомнительным и непродуктивным замыкание на своем, доморощенном, также как и любое другое замыкание, скажем, на определенной форме. Некоторые традиционные формы мне представляются если не невозможными, то мало эффективными, не совсем адекватными. Отсюда мой интерес к верлибру и вообще ко всему новому, что привнес в литературу ХХ век. Скажем, у меня есть короткое стихотворение “Синдология”. По сути, это то, что называется, “ready-made”, там ничего от меня нет, кроме организации материала, который сам по себе, как факт, показался мне явлением поэзии. Поэзии как Истины, невыразимой никаким другим способом. Не создавать “поэтическое”, а находить поэзию в неожиданных местах... Знаете, как камушек с земли поднял, очистил... Все это как-то спонтанно происходит: записи того, что мне кажется небезынтересным с точки зрения художественной. Вовсе не для того, чтобы поведать какие-то истины, и т.д., потому что для этого не обязательно писать стихи…
- чего многие, кстати, часто не понимают…
Поэзия - это совершенно особая форма коммуникации… Есть дежурный набор представлений о поэзии, что она должна и чего не должна…
- Как у Пушкина: “…А мы послушаем тебя”
- Да, и ответ на это может быть только один - тот самый, который и дает поэт у Пушкина. Поэзия не идеология и не способ морализирования, преподавания “смелых уроков”, она вообще не средство, а цель, как тот же Пушкин заметил.
СИНДОЛОГИЯ
112 борозд от “бича, наводящего ужас”,
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесенная ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мертвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum
3.
- Вы говорили о спонтанности. Можно ли понять это так, что вы пишете сразу набело - “и чем случайней, тем вернее”?
- Вместо “случайней” я бы поставил здесь “чудесней”. Но чудо творишь не ты, тебе оно не подвластно. Здесь тот же закон, что и в духовной жизни: твое дело трудиться, зная, что спасаешься не этими трудами, а по благодати. Трудиться до тех пор, пока не останется лишь “в безмерной разности теряться и благодарны слезы лить”. И это несколько иные слезы чем у Пастернака. Ода “Бог” это никак не “стихи навзрыд”, но именно поэтому ее результатом и явились эти неожиданные благодарные слезы. Вообще у христианина есть то преимущество, что он имеет благодатный опыт, который и является для него главным критерием. Короче говоря, я считаю стихотворение законченным, когда оно приносит не только эстетическую, но и духовную радость. А отличительное свойство радости от Духа, как писал кто-то из отцов, состоит в том. что она не оставляет по себе никакого смущения, даже самого тонкого, когда все очевидно... Именно к этому я и стремлюсь.
ΑΝΤΙΦΩΝΟΣ
…как бы игра Отца с детьми
О. М.
– И не забудь, что филолог
по определению, друг – ο jιλος, –
о друзьях же Своих
так говорит божественный Логос,
так Он сказал в одном из апокрифов,
в Одах Соломона: И Я услышал голос их,
и положил в сердце Моем веру их,
и запечатлел на главах их имя Мое,
ибо они – свободны, и они – Мои
– И не забудь: безначально оно, безначально
и потому бесконечно, таинство как бы игры:
во свете Его невечернем – вечери наши,
и здесь – в свете белой часовни луны:
свете, светящем во тьме над кремнистым путем,
вдоль которого высоковольтная линия
тянется через иссохший Кедрон
- Поговорим об именах, о тех, кто на вас влиял и влияет. Расскажите, как проходило для вас открытие поэзии, была ли какая-то эволюция авторитетов, смена ориентиров? Кто сейчас для вас важен, кроме уже упомянутых Паунда с Мандельштамом?
- Конечно, эволюция была. Когда я начинал писать стихи, в 14-15 лет, в глухой провинции на краю России Мандельштам был почти неизвестен, не говоря уже о Паунде. В общем-то, я прошел типичный для провинциального школьника тех лет путь - от Есенина, Маяковского, Вознесенского, Евтушенко, к Серебряному веку и к андеграунду. Ну и разумеется, классика, к которой приходишь после переоценки всех ценностей. И не только русская, но и европейская: Гомер, Данте... Что касается Мандельштама, то я открыл его для себя заново, уже будучи в Церкви, и именно как христианского поэта. То есть поэта, у которого христианское мироощущение выражено ярче, чем у остальных.
- Ну, а современники? Я прочел ваше стихотворение, посвященное покойному Денису Новикову…
- Да, я считаю Новикова очень серьезным поэтом, увы, недооцененным. Сейчас, мне кажется, время буйного цветения, но еще не плодоношения. И вообще я не с очень большим оптимизмом смотрю в будущее, в том числе и литературы… Во всяком случае, что бы там ни было - мы должны делать свое дело…
ДЕНИСУ НОВИКОВУ,
УМЕРШЕМУ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ
Рим. 8, 39: ни высота, ни глубина…
Здесь вместо нот, как древле, Дионисий,
одни крюки да петли наш удел
и все ж ни глубина, ни волчьи эти выси,
где “самопал”* звучит как “самострел”
не самопал – стоит себе при дверех
кириллица как встарь: мороз и сон
и в нем – крюки да петли, но не верю:
все той же веткой снег здесь осенен