"Мне всегда очень хотелось славы и денег..."

Марина Дроговейко: Господа, присаживайтесь. Я приветствую вас в клубе "Русского института". Сегодня у нас неформатный вечер. Мы встречаемся с поэтом Всеволодом Емелиным, и происходит это вне рамок каких-то проектов. Здравствуйте, Всеволод.

Всеволод Емелин: Здравствуйте, Марина.

Марина Дроговейко: Не думайте, что мы сейчас будем рвать вас на части и просить, чтобы ваша лира нам сыграла. Хотя, конечно, ваше творчество небезразлично всем собравшимся. Когда я готовилась к встрече, то думала, какие вопросы вам можно задать. И набрался двадцать один вопрос. Поэтому вы не пугайтесь. Ну что же, вот передо мной список, и я даже не знаю, с чего начать. Обычно у поэтов спрашивают, когда они впервые стали писать стихи, когда почувствовали, что им глагол ухо щекочет, как говорил Пушкин. В какой момент это произошло с вами? Или вы не помните?

Всеволод Емелин: Ну почему? Помню. Я много чего не помню, а это помню. Но вначале я бы хотел поблагодарить всех за то, что пришли сюда. Люди-то, я смотрю, молодые. Не знаю даже, интересен ли буду молодежи... Итак, как все начиналось... Я думаю, в моем поколении все пишущие проходили примерно один путь, не считая тех, кто имел доступ к запрещенной поэзии. А в средней интеллигентской семье на полках всегда стояли Блок, Маяковский, Багрицкий, Есенин. И помню, лет в тринадцать я читал Блока. Его "Стихи о Прекрасной Даме" великолепно ложились на настроение мужающего молодого человека. Потом то же самое я прочитал у Кибирова, который неоднократно вспоминал в интервью, что начинал с томления, ажуров-пурпуров, туманов и загадочности. И однажды я подумал, а почему бы мне самому не попробовать писать. Сначала я писал под Блока, потом под других. Прочитал Мандельштама, стал под Мандельштама писать. Так и докатился. При этом Блок не потерял для меня своей привлекательности и сейчас. Просто теперь мне уже интересней поэма "Двенадцать". Так же, как и народное творчество, фольклор, реклама, слоганы...

Марина Дроговейко: В свои тринадцать вы задавались вопросом, хотите ли признания, или это было для себя?

Всеволод Емелин: Конечно, для себя, но и признания тоже ужасно хотелось. Скажем так, мне всегда очень хотелось славы и денег.

Марина Дроговейко: Именно с этим связано ваше "Открытое письмо мэру"?

Всеволод Емелин: Да, я считаю, что мне очень недодают славы, и именно с этим связано то, про что вы говорите.

Марина Дроговейко: А если не брать во внимание ваше предисловие к сборнику и, в частности, высказывание про школу молодых поэтов и школу старых, то из-за чего, по-вашему, у вас не получается стать одним из главных лиц поэтической тусовки?

Всеволод Емелин: Не знаю, как-то не заладилось у меня... Я думаю, мы сильно различаемся на каком-то эстетическом уровне, потому что начал-то я с Блока, а закончил тем, что поэзия в чистом виде мне неинтересна вообще. Мне гораздо дороже те моменты, когда поэзия выходит из своего пространства и сталкивается с жизнью. А в чистом виде поэзия меня уже не волнует так сильно... Я понимаю, советское время, когда выходит читать Евтушенко - и у него есть все: и женщины, и деньги, и загранпоездки. Вот ради этого стоило жить и работать стоило. А если взять современных известных поэтов, которых приглашают на биеннале (я ни о ком не хочу ничего плохого сказать, это все мое личное мнение), их все равно никто не знает. Им только и остается что биеннале, "дни поэзии" да поездки в провинциальные западные университеты. В общем, какая-то такая мелочь, ради которой, по-моему, не стоит вообще напрягаться. Это происходит из-за того, что поэзия стала развиваться по западным моделям. Собственно, это было неизбежно, потому что советское общество было неестественным обществом, и в нем поэзия занимала неестественное место. Понятно, что фигуры типа Вознесенского и Евтушенко невозможны в нормальном государстве. И эти фигуры исчезли. На смену им пришла типичная западно-университетская поэзия, когда один поэт о другом пишет статью, что он великий, а потом они меняются местами. Вот так они сами для себя и живут. И этот процесс мне все менее интересен.

Марина Дроговейко: То есть современная поэзия никому не нужна?

Всеволод Емелин: Ни государству, ни народу не нужна, да. В этом смысле я мучительно хватаюсь за прошлое. Я человек уже старый, застывший где-то, наверное, в 70-х годах прошлого века. И я понимаю, что эту ситуацию уже не вернуть, но вот с нынешней ситуацией тоже смириться не могу. Я не понимаю поэзии без читателей...

Марина Дроговейко: А как вы видите своих читателей?

Всеволод Емелин: Да нет их. Ну, может, кто-то в интернете наблюдает там, хихикает.

Марина Дроговейко: Получается многовато хихикающих. Даже по меркам "Живого журнала"...

Всеволод Емелин: Я еще раз говорю, что мы себя под Маяковским, под Евтушенко чистим, а они за один вечер собирали по 10 тысяч зрителей.

Марина Дроговейко: Ваше творчество иногда называют боевым листком современности, потому что оно очень социально. Такое чувство, что вы пропускаете через себя все, что проходит и по прокремлевским СМИ, и по оппозиционным. Как получается, что вы вдруг пишите стихи про движение "Наши"?

Всеволод Емелин: А почему бы и нет? По-моему, это очень интересно. Меня волнует не только выход поэзии за рамки поэтического, но и мифологизация происходящего. Ведь я же читаю френдленту в ЖЖ и чувствую, что после выборов у многих людей появился страх грядущих погромов. Дескать, "Наши" точат ножи, чтобы резать интеллигентов. И становится ясно, что "Наши" - это уже больше, чем просто движение. Это уже мифологический образ. А миф - это тема для текста. Так появляется миф о "Наших". Мы ведь живем в мире, в котором очень много мифологизированного. Чеченцы, евреи - это все современные мифы. И это надо использовать, мне кажется.

Марина Дроговейко: А какие-то нравственные вопросы вы в своих стихах пытаетесь решать? Наставляете читателя?

Всеволод Емелин: Что вы! Человек сам должен что-то знать. Как будто я знаю, что такое хорошо и что такое плохо, чтобы объяснять это вам, как Маяковский.

Марина Дроговейко: А вы не знаете?

Всеволод Емелин: Да, я не знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Кто я такой, чем я лучше других людей, что я их буду чему-то учить?

Марина Дроговейко: А вы не боитесь, что, касаясь только злободневного, вы можете оказаться забытым после?

Всеволод Емелин: Нет, мне, пожалуйста, сейчас, при жизни, если можно. А насчет вечности совершенно неинтересно.

Марина Дроговейко: Хорошо, а сейчас, в данный момент, поэзия дает вам средства к существованию?

Всеволод Емелин: Нет. Зарабатывать ею сейчас, конечно, нельзя. Может быть, женщин и можно как-то получить, но деньги нельзя. По крайней мере, такие, на которые можно было бы прожить.

Марина Дроговейко: А вы хотели бы, чтобы вас называли народным поэтом?

Всеволод Емелин: Хотел бы. При жизни опять же.

Марина Дроговейко: Скажите, вы упомянули Блока в самом начале. А кто был для вас главным художественным ориентиром?

Всеволод Емелин: Ну, сейчас у меня четко выстраиваются Некрасов, Блок, Маяковский, Багрицкий. Вообще, кумиров было много. Но сейчас я уже слишком стар, чтобы их иметь.

Марина Дроговейко: А сами для себя?

Всеволод Емелин: Я сам для себя? Нет.

Марина Дроговейко: Знаете, у многих людей, которые вас читают, первая реакция: боже, как он себя любит!

Всеволод Емелин: Я люблю себя, конечно.

Марина Дроговейко: И тут же добавляют: и так себя жалеет...

Всеволод Емелин: А вот жалею даже больше, чем люблю. Да.

Марина Дроговейко: А из-за чего вы себя жалеете?

Всеволод Емелин: Я старый, больной, небогатый, меня девушки не любят... Как там говорил Паниковский? Я три года не был в бане. Есть много всего, за что меня можно пожалеть. Юность моя прошла совершенно бестолково, зрелость моя прошла совершенно бестолково, сейчас на пороге маячит бестолковая старость. По-моему, есть повод для жалости...

Марина Дроговейко: Вы себя сейчас не мифологизируете случайно?

Всеволод Емелин: Может быть, мифологизирую. Но то, что я себя жалею, это без всяких мифов - настоящая реальность. В общем, жизнь прошла. Я на этом месте должен был находиться примерно в свои двадцать лет. А сейчас, когда мне почти пятьдесят, пора о душе подумать.

Марина Дроговейко: А как вы относитесь к творчеству Бродского?

Всеволод Емелин: К творчеству Бродского я отношусь хорошо. Я считаю, что это действительно последний великий поэт русской литературы. Я с этим согласен.

Марина Дроговейко: Очень многие поэты используют как объект для исследования в своем творчестве религию, Бога. Как складываются отношения с Богом у вас?

Всеволод Емелин: Понимаете, я с 1993 года работаю на мелких должностях по церквям. У Платонова в романе "Чевенгур" есть церковный сторож. Про него говорится: в бога от частых богослужений не верил. Не то что бы я относил это к себе, но многолетняя работа в церкви действительно приводит к цинизму.

Марина Дроговейко: А как вы оказались в церкви?

Всеволод Емелин: Я в юности попал в такую церковную полудиссидентскую тусовку, которая собралась вокруг отца Александра Меня. Ну и когда все посыпалось, я остался без работы и обратился к друзьям, они пристроили...

Марина Дроговейко: В этом смысле стихотворение "Кровельщик" автобиографично?

Всеволод Емелин: Нет, скорее абстрактно. Но я работал на кровле, да. Я тогда еще подумал, что люди внизу ходят и не знают, что над их головой ведется работа. Как никто не брякнулся оттуда, уме не приложу. Это настолько было удивительно. На работу идешь, ничего еще... А вот вечером всегда возвращаешься с одной мыслью: сегодня не упал, но завтра-то наверняка же грохнусь. До сих пор, когда иду по улице и вижу, что делают металлическую кровлю, стараюсь это место обойти. Боюсь, что сверху упадет человек мне под ноги. А некоторые люди всю жизнь так работают.

Марина Дроговейко: А если говорить о роли поэта в современном обществе, то какой она должна быть?

Всеволод Емелин: Да любой... Во-первых, я стараюсь поэтом себя не называть. Все-таки поэт - это тоже фигура мифологическая. Сразу представляешь: Пушкин - поэт, Евтушенко - поэт, а ты кто такой? Почему я поэт, какое отношение я имею к Пушкину и Евтушенко? Ну и, кроме того, я уже говорил, как выглядит современная поэзия. Можно, конечно, говорить про те позиции, которые поэты занимали раньше. Либо диссидент, либо агитатор горлан-главарь, либо вечно пьяный, потому что душа болит за народ. Но это все уходящие натуры...

Марина Дроговейко: Вы сказали, что в центре вашего творчества находятся мифы. А какие мифы в современном обществе самые важные?

Всеволод Емелин: Как какие? Деньги. Как в каждом буржуазном обществе. Помните, как в "Брате-2": "Им что, всем всерьез интересно, как у меня дела?" - "Нет, здесь все не всерьез, кроме денег". Я считаю, что это нормально. В каждом буржуазном обществе все не всерьез, кроме денег.

Марина Дроговейко: Еще вопрос. Не знаю, насколько он корректный. Что связывает вас с Маратом Гельманом?

Всеволод Емелин: А что нас особенно связывает? Я и не знаю... Мы просто знакомы.

Марина Дроговейко: Вы выступали с ним на площадке. Вы поддерживаете то искусство, которое он продвигает?

Всеволод Емелин: Нет. Честно скажу, что в современном изобразительном искусстве я не понимаю ничего, и даже не стараюсь. Хотя, если какой-то перформанс или инсталляция стоит сто тысяч долларов, значит, что-то в этом все-таки есть. По крайней мере - в Гельмане что-то есть, если он это может продать за сто тысяч долларов.

Марина Дроговейко: А бывают такие моменты в вашей жизни, что вы сидите и говорите: "Эх, Всеволод, не по той дорожке ты пошел!.."

Всеволод Емелин: Раньше были, но сейчас я просто понял, что ни по какой другой дорожке я не был способен идти. Не дал Бог ума, трудолюбия, каких-то способностей. Понимаете, приходит зрелость в какой-то момент. Смирился я.

Марина Дроговейко: А вы могли бы перестать писать? У вас в жизни были такие периоды?

Всеволод Емелин: Да я пишу-то раз в месяц. Даже хорошо, если раз в месяц.

Марина Дроговейко: А у вас есть человек, который первым может прочитать ваше произведение?

Всеволод Емелин: Жена у меня есть.

Марина Дроговейко: И как она обычно реагирует?

Всеволод Емелин: Поскольку она жена, то ей нравится. Говорит, что нравится. Нет, не все. Но, как правило, я доверяю ее вкусу. К тому же я сам прекрасно знаю, что у меня то, а что у меня не то. На самом деле, я написал два десятка действительно неплохих текстов. Давно. А то, что я сейчас пишу, практически все не то. И я это прекрасно знаю.

Марина Дроговейко: Назовите текст, которым Всеволод Емелин доволен.

Всеволод Емелин: На самом деле - "Письмо Лужкову". Из последних единственное получилось более-менее.

Марина Дроговейко: А он ответил?

Всеволод Емелин: Нет, но я, вообще, и не рассчитывал.

Марина Дроговейко: У поэтов принято спрашивать, есть ли у них музы...

Всеволод Емелин: Я еще раз скажу - у меня есть жена. Опять же я не знаю, что такое муза. Женщина, на которую посмотрел и начал писать "Письмо Лужкову"? Странно же.

Марина Дроговейко: Когда вы писали про "Русский марш", это была ваша точка зрения или вы просто стебались?

Всеволод Емелин: Понимаете, мне очень трудно разделить стеб и точку зрения. Я очень уважаю поэта Иртеньева, но мне очень не нравится, когда меня сравнивают с ним, потому что мы работаем по-разному. Грубо говоря, Иртеньев, действительно, такой сатирик. Он видит явление, которое ему кажется смешным, достойным осмеяния и критики, и о нем пишет. Есть знаменитое стихотворение у Иртеньева: "Вот землекоп траншею роет, растет и ширится траншея". Я то же самое могу написать, но при этом я буду помнить, что я сам - этот землекоп. А Иртеньев так думать не будет. Он всегда отдельно от того, про что пишет. Может быть, единственное, чем я от кого-то отличаюсь, - это тем, что не разделяю стеб и личное.

Марина Дроговейко: Всеволод, мы вам зададим детский вопрос. Если бы вы были президентом, какой первый указ вы бы издали? В России. Вот так с ходу?

Всеволод Емелин: Опубликовать полное собрание своих сочинений.

Марина Дроговейко: А еще?

Всеволод Емелин: Я, честно говоря, даже не знаю. Не могу сообразить... Расстрелять всех поэтов. Вот.

Марина Дроговейко: И остаться единственным?

Всеволод Емелин: А я и так единственный. Расстрелять всех современных поэтов. И велосипедистов. Я слышал, есть такая партия, которая предлагает принять закон: расстрелять всех евреев и велосипедистов.

Марина Дроговейко: А если просто посадить в тюрьму?

Всеволод Емелин: Я считаю, что люди не должны сидеть в тюрьме. За каждого, кого посадят в тюрьму, те, кто остался на свободе, должны заступаться. Потому что каждый из нас может оказаться следующим. Насколько я представляю, в тюрьме все-таки не очень хорошо. Пока люди на свободе, их можно бить, душить, не знаю, глотки грызть. А когда человек попадает в тюрьму ... По тем понятиям, по которым я воспитан, есть законы, которые надо выполнять. Но попавший в тюрьму человек уже критике почти не подлежит.

Марина Дроговейко: Бывает, что к вам обращались какие-то политические силы написать что-то для них? Вы соглашаетесь?

Всеволод Емелин: Соглашаюсь. Я же говорил, мне не интересна поэзия. Мне интересен ее выход в жизнь.

Марина Дроговейко: А за деньги?

Всеволод Емелин: Да нет, конечно. Какие деньги...У меня один из главных поводов для гордости - это недавняя предвыборная компания. "Справедливая Россия" распечатала агитгазету тиражом в один миллион экземпляров. И там без моего ведома был опубликован мой текст. Ужасно приятно было.

Марина Дроговейко: Могли бы судиться, на самом деле. И отсудили бы.

Всеволод Емелин: Нет, я попытался поднять скандал в "Живом журнале". Но концы нашлись. Чуть раньше знакомые из газеты "Завтра" брали у меня этот текст для публикации в своем приложении. Они хотели собрать страшную хронику о Москве: крысы-мутанты, некрофилы, зомби, маньяки, ну и до кучи мой "Кровельщик". А ближе к выходу этой газеты ее вдруг захотела купить для своей предвыборной агитации "Справедливая Россия". Партийцы оттуда все выбросили, поставили свои статьи и оставили вот этот текст про кровельщика. Редактор заплатил мне за него тысячу рублей. Ну, я так понимаю, у него в кармане лежала только эта купюра. Так очень часто бывает. Кто-то тебя просит принести текст, обещает заплатить. Приносишь текст, он пороется в карманах. Если выудит сто рублей, отдает их и пишет в договоре: "в сумме сто рублей". Если выудит тысячу - дает тысячу. Что в кармане есть, то и даст.

Марина Дроговейко: Но все-таки будущим поколениям вы бы посоветовали заниматься поэзией?

Всеволод Емелин: А зачем?

Марина Дроговейко: Ну вы же сами читали поэтов?

Всеволод Емелин: По-моему, жизнь была другая. Тогда все читали поэтов, а сейчас никто не читает. И это правильно. И правильно было то, что тогда читали, и правильно то, что сейчас не читают.

Марина Дроговейко: А если кому-то очень хочется писать?

Всеволод Емелин: Пусть пишут, если хочется. За это не посадят. Почему бы этого не делать? Я же не к тому. Я просто говорю, что поэзия сейчас - это определенное времяпрепровождение. Способ сделать свою жизнь интересней. Всерьез к ней относиться вообще не надо.

Марина Дроговейко: А вообще писать вам нравится?

Всеволод Емелин: Я уже, честно говоря, чувствую, что все чаще приходится себя заставлять. Когда само идет, нравится. Но так происходит все реже и реже. И возраст. Сами согласитесь, к пятидесяти годам все приличные поэты уже лет по десять, а то и больше лежат в земле. Какой поэт в пятьдесят лет? Это уже Сумароков какой-то, извините... Я бы иначе поставил вопрос. Просто раньше я писал действительно для себя, когда хотелось. И писал в результате только хорошие тексты. Редко, но хорошие. А вот как немножко вышел в люди, это превратилось в тяжелую трудовую повинность, когда неделю ничего не пишешь, и уже волнуешься, что надо подтверждать свой статус. И вот начинаешь что-то из себя давить и сам видишь, что получается тягомотина и самому тебе скучно, грустно, неохота это делать, но надо. Вот что сейчас происходит.

Марина Дроговейко: А можно вас попросить что-нибудь почитать?

Всеволод Емелин: А что читать?

Марина Дроговейко: Пресловутое "Письмо Лужкову" хотя бы.

Всеволод Емелин: А оно пресловутое?

(Смех.)

Всеволод Емелин: Название длинное. "Открытое письмо мэру Москвы Юрию Михайловичу Лужкову по вопросу неприглашения меня, Всеволода Емелина, на 5-й Московский международный фестиваль биеннале поэтов".

Юрий Михалыч! Я Вам закладываю
Не по службе, а по душе.
Юрий Михалыч! Злодейский заговор
Будет реализован и реализуется уже.

Юрий Михалыч! Вас наебали!
Отберите у них бюджетные средства назад.
Под маской поэтического биеннале
В Москве готовится очередной гей-парад.

Прочтите их книжки, одну или обе -
Куда там целующимся милицанерам!
Я понимаю, что у них мощное лобби,
Но Вы ж не мальчишка, а все-таки мэр нам.

Будут со сцены нестись матюки
И показывать неэрегированные пенисы,
А вокруг будут рыдать старинные особняки
И руки ломать тополя есенинские.

Будут курить фимиам фальшивым кумирам,
Будут изрыгать на все святое хулу,
А моя резная, узорчатая лира
Будет без дела пылиться в углу.

Против оргии этой зловещей,
Чтобы они тут все жрали и ржали,
Я как московский налогоплательщик
Категорически возражаю!

Хотелось бы все же понять процедуру,
А то нам мотивации не ясны:
Почему запретили чудесного Шнура,
А пидарам - деньги из горказны?

Ну скажите, разве не пидарасы
Народились на безответной России?
Биеннале проводят уж пятый раз,
А меня ни разу не пригласили.

Вы защитник духовных ценностей нации,
К Вам обращаюсь я на интернет-страницах.
Нам, поэтам традиционной ориентации,
Уже фактически не к кому обратиться.

Пока вы созидаете для нас
Новые небоскребы и магистрали,
В поэзии к власти пришли пидарасы
А она не менее важна, чем выплавка чугуна и стали.

Поэзия - то же расщепление атома,
Она создает энергетические поля высочайшего накала.
Ее нельзя отдавать в руки самозваных кураторов
И недорезанных совписов из толстых журналов.

Вот мне, например, невозможно опубликоваться -
Везде окопались они, эти злые иуды,
Но так как есть мнение, что Ваша фамилия - Кац,
То национальный вопрос поднимать я не буду.

Необходимо задействовать все инструменты,
Мы Вас об этом покорнейше просим.
Стоило бы обратиться и к президенту.
Но он слишком занят проблемой-2008.

Надо принять решительные меры
Против так называемой биеннале.
Конечно, поэзия русская не полимеры,
Но будет обидно, что мы ее тоже просрали.

Сегодня, когда в темноте ярко вспыхнула искра
И надежда в душах, как Феникс, воскреснула,
Нам наконец назначили русского премьер-министра,
Человека простого, трудолюбивого и честного.

Сейчас, когда весь народ окаменел в ожидании выборов,
Мне кажется подозрительным этот поэтический зуд.
Мало нам тут наших местных пидоров -
Так еще со всех сторон навезут.

И пускай это все прозвучало излишне острo,
Но я понял, Юрий Михалыч, что вы не в теме.
Я прошу, чтоб к штыку приравняли мое перо,
Потому что нынче такое время.

Я ведь русский поэт, этим и интересен,
А не какая-нибудь хуйня.
И если Вам надо хороших песен,
Обращайтесь, их есть у меня.

(Аплодисменты.)

Всеволод Емелин: На самом деле да, такая концовка...

Марина Дроговейко: А из тех двадцати, за которые вам не стыдно, можно что-нибудь послушать?

Всеволод Емелин: Можно. "Баллада о белых колготках". Текст длинный и мучительный.

В Чечне, в отдаленном районе,
Где стычкам не видно конца,
Служили в одном батальоне
Два друга, два храбрых бойца.

Один был седой, лысоватый,
Видавший и небо, и ад.
Его уважали ребята,
Он был в батальоне комбат.

Другой, лет на двадцать моложе,
Красив был, как юный Амур,
Любимцем солдат был он тоже,
Певун, озорник, балагур.

Однажды пошли на заданье
Весной, когда горы в цвету,
Отряд получил приказанье -
Соседнюю взять высоту.

Вот пуля врага пролетела,
Послышался стон среди скал,
И рухнуло мертвое тело -
То младший товарищ упал.

Десантники взяли высотку,
Чечены на юг отошли,
И снайпершу в белых колготках
Бойцы на КП привели.

Была она стройной блондинкой,
На спину спускалась коса,
Блестели, как звонкие льдинки,
Ее голубые глаза.

Комбат посмотрел и заплакал,
И нам он в слезах рассказал:
"Когда-то студентом филфака
Я в Юрмале все отдыхал.

Ах, годы мои молодые,
Как много воды утекло.
И девушка с именем Вия
Ночами стучалась в стекло.

Был счастия месяц короткий,
Как сладко о нем вспосминать.
В таких же вот белых колготках
Валил я ее на кровать.

Неловким, влюбленным студентом
Я был с ней застенчив и тих.
Она с прибалтийским акцентом
стонала в объятьях моих.

Ты думала - я не узнаю?
Ты помнишь, что я обещал?
Так здравствуй, моя дорогая,
И сразу, наверно, прощай!

Тебя ожидает могила
Вдали от родимой земли.
Смотри же, что ты натворила!"
... И мертвого ей принесли.

Латышка взглянула украдкой
На свежепредставленный труп,
И дрогнула тонкая складка
Ее ярко крашенных губ.

Она словно мел побелела,
Осунулась даже с лица.
"Ты сам заварил это дело,
Так правду узнай до конца.

Свершилася наша разлука,
Истек установленный срок,
И, как полагается, в муках
На свет появился сынок.

Его я любила, растила,
Не есть приходилось, не спать.
Потом он уехал в Россию
И бросил родимую мать.

Рассталась с единственным сыном,
Осталась в душе пустота,
И мстила я русским мужчинам,
Стреляя им в низ живота.

И вот среди множества прочих,
А их уже более ста,
И ты, ненаглядный сыночек,
Застрелен мной в низ живота".

В слезах батальон ее слушал,
Такой был кошмарный момент,
И резал солдатские уши
Гнусавый латвийский акцент.

Но не было слез у комбата,
Лишь мускул ходил на скуле.
Махнул он рукой, и ребята
Распяли ее на столе.

С плеча свой "Калашников" скинул,
Склонился над низким столом
И нежные бедра раздвинул
Он ей вороненым стволом.

"За русских парней получай-ка,
За сына, который был мой..."
И девушка вскрикнула чайкой
Над светлой балтийской волной.

И стон оборвался короткий,
И в комнате стало темно.
Расплылось на белых колготках
Кровавого цвета пятно.

А дальше рукою солдата,
Не сдавшись злодейке судьбе,
Нажал он на спуск автомата
И выстрелил в сердце себе.

Лишь эхо откликнулось тупо
Среди седоглавых вершин...
Лежат в камуфляже два трупа
И в белых колготках - один.

И в братской солдатской могиле
На горной холодной заре
Мы их поутру схоронили
В российской, кавказской земле.

Тожественно, сосредоточась,
Без лишних бессмысленных слов
Отдали последнюю почесть
Из вскинутых в небо стволов.

(Аплодисменты.)

Марина Дроговейко: Сейчас, Всеволод, вам будут задавать вопросы уже наши зрители.

Реплика из зала: А как вы к Пушкину относитесь?

Всеволод Емелин: Он мне ничего плохого не сделал. Он действительно научил говорить нас по-русски, современный язык создал. Также он создал миф о русском поэте, который только сейчас перестал быть актуален. А так весь XIX и весь XX век мы жили под мифом, что поэт - поэт и смертью своей, и жизнью: женщины, шампанское, скандалы с царем и героическая смерть в 37 лет.

Реплика из зала: Как вы считаете, что-нибудь пришло на смену этому мифу?

Всеволод Емелин: Много всяких мифов пришло.

Реплика из зала: Какой миф можно сейчас назвать и сопоставить по значимости с тем?

Всеволод Емелин: Ну, я не знаю, миф Ксении Собчак как гламурного персонажа. Или миф кинозвезды, миф топ-модели.

Реплика из зала: Но они все-таки не заменяют мифа поэта...

Всеволод Емелин: Не знаю. Другие времена, другие мифы.

Реплика из зала: А вы думаете, что во времена Пушкина все хотели стать поэтами?

Всеволод Емелин: Нет... Но и сейчас не все хотят стать Ксенией Собчак. Миф - это же не то, чем все хотят стать. Миф - это, грубо говоря, то, что рождает дискурс. Грубо говоря, что поэты должны быть такими, как Пушкин. Если ты поэт, то уж будь добр, чтобы все женщины тебя любили, чтобы у тебя шампанское текло рекой и чтобы ты хватался за пистолет, когда задета твоя честь, и погибал в цветущем возрасте.

Реплика из зала: Как вы считаете, будет ли так называемое возрождение русской поэзии?

Всеволод Емелин: Я считаю, что нет. На мой взгляд, это совершенно невозможно.

Реплика из зала: Вообще никогда не будет?

Всеволод Емелин: Я считаю, так развивается мировая история. Мне кажется, остался один небольшой шаг, чтобы компьютер научился понимать человеческую речь с голоса, а тогда учить людей грамоте вообще будет не надо. Не я это придумал, но я с этим совершенно согласен, что логоцентрическая цивилизация уходит. Мне кажется, что магистральное направление такое: чем дальше, тем меньше вообще мастера художественного слова будут востребованы.

Реплика из зала: Можно спросить, откуда взялась история про белые колготки? Она основана на реальных событиях?

Всеволод Емелин: Во время первой чеченской войны, когда вы еще были гораздо моложе и, может быть, все это не отслеживали, в изданиях стали публиковать рассказы фронтовиков, что на стороне врагов воюют прибалтийские снайперши, очень красивые девушки. Я так понимаю, что это, конечно, конкретный миф. Мне так кажется. Я не воевал, ничего не могу сказать. В последнее время эта тема как-то пропала, а еще во время второй чеченской войны многие говорили: "Выясните, сколько сейчас бывших биатлонисток живет в странах Прибалтики. Их нет, они все либо полегли, либо еще отстреливают наших ребят где-то в горах Кавказа". И опять же якобы был некоторый ритуал расправы с ними. В общем, было трудно пройти мимо такой животрепещущей темы.

Реплика из зала: Я вспомнила ваше стихотворение про печень, которая очень трепетно реагирует на все происходящее. Вы вообще очень чувствительны?

Всеволод Емелин: Да нет. Наверное, как каждый средний человек. Есть вещи, которые задевают, а есть вещи, которые не задевают. Я не думаю, что я как-то особенно раним. Там же печень, скорее, в алкоголическом мифе участвует, который приходится поддерживать, несмотря на разрушенное здоровье и некий имидж поэта-алкоголика.

Реплика из зала: Но это обязательно неразделимо, по-вашему? У нас же считается, что талантливый человек обязательно должен себя чем-то губить.

Всеволод Емелин: Вот я и говорю, опять этот великий русский поэтический миф. Что если уж тебя не застрелили на дуэли, ты должен быть алкоголиком. Поскольку я строю свой имидж по великому русскому поэтическому мифу, спросите, отчего я пью - у меня душа болит, и как тут не пить, приходится пить, проклятая уж не лезет, и сил нет, но...

Реплика из зала: Не возникало ли у вас никогда желания написать что-нибудь вроде мемуаров?

Всеволод Емелин: Нет, жизнь у меня очень скучная.

Реплика из зала: Вы бы могли писать песни для рок-группы?

Всеволод Емелин: Я бы предпочел лучше писать песни для людей, идущих по электричкам, типа "сами мы не местные". Мне это интереснее, чем песни для рок-групп.

Реплика из зала: А есть кто-нибудь, кто использовал бы ваши тексты?

Всеволод Емелин: Я не знаю. Говорят, что группа "Шангри-Ла" поет. Не помню, она не то екатеринбургская, не то горьковская. Еще в фильме "Живой" использовали мой стих для народной песни, когда они в самом начале в госпитале сидят.

Реплика из зала: А в титрах вы там хоть есть?

Всеволод Емелин: Есть. Я смотрел: "Солдатская песня на стихи Всеволода Емелина". Нет, я очень был бы рад, если бы пели, кстати.

Реплика из зала: А вот что бы вы могли порекомендовать в качестве песен?

Всеволод Емелин: "День рожденья Гитлера". Те же самые "Белые березы". Дело в том, что я все-таки длинные пишу тексты и нудные. А в песне все-таки нужны четыре куплета.

Реплика из зала: А вот рэп-культура, там же как раз длинные истории.

Всеволод Емелин: Мне бы не хотелось под рэп, мне бы хотелось типа "Раскинулось море широко". А под это дело, конечно, шестнадцать строф вряд ли кто-то выдержит. А вообще, конечно, я бы очень хотел, чтобы на мои стихи пели песни.

Реплика из зала: А самому петь?

Реплика из зала: Да, вот у Родионова же есть своя манера исполнения.

Всеволод Емелин: Родионов - человек со слухом, с ритмом. А я все песни пою на один мотив, и то невоспроизводимый.

Реплика из зала: У вас голос зато. Вы когда читали, даже мурашки бегали.

Всеволод Емелин: Я не умею этого делать, ребята.

Реплика из зала: А пробовали?

Всеволод Емелин: Нет, не пробовал, потому что я действительно не умею.

Реплика из зала: А есть у вас какие-то цели, что вам хотелось бы еще сделать, чего-то добиться?

Реплика из зала: Например, роман в стихах написать. Кстати, это вполне ваш жанр.

Роман в стихах "Всеволод Емелин", допустим, мог же быть такой.

Всеволод Емелин: Вы можете себе представить, что сейчас кто-то сможет читать стихотворный текст длиной с "Евгения Онегина"? Я все-таки с трудом себе это представляю.

Реплика из зала: Ну почему?

Всеволод Емелин: Я бы с удовольствием. Просто конкретной цели нет. Цель - чтобы все шло так, как, в общем, и идет в последнее время. Хотелось бы большего, но чтобы не исписаться совсем, чтобы иметь возможность время от времени выдавать хоть какие-то более или менее интересные тексты. И еще мне опять вспоминается фильм "Брат". Но уже не второй, а первый. Там есть герой по прозвищу Немец. Его главный герой спрашивает, зачем он живет. А Немец говорит: "Есть такая поговорка - "Что русскому хорошо, немцу смерть". Я живу для того, чтобы ее опровергнуть". Мне иногда начинает казаться, что я уже заигрался и сейчас живу для того, чтобы показать, что можно существовать в нынешней поэзии, демонстративно не принимая ее правил, которыми живет поэтическое сообщество.

Реплика из зала: А кем они навязаны, эти правила? Историческим процессом или конкретными людьми?

Всеволод Емелин: Безусловно, историческим процессом, который выражается в конкретных персоналиях.

Реплика из зала: Назовите поименно, кто это.

Всеволод Емелин: Это те, кто является кураторами современной поэзии. Но это, безусловно, исторический процесс. Персоналии появились только потому, что на это есть заказ. Я же говорю, что во всем мире поэзия к этому пришла, это замкнутая структура, я уже сто раз это говорил.

Реплика из зала: А вы знаете, что происходит в молодежной поэзии? Вы за таким творчеством следите?

Всеволод Емелин: Нет. Дело в том, что, как только эта молодежная поэзия будет перерастать полусамодеятельный уровень, вы все равно либо попадете в руки кураторов, либо прекратите писать стихи. То есть все равно этот отбор будут производить несколько литературных топ-менеджеров, которые сейчас этим процессом управляют.

Реплика из зала: А вы не хотите себе последователей, создать свою школу, новое течение?

Всеволод Емелин: Но это надо быть начальником, понимаете.

Реплика из зала: А вы объявите себя начальником и станьте начальником.

Всеволод Емелин: Мне это действительно несвойственно и неприятно. А значит, я не смогу.

Марина Дроговейко: Друзья, на этом наша встреча с Всеволодом Емелиным подходит к концу. Если у вас еще остались какие-то вопросы, вы можете задать их лично. Спасибо вам большое, Всеволод, за то, что пришли к вам, и спасибо всем нашим зрителям. До новых встреч в клубе "Русского института".

Всеволод Емелин

Russian Journal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе