УЕДИНЕННЫЙ ПОШЕХОНЕЦ. 19.01.12

Литературно-краеведческое приложение
РОБИНЗОНАДА ПОСЛУШНИКА АЛЕКСАНДРА
Лаврентьев Холм - место в глубинке Борисоглебского района Ярославской области - интересен не только церковью, построенной в XVIII веке, но и отшельником, проживающим рядом с ней. На поиски мы отправились вместе с инициатором краеведческих туристических велосипедных экскурсий по Ярославской области Сергеем Рожковым.
Посетить это интересное место в ярославской глубинке мы собирались уже давно, и прежде всего для того, чтобы проверить, правдивы ли  загадочные истории, будто бы живут на Лаврентьевом Холме два отшельника, добровольно согласившихся поселиться там в уединении. Первая попытка съездить туда была произведена четыре года назад, тогда она оказалась безуспешной - не открылся нашему взгляду Лаврентьев Холм, труднодоступным оказался, не смогли правильно сориентироваться на местности, не нашли дороги, потому вынуждены были вернуться. Но интерес к месту обострился еще больше. А истории о нем такие ходят, будто выходит иногда с той стороны отшельник из леса: то в селе Ширинье под Курбой покажется, то в деревне Павлово, и знает он все те места как свои пять пальцев, не даст путникам заблудиться.

Впервые об отшельнике мы услышали давно, когда пытались разыскать легендарный камень, что был поставлен на месте мученической кончины ростовского князя Василька Константиновича, взятого в плен татарами в марте 1237 года на реке Сити. Когда гнали его татары, то склоняли принять свою веру, но не-

укротимым князь оказался, стойко в вере христианской стоял, поэтому был казнен по пути в Шеренском лесу. На место гибели пришла боголюбивая женщина Мария, увидела тело растерзанного князя, позвала людей. Похоронили князя в церкви Святой Богородицы города Ростова, а там, где он принял мученическую кончину, поставили камень с надписью, который с тех пор стоял на том месте. Таково местное предание о гибели князя-героя. Само место находится как раз между селом Ширинье и Лаврентьевом Холмом, и лес там Шеренским называется. Тогда в поисках камня мы обратились за помощью к местным жителям, они и указали на отшельника с Лаврентьева Холма, что он помочь может. Тогда и имя его мы впервые узнали - Александр. Но не повстречался он нам в тот раз, зато позднее остаток камня был найден, а совсем недавно на том месте монету серебряную нашли.

В этот раз мы предвкушали встречу с самим отшельником и после долгой подготовки решили все-таки доехать до Лаврентьева Холма. Может, в этот раз повезет? Путь свой начали от села Титова. Дождь лил почти весь день, лесные дороги размыло, проездных мало. Единственная дорога от Титова к Лаврентьеву Холму - лесная - заросла перелеском. Сколько раз другие путешественники пытались доехать туда, да не всегда им это удавалось. Глухое место выбрали отшельники для своего уединения: вроде близка цивилизация, да не тут-то было - до сих пор недоступен Лаврентьев Холм для многих путников. Вот и мы вроде бы как потеряться - и крах всем надеждам повстречаться с чудом. Но нет, вон вдалеке показался лесистый холмик - это урочище Дыбково. Налево, неподалеку, и Лаврентьев Холм должен быть виден. И действительно, сквозь ветви лесных деревьев показалась возвышенность. Приглядываемся и видим колокольню. Неужели Лаврентьевская церковь на горизонте виднеется? Рядом с ней домик проглядывается - может, отшельника? Радости нет предела - добрались! А вон неподалеку и дорога неплохая, прямиком к нашей цели ведет. Еще полчаса - и мы взбираемся на холм, прямиком к церкви.

Казанская церковь Лаврентьева Холма была построена в 1801 году. Сейчас сохранились трапезная с алтарем. Колокольня разрушена на треть, на нее ведет узкая винтовая лестница из кирпича. Внутри храма оборудовано место для службы. Неподалеку от церкви видны возвышения на месте фундамента когда-то существовавшей здесь другой постройки - возможно, зимнего храма. Домик находится рядом. В предвкушении встречи с отшельником направляемся к нему, но тут нас постигло легкое разочарование - на дверях висит замок. Неужели не хочет принимать нас отшельник или специально ушел куда-то, почувствовав приближение чужих людей, а может, он давно здесь не живет? Заходим за дом и видим среди густо посаженных деревьев ящики. Приглядываемся и узнаем новые пчелиные ульи - пасека! Не пропал отшельник, это нам сегодня снова не везет.

Уже на обратном пути слышим: где-то совсем недалеко в лесу раздается звук топора. Идем туда. Над поленницей дров склонился необыкновенного вида человек, на зиму дрова заготавливает. Подходим. Вот она - радость встречи! Завидев путников, отшельник выпрямился и пошел нам навстречу. Этот необыкновенный человек больше похож на рабочего, чем на монаха: монашеских риз на нем не было, густая борода, глубокий, полный страдания взгляд волевого человека. Не каждому дано вот так уйти из мира и поселиться где-то в уединении. Мы поприветствовали друг друга, стали знакомиться.

- Как вас зовут? - обратились мы к отшельнику.  

- Александр.

- И давно один здесь живете?

- Одиннадцать лет уже прошло с тех пор.

- А где же тот монах, с кем вы жили, -  спрашиваем мы его, - ведь о нем тоже известно  жителям из окрестных деревень.

- Да, монах жил, но не выдержал такой жизни, ушел обратно в свой монастырь, я один остался. Он только и успел, что ледник выкопать (яму для хранения продуктов), - отвечал он нам, показывая на яму с лестницей, спущенной в глубь ямы.

- Вы знаете, что в Ярославле о вас интересные легенды ходят?

- Да-а?! - удивленно воскликнул наш герой. - Мне совсем недавно стало известно, что я даже в интернете успел засветиться!

Вопросы и ответы потекли один за другим. Оказалось, что родился он в Москве, но не хочет вспоминать то время, умалчивает. Из Москвы приехал в Ростовский Авраамьев монастырь, где устроился послушником. Там ему и дали суровое служение на Лаврентьевом Холме - вместе с монахом следить за монастырской пасекой и церковный приход в порядке поддерживать. После ухода монаха вся работа легла на его плечи. Обустроил послушник Александр хозяйский двор, построил гостиный дом, его мы и видели в первый раз. При таких условиях жизни нельзя на месте сидеть, надо постоянно трудиться, вот и трудится наш отшельник изо дня в день, минуты свободного времени у него нет. Выходит иногда за продуктами в соседнюю деревню, а так питается грибами и ягодами - таких даров природы здесь в избытке. С деньгами ему помогает отец Иоанн, он как-то еще добирается до этого места, а так Александр все время один живет, мы были первыми его гостями за последние два месяца. Болезни уже  есть: не может долго разговаривать - задыхается. Случись что, кто поможет ему здесь, в глухомани, куда даже хорошей дороги нет? Идет одна от села Яковлевского, да и на той брод через ручей разрушился. Но не переживает наш отшельник за свою судьбу - привык уже к такой жизни, а другой ему и не надо.

Сергей КРЫЛОВ.

Фото автора.

Рассказы

ЦЕПИ

Маленький, в черном тулупе милиционер привел двоих парней лет двадцати пяти на суд. Посадил на скамейку в коридоре и велел подождать. Я смотрел на них. Оба с большими носами, один обритый, другой лохматый. Обритый сидел, опустив голову. Лохматый, в вельветовых, веселого светлого цвета штанах, и сам глядел весело. К нему на скамейку подсела мать. Она всхлипывала:

- А каково же будет там, если уже и здесь - в цепях?

- А чего - там? - беззаботно отвечает он.

- Там и бандиты есть, убить могут! - вполголоса говорит она, приклоняясь к его плечу щекой.

Я рассмотрел, что парни скованы по рукам одним наручником. Эта цепь, зеленое пальто и лицо не старой еще матери в слезах, и ответы ее сына так запомнились мне, что я всю неделю думал: что они за люди? За что их будут судить? Представлялось что-то необычное, мерцали их судьбы загадочно на фоне чего-то рокового и грозного.

Судья был мне знаком. Я из любопытства позвонил и узнал, что они украли кур и продали их за бутылку водки. Это уже не первое их воровство. И сразу стало скучно. И от них, и от себя, потому что подумалось, что и на мне цепи, только внутренние. Почему они отрывают от пошлой обыденности, казенной скамейки, лица равнодушного милиционера и почему все мысленное кажется таким хорошим, чистым, будто бы из какого-то живого золота, и даже тени в этом мире смуглые, теплые, как на детских щеках?

Два рода цепей - те и эти. В самой невозможности их сравнения и тем не менее во всегдашнем сосуществовании - в одном этом уже есть что-то грозное и таинственное.

СЛЕЗА

ДЕМОНА

Свобода капнула, как слеза лермонтовского Демона, и прожгла мир. Кто из моих сродников, умерших уже, кто в той дали, где начинается память нашего рода, боролся за нее?.. Да никто. Этой жаждой вроде обуяны все. А как начнешь лица и жизни представлять - оказывается: никто. И из современных знакомых вроде у каждого есть и ненавистники, каждый желает чего-то своротить, но все это - то же прожженное слезой Демона сердце… Неужели, откажись ходить в учреждение или смени «головку», и наступит свобода - нет!

Смотрю на снег - вдруг внезапно начал падать и валится уже третий день -

мягкое, вольное движение - и вся душа неожиданно радуется, резвится в этом.  И будто бы радость эта вырвала тебя из бетонной пещи зимнего города - свобода! Вот настоящая свобода!

Стали женские лица странными, красивыми: красотой своей словно удивленные и не принадлежащие угрюмой коробке троллейбуса. Красота и удивленность эта - тоже свобода.

МЕДВЕДЬ

НА ЛИПОВОЙ НОГЕ

Каждый раз, когда отец рассказывал про медведя на липовой ноге, для меня это было потрясением.

Пошел охотник в лес, спрятался за кусты.

Передо мной серела путаница колымских карликовых березок и нелепо залегший в ней человек.

Дальше - взмах серого лезвия. Топор этот, которым выскочивший охотник отрубал ногу у медведя, и меня отрубал от всего мира. Я не мог в деталях осознать совершившегося. Успевал только уточнить: «А куда охотник ногу-то положил?»

«А в сумку, - отвечал отец, - и принес домой!..»

Почему медведь угадал дом, в котором жил искалечивший его охотник? Ведь он вполне бы мог попасть и к нам… А может, и сейчас идет? На улице мороз и темно. Идет от Лысой сопки и поет там: «Скрипи, нога, скрипи, липовая!»

Хорошо я не мог понять, что такое липа - на Колыме это дерево не растет - и представлял ее по-своему. Желтая, мягкая, чудесная нога, похожая на ту, деревянную, которая была у хромого из барака человека по кличке Колдун.

Отец расскажет сказку и забудет. Займутся с матерью каким-нибудь уютным домашним делом. А я все слушаю: не идет ли медведь? Если идет, то еще далеко, у Лысой сопки. Не боится ни кладбищ, ни «становком», как говорила мать, поставленных и заваленных заключенных в траншеях. Скрип стоит до неба. Только отец не слышит и мать. Я застываю, будто сейчас выломится из моей души, из моего мира захвативший меня этот скрип - и вздрогнет, проломится наш мир, и сотрясется дверь от нездешнего удара.

Тот мир, иной, всю жизнь идет к нам темным силуэтом, и скрип чудесной ноги, голоса, музыка и  гомон его порой совсем близко. Вот почему образы этой сказки и теперь для меня почти не изменились.

КЛЮЧ ЗАБВЕНИЯ

Этого дома давно нет, даже место стало зарастать травой. А когда-то в нем, у русской печки, на залавке,  доживала век столетняя старуха, вся, как монахиня, в черном, лицо большое, высокое, с ясным лбом и свинцовыми, почти не затуманенными старостью глазами. На руке вросшее в палец серебряное кольцо. Она начинала забывать свою жизнь, путать ее с другими жизнями. Но это было не оглупление, а освобождение от пут памяти. Она говорила, чуть как бы не веря своим словам, будто неприметно улыбалась, слова отходили в избу, в жизнь, а она уже была в ином, и свет лица ее небесный, холодноватый, из иного мира: 

- Муся, кошка у нас была, я еще девчонкой была… Такая кощенка послушная, складная, черная. Придешь вечером с сенокоса или с поля, а она выбегает встречать. Жила долго, умерла. Похожа на Тишу, другую нашу кошку. Тоже черная. Похожи до чего! - радовались ее свинцовые глаза. - А может, эта Тиша и была моя Муся? Отпустили ее с того света посмотреть, как мы здесь живем. Поэтому, может, Тишка и недолго пожила, отравилась крысидом в сарайке. Ушла снова на тот свет, посмотрела, как мы живем…

Дальше старуха подробно рассказывала, что Тишу котенком взяли из дома с того конца деревни. Там у кошки оставили двух котят, остальных утопили. И как Тиша пожила в новом месте и быстро привыкла. И принесли ее раз в гости к матке на тот конец, а они, вся кошачья семья, друг друга не признали, стали друг на друга шипеть…

Старуха улыбалась одними глазами, и все лицо заливалось свинцовым светом улыбки, загадочной, как у каменного сфинкса. Правильные морщины у нее были точно прочерчены тушью. 

- Вот, может, и мы, люди, не узнаем друг друга. А туда придем - там все вспомним. А то бы, друг на друга глядючи, не спали, все бы ночи горючими слезами заливались…

И я удивлялся: действительно, уже в здешней жизни начинаем мы пить из ключа забвения, чтобы не терзаться памятью о прошлом, чтобы не помнить, что мы все глупые котята, забывшие друг друга, дети одной матери, которая тоже перестала узнавать нас.

КИСЛЕТЬ

И ГОРЕЧЬ РАЙСКОЙ МЕСТНОСТИ

Ехал я в автобусе, солнце только вставало: утро белое и серебряное - и поля, и избы, и лесок - все растаяло в нежном паре, местами тонком и просветном. Он цвел-расцветал в лучах своей белизной, и будто нездешним воздухом занималось все вокруг, нежно размываясь, будто уходило в райскую вечность, и проступало уже из нее. От этого нежного парка, как от духа живого, вся местность сельская стала райской - такой она просветилась белизной; глаза ломило от сияния…

А на всех кустах придорожных и березах и по редким перелескам вкруг полей вдруг засверкали живые и теплые, как роса, и прозрачные капли на ветках. И казалось, что и они были нездешними. Чтобы их увидеть, надо было смотреть, сощурившись, на свет под определенным углом, а потом снова все задергивалось, тонуло в белизне, в матовых отливах солнечного пара, так, что в эти живые, радостные и призрачные капли не верилось среди снегов.

А вечером, когда возвращался домой, открылось снежное голубоватое поле, из оврага выходящее, и сюда же, на простор, вымахнувшая высокая колокольня, безжизненная, со сломанным верхом, и храм - такой же голый, обезображенный. И садилось впереди, за белую краюху поля и дальний лесок, солнце красного уютного домашнего цвета, как широкий огонь в русской печке. И так стало горько! Тело села большое, длинное, загороженное по-зимнему редкой березовой рощей, а голова, поднявшаяся из оврага, у него обезображена, точно ударили по ней молотом с неба и проломили. И так почти в каждом селе. Потому что, уничтожь храм, и село умрет, как человек, лишившийся ума. Не ново, но постоянно открывается все глубже и глубже эта горькая истина.  Или же это Божья кара - удар с небес?..  

Вчера все сияло, а сегодня с утра снег кружится, замглело по-зимнему в окне. Случайно открыл древнерусский словарь на слове «горечь». Объяснение по евангелисту: «вино в губе той подносили: кислеть и горечь». А я часто слышал эти слова от матери: «Во рту кислеть и горечь». Как-то даже засомневался: не слишком ли они деревенские, местные? Уж очень натурально. А вот, оказывается, в деревнях раньше - слово это зафиксировано под 1679 годом - говорили цитатами из Евангелия, применяя их не только к высокому строю мысли, но и к повседневным обыкновениям. Весь мир-народ был  еще напитан небесным хлебом евангельского слова.  И произрастало оно в храмах и текло в души, и опять по-Иудиному рассчитанным представляется этот удар сверху… Смертельно раненная деревня, как от заражения крови, умерла в муках, с кислетью и горечью во рту, как Христос на кресте. Теперь ее уже здесь нет.

И эта кислеть и горечь свороченных храмов и заброшенных согнивших изб, как желчь и уксус на устах у Христа, отдается, отрыгается нам здесь среди русских, зарастающих кустами, плачущих полей и дичающих перелесков, и ближе здесь к нам проступает белизна райской местности. 

ИСТОРИЯ ФУКИДИДА

Старинный купеческий дом этот построен еще при Николае I, и тогда же были привезены сюда каменные плиты, из них выложили у входа крыльцо и небольшой тротуар до угла улицы. Теперь здесь чайная, а в двадцатые и тридцатые годы был магазин на два отдела - мясной и рыбный. Висели длинные, до полу, осетры, торговали балыком, икрой, окороками. Однажды приехал сюда председатель колхоза и, поскользнувшись на обледенелых каменных ступеньках, захрипел и, не приходя в сознание, умер. И тогда, словно мстя за смерть, крыльцо разворотили ломами и увезли, а те плиты, что остались, вкопали в землю рядом с тротуаром. И сделали крыльцо новое, деревянное.

Теперь в нашем городе вряд ли кто вспомнит, как звали убившегося председателя. Я узнал о нем три дня назад, когда читал историю Фукидида и, вый-дя покурить на улицу, заговорил со стариком, случайно вспомнившим, какие в том магазине висели осетры. Я вежливо выслушал старика. Потом вернулся домой, пообедал и прочитал страницу про морской бой под эллинским небом, про раненого командира, упавшего на палубе триеры, с руки у него срывается щит и падает в перламутровую пену волны. 

Я оторвался от строк и, представляя, как этот щит мелькает в волнах, вспоминал задранные ноги в сапогах, серые обледенелые плиты в густых каплях крови, и вот уже свежий тесовый фон сочным живым светом заливает душу и объясняет появление деревянного крыльца у чайной. И новые деревянные ступеньки, притворно оземленевая, будто ничего не произошло особенного, сливаясь цветом с тысячелетней пылью, ведут в будущее, к следующей нелепой, неведомой пока смерти. «Это и есть история!» - слепо улыбаясь, словно говорит мне безглазый беломраморный Фукидид.

Его каменное слепое молчание, подобное дикому Полифему, грохочет эхом по пустоте веков, эхо находит мое сердце и замирает в нем. «Это и есть история?» - повторяю я.

Нилолай СМИРНОВ

ПАРАБОЛА РАДУГИ

На литературной орбите Ярославии засветилась «Парабола». Так называется новый журнал, созданный членами литературной студии под руководством Владимира Юрьевича Перцева, председателя регионального отделения Союза российских писателей. Больше года действует студия при Некрасовской юношеской библиотеке на улице Вольной. Первый номер журнала - своеобразный отчет о проделанной работе.

Особенно надо отметить, что журнал готовился к изданию юными студийцами совершенно самостоятельно - не подотчетно.  Об этом хорошо сказано у Дарьи Кожановой в стихотворении  из журнала:

И рисунок на корке листочка,

Быстроногим лучом припеченный,

Ни отчетный и не подотчетный,

А такой, как он вышел - и точка.

Так что, читатель, взяв в руки сию книжицу, не суди очень строго и будь снисходителен к некоторым погрешностям. Возможно, именно эти ребята сегодня - учащиеся  разных городских школ, а завтра - продолжатели некрасовских традиций в издательском деле на родной земле.

Заглянув под корки новоявленной «Параболы», мы узнаем, как прошло первое занятие в студии 22 октября 2010 года, об итогах творческого конкурса среди молодых и презентации изданного по итогам конкурса сборника «Вдохновение». Репортажи с поэтических фестивалей показывают, как активно включились в литературную жизнь города ребята.

Первый опыт публичных выступлений в Петровском музыкально-поэтическом фестивале памяти Ирины Бариновой сразу настроил юных авторов на боевой лад, и они легко продолжили поэтический марафон. В День города участвовали в третьем поэтическом фестивале «О Волга!.. колыбель моя!», прошедшем у памятника  Н. А. Некрасову на Волжской набережной под девизом «Природа - Экология - Поэзия».  И теперь стихи Галины Поздняковой, Софии Перцевой и Дарьи Кожановой вошли в поэтический сборник одноименного названия.

Надолго останется в памяти девчонок и замечательный Некрасовский праздник поэзии в Карабихе. Учащиеся школы N 43 Галина Позднякова и Варвара Худякова отлично справились с ролью ведущих  на детской поэтической площадке, представляя юных поэтов, победителей и лауреатов областного поэтического детского конкурса «И вновь душа поэзией полна…». Здесь они познакомились и сфотографировались на память с детской писательницей и поэтессой Мариной Бородицкой. На «большой сцене» София Перцева и Галина Позднякова читали свои стихи наряду с поэтами творческих союзов. И выглядели очень убедительно.

Знаковым событием года стал мастер-класс Юрия Кублановского, состоявшийся в библиотеке 1 октября. Юрий Михайлович посоветовал молодым литераторам совершенствоваться, формировать себя как личность - без этого невозможно стать поэтом. В интервью редактору журнала Софии Перцевой мэтр высказал свое мнение о молодых ярославских поэтах: «Поэзия свежая, от которой я много жду».

В первом номере журнала опубликованы произведения юных авторов - стихи Софии Перцевой, Дарьи Кожановой (школа N 51 и гимназия N 2, Ярославль),  Евгения Меркулова, Дмитрия Балдина (лицей N 2, Рыбинск) и рассказ Галины Поздняковой «Проигравший» (школа N 43, Ярославль). Полезная учебная и познавательная информация содержится в рубриках «Из истории древних литератур» и «Писатели о литературе». Работала над ними Дарья Дерен (гимназия N 2). Ее стараниями появились в журнале сюжет о патриархе греческой и европейской поэзии, легендарном Орфее и цитаты о прозе Эрнеста Хемингуэя, Александра Пушкина, Константина Паустовского.

Эпиграфом к журналу стали строки Андрея Вознесенского:

Судьба, как ракета, летит по параболе

обычно - во мраке и реже - по радуге.

Думается, это печатное издание станет новой творческой площадкой, той самой ракетой, которая поможет ярославской талантливой молодежи устремиться в литературный космос по параболе радуги.

Любовь МЕЛЬНИКОВА,

сотрудник юношеской библиотеки им. Н. А. Некрасова.

А ЖИЗНЬ ПРОСТА, НО НЕЛЕГКА

Стихи поэта, члена Союза российских писателей Александра АВДЕЕВА уже печатались на страницах «Уединенного пошехонца». В канун Нового года в Москве в издательском доме «Золотое перо» вышел его второй поэтический сборник - «Долгожданный день». Предлагаем вам стихи из новой книги поэта.

***

Пришел к своей любимой

 школе.

Открыл коричневую

 дверь.

Стою, большой,

в притихшем холле,

Спокойный, чинный -

 лишь теперь.

Мне в память врезалось

 глубоко,

Как звонко здесь звенел

 звонок.

Конечно, радостный -

с урока,

И посуровей - на урок.

...Ведром уборщица

гремела.

Валялись корки дневника.

Я слышал стук о доску

 мела

И беспощадный звон

 звонка.

И вспоминалось мне -

я школьник

И одноклассников смешу.

Закинув циркуль

и угольник,

На парте глупости пишу,

Пока спокойно и умело,

Не глядя, что я там творю,

Учитель важно чертит

мелом

Задачу белую свою.

***

То страх, то грусть...

В лучах косого света

Следят за мной отжившие

 портреты.

Как долго за бутылкой

 лезу в шкаф!

Отныне верю в скорбные

 приметы.

Опять год високосный. Дрожь с рассвета.

И трудно мне понять,

где сны, где явь.

И нету для меня мрачней

 мелодий -

Отец в квартиру

медленно заходит

И говорит, что сердце все

 болит.

А я беру две карточных

колоды,

А он часы настенные

заводит.

И бабка, слышу, плачет,

 да навзрыд.

Ждут на крыльце меня

 единоверцы.

Я на закуску хлеб

посыплю перцем,

Пиковых дам испачкаю

в вине...

Опять скрипит часов

усталых дверца,

Отец часы заводит,

словно сердце

Мое... И бабка плачет

обо мне.

***

Любимые с юности

книги -

Стихи, наводящие грусть,

Не дай Бог, однажды

над ними

Склоняться совсем

разучусь.

И будут они позабыты.

И станет другой голова -

Отверю в чужие обиды,

В печаль, что рождает

 слова.

Не дай Бог забыть

о деревьях,

Избушках у леса вдали,

Минутах, когда

над деревней,

Прощаясь, летят журавли.

***

Хмуриться, конечно же,

не трудность.

Вновь печаль на сердце

 позови

Ты, моя безрадостная

 юность

Без морей, Нью-Йорков

и любви.

Есть один родной мне

в жизни город.

Вот опять стоим,

трамвая ждем

С девушкой под близким

 фонарем,

С лысеньким кустом

у светофора.

Оказалось, странно -

в мире этом,

Для меня закрыты

все пути.

Оказалось, к девушке

под светом

Духу не хватило

подойти.

А казалось... Многое

казалось.

Я к дорогам вечно

не готов.

Пристаней дичился

и вокзалов

И боялся новых городов.

Я постиг одну дорогу:

к дому -

Вечером с завода...

На завод

Утром, и трамвайную

истому

Тесную. А в сердце грусть

 пустот.

Хмуриться, конечно же,

не трудность

В одиноком сумраке

 зари...

О, моя беспомощная

 юность -

Девушки, трамваи,

фонари...

***

Открыла дверь

и улыбнулась,

И прошептала: «Заходи...

Ну, заходи же...»

Оглянулась,

Как будто кто-то позади.

Так получалось, что

ни разу

Мы раньше не были

вдвоем.

Друг друга знали

по рассказам

Знакомых общих.

И притом

Всегда смотрел я,

словно мимо

Тебя, коль рядом

проходил.

А нынче непреодолимо

Пришел к дверям

и позвонил.

Открыла дверь

и улыбнулась.

И прошептала:

«Заходи».

И как в проулке -

оглянулась

Так, словно кто-то позади.

***

«Со мною чаще будешь

 рада,

Со мной счастливей

будешь ты», -

Шептал одной тебе

когда-то,

И глупо верилось в мечты.

Ну, а теперь я вижу, вижу -

По вечерам с тобою он.

Он даже славно жил

в Париже,

Машина есть и телефон.

Он скоро станет

суетиться -

Таскать цветы в твой

низкий дом.

И будет батя твой

гордиться

Таким серьезным

женихом.

И я веселым буду чаще,

Но осторожней ко всему -

Вовек ни радости,

ни счастья

Не обещая никому.

***

Окно прикрыто

занавеской.

В пустых углах полутемно.

И одному неинтересно

По вечерам ходить в кино.

Душа болит, хоть нету

 боли,

А жизнь проста,

но нелегка.

На стенах старые обои,

Тоска и низость потолка.

Пустой стакан, конфорка,

 гренки.

Нет разговоров

«за глаза».

И таракан ползет

по стенке,

Как по щеке ползет слеза.

И жизнь моя во всем

простая,

Но выше всех обид,

измен.

И я - одна душа живая

Среди давно знакомых

 стен.

***

Я вспомнил: на старом

 пальто

Есть раны, а пуговиц нет.

Все мглистей закат

и рассвет.

В квартире свет люстры

 зато.

А вместо кастетов и шил

Я выбрал иголку и нить.

Мне кажется, долго б я

 жил,

Коль выйдет до снега

дожить.

И вот у подъезда стою

В зашитом пальтишке,

 куря.

И тщетно встречаю

зарю

Всего одного фонаря.

Из каждой тревожной

 ночи

Доносит мне образы

звук:

То в арке мужик

прокричит,

То звякнет колодезный

люк.

Вернется домой

человек,

Свет люстры осветит

 окно.

Но будет ночами темно,

Покуда не выпадет снег
Золотое кольцо

Поделиться
Комментировать