Алексей А. Шепелёв: «Ищу человека, но не в соцсетях»

Григорий Гаврилов побеседовал с писателем о его новых и старых книгах, Егоре Летове, русской деревне, выяснил, почему он разочаровался в романах Мамлеева и выступает против соцсетей.

В интервью «Независимой газете» Вы говорите об Иисусе Христе как подлинном, совершенном нонконформисте. Вопрос такой. Кто из живших и живущих людей для вас наиболее интересен, значителен в этом смысле?

Христос – это путь, и путь трудный и, по сути, бесконечный. Логично предположить, что те, кто пошли за Христом, святые или искренние христиане, тоже в этом смысле нонконформисты.

Это я, конечно, понял не сразу и для меня, что называется, смысложизненным вопросом (как для художника, да впрочем, как в юности и для многих) было найти интеллектуальный (а вообще моральный, духовный) авторитет среди ныне живущих. Отчасти этот диогеновский порыв и сейчас свербит в душе. Даже святые, если узнаёшь, что они жили совсем недавно, по-другому воспринимаются. Иоанн Крестьянкин, Паисий Святогорец… (Отец Иоанн пока не канонизирован, а старец Паисий причислен к лику святых в 2015 г.) Или живший в годы войны в Тамбове святитель Лука (Войно-Ясенецкий) – архиепископ, выдающийся хирург, учёный, как раз в это время получивший за свою знаменитую книгу «Очерки гнойной хирургии» Сталинскую премию. Его образ более чем нагляден, чтобы разрушить обывательские мифы о святых как о «мракобесах», «юродивых», «аутсайдерах» и т.п. Всё задокументировано, и сейчас ещё можно встретить людей, по словам и по глазам которых сразу поймёшь, что они не лгут – тут же, на себе же, покажут металлические пластины в грудной клетке (что само по себе для тех времён чудо) и с непривычным нам чувством поведают о чудесах куда ещё больших.

В том же интервью Вы говорите о чтении Достоевского и слушании Летова. В моём представлении Шепелёв-писатель выходит из (вектора, что ли) «русская деревня-Достоевский-авангард-Летов». Этот взгляд как-то совпадает с действительностью?

Думаю, совпадает. Я иногда дерзаю благодарить Бога, что я русский, родился в России, в глубинке, в деревне, здесь всё до боли родное, думаю, пишу, читаю и даже как бы дышу – по-русски, поэтому я понимаю Достоевского (которого, впрочем, и в других странах ценят, например, интеллектуалы в США) или отличнейшим образом понимаю такой малопонятный подавляющему большинству народонаселения роман, как «Господа Головлёвы». Но это всё, конечно, что и говорить, тяжёлый крест. Это только звучит красиво: «русская деревня»… Но может быть и действительно, почва, от которой можно расти как художнику.

Всё же заинтриговали ныне здравствующими авторитетами и нонконформистами – не могли бы Вы дать некий перечень или, если угодно, краткий очерк тех личностей, кто Вам близок, интересен, кто на Вас повлиял?

Вы правильно избегли слова «кумир». Изоляция в деревне способствовала, наверное, и некоему культурному нигилизму, своего рода своеволию и самостоятельности. Так, за сравнение нашей группы «Общество Зрелища» с «ГО» мы ещё на 3-м курсе чуть не в рожу давали. Теперь только мы с О'Фроловым (он тоже из деревни) спохватываемся, что это нам комплименты хотели сказать. На вопросы о влиянии мы, бравируя, отвечали, что «признаём Достославного и всё». Впрочем, бравада была, мне кажется, не такая уж и напускная, для относительно юных лет вполне органическая.

Летова я стал осознавать поздно, уже фактически после университета. До этого, на 1-м курсе затёр до дыр только «Сто лет одиночества» (и это оправданно). Потом были «Прыг-скок», «Русское поле…» - столь же шедевральные. А вот ранние, наиболее известные вещи, не мог слушать: многие из них мне казались рокерскими (а рок-музыку, особливо в русском её «интеллигентском» изводе я на дух не переносил). Их я, можно сказать, оценил зрело и трезво. Но какая тут, извините за неуместную рифму, трезвость, когда… По сцене скачет 20-летний Летов, весь дёргается, режуще, чуть не выплёвывая печёнку орёт небывалые тексты, и музыка такая же резкая, режущая, отстройки никакой – и всё это как бы в пустоте происходит: публика не догоняет, звукачи и организаторы в шоке, начало 80-х, Сибирь, совок… Зато энергетика, протест – не штампы журналистов. Смотришь эти редкие первые съёмки и от какой-то гордости и радости аж слёзы к глазам подступают! Чувствуешь: вот так и надо в России, в совке, в Сибири петь и играть! И в каждом городке на каждую сцену каждого захудалого ДК мог в любой момент выйти такой же Летов и так же забабахать - чтоб люди в зале не знали, стоять или падать! А то, что дальше пошло, «сибирская волна» так называемая – это только словоблудие критиков. У них, видите ли, всё растёт на чём-то и вокруг чего-то, вершки и корешки, и за порослью бесполезной и сам плод забывается. В одном из последних интервью Игорь Фёдорович, можно сказать, сформулировал своё завещание: не надо бренчать «Всё идёт по плану» - играйте своё!

Дугина мы впервые узнали по программе «Finis mundi», это был 1997 год. Мы и захватили-то программы три – расчухав, Тамбов стал её глушить. Но и этого нам хватило, название «Общество Зрелища» мы оттуда взяли. Позже я интересовался – читал какие-то книги, статьи, смотрел и слушал лекции. Эрудиция, неординарность мысли, критика современного общества – бальзам на раны. Но в итоге мне, как, думаю, и многим, кое-что не понятно. Генонизм, эзотеризм, оккультизм – как это совместимо с православием? Как художник, я его, конечно, понимаю. И сам почти тем же мучаюсь. Как художник – художника. Но он ведь не романы и стихи пишет. В одном из выступлений, года два назад, Александр Гельевич наконец-то произносит: по сути, православному человеку все эти книги не нужны!.. Модернистская парадигма – вот корень зла, а сам «в науку подался», причём в самую буквальную, которая таковой признаётся по виду - студентам лекции читать, семестры, триместры, спецкурсы, каждый год одно и то же. Я пару раз был на его выступлениях, но подойти познакомиться с бухты-барахты не решился – возможно, личное общение многое бы прояснило.

В упомянутом вами интервью в ряду авторитетов я называю Мамлеева. Тогда я как раз прочёл «Блуждающее время» и был почти в восторге: такой Кастанеда на русской почве, хоть и вторично, но всё равно достойно быть написанным - верно, неординарно, блестяще! Хотя вообще-то мрачновато, но в том и соль. До этого ещё одну книжку рассказов прочёл, изданную, кажется, ещё при Союзе. И она тоже тогда произвела на меня впечатление. Но потом я, наконец-то купив фолиант «Пять романов» и прочтя оный, весьма разочаровался. «Шатуны» - это ещё ладно, манифест такой, как пресловутую русскую действительность и русскую душу можно воспринимать на Западе. А далее, наблюдая за писательской техникой уважаемого (ещё об этом скажем) Юрия Витальевича, я её понял так: вся задача - написать следующее предложение непохожим на предыдущее; так писать, что сказать, одно удовольствие – лишь в финале надо хоть худо-бедно свести концы с концами, а читать – затруднительно. Постоянно нагнетается атмосфера, но нагнетается голословно («На стене висел портрет Достоевского» – многозначительно сообщается чуть ли не в каждом романе – некий предел многозначительности), предвещается непомерная значимость метафизических «кругов», куча героев, каждый из которых называется эпитетом, обозначающим «неотмирный», а приглядеться - почти все бумажные, однотипные, и разрешается, по сути, ничем. Как говорил Толстой об Андрееве: «не страшно». Фигура Ставрогина не встанет и не расправится во весь рост. Да даже и Верховенского или кого-то из прочих «бесов». Всё текуче-безлично, даже детали. «Откуда-то появилась бутылка водки» – это ещё ладно, а «куда-то исчез», «кто-то оставил (или подарил) квартиру», «нашлась какая-то работа» - это уж для писателя наивные мотивации. Тут с этой бутылкой (особенно если она не первая) такие истории выходят, а с работами и квартирами – баталии всежизненные. С точки зрения писательского ремесла тот же Солженцын (коего, каюсь, мы на филфаке не читали, за идеологического писаку почитая, бабуином даже один знакомый ругал, а мы и потакали - стыдно!) в лучших своих вещах абсолютно безупречен! Или Крусанов – примерно то же сочиняет, но как филигранно.

Пусть меня простят за такое мнение. Оно всё равно высказано с уважением. Я немало смотрел и читал его интервью; живя в Москве, несколько раз видел Юрия Витальевича: в его облике действительно ощущалась метафизичность, что-то запредельное нашей обыденности. У меня были контакты, но звонить так и не стал, я их передал жене, она организовывала вечер Мамлеева в музее, где тогда работала. К сожалению, за неимением книг я плохо знаком с теоретическими работами, думаю, их стоит почитать.

Лимонова я читал лишь самые известные вещи, да и то некоторые не смог дочесть. Пишет он хорошо, откровенно, иногда тонок, иногда с плеча рубит, а чаще и то и другое. Но как мыслитель слабоват, это всем известно. На месте бы «товарища правительство» я бы дал ему госпремию за особые заслуги в работе с молодёжью, создание своего рода новой пионерии и комсомола.

Пелевина в 90-е и «нулевые», когда был некий бум, я не особо жаловал. Мне очень сильно понравились его последние книги (то, что не понравилось Быкову да практически и всем критикам). «SNUFF», отчасти «Аполло», а особенно про цукербринов; 2-ю часть своего романа «Москва-bad» я хотел назвать «Смотритель»… По сути, тот же Мамлеев, но в десятки раз более проработанный, у него уже есть эмоциональная вовлечённость автора и читателя в конфликт. Интеллектуальная игра потрясающая, но и не пустая: то и дело выруливает к христианским ценностям, даже к метафизике, но тут же, едва создав, и уничтожает, как будто сам боится быть занудным и однозначным. А в шлеме ужаса кружиться не страшно? Для литературы это, может, тривиально, но истина одна.

Из музыки наиболее вдохновляла меня в юности группа Ministry. Классический период 88-99. Да и сейчас ещё не перестаёт: по обработке музматериала никто в индастриале и рядом не валялся. Названия композиций и тексты – тоже не лирическая дребедень и не обычная протестная. Я правда, многое ещё в них сам вчитывал. Богоборчество, протест против американской нарочитой госрелигиозности – вот что мне мнилось. И это там есть, но альбом, именуемый «Psalm 69», отсылает, как выяснилось, к А. Кроули. В их клипе снимался, на концертах присутствовал У. Берроуз – тоже не особенно большой для меня авторитет. А популярное и по сей день увлечение интеллектуалов кроулианством, на мой взгляд, просто поиск «чего-то этакого», а на самом деле дикое заблуждение.

И всё же кое-что в вашем творчестве заставляет вспомнить, хоть и весьма условно, именно этих авторов. Такова, на мой взгляд, новая книга, выпушенная в электронном виде, «Затаившиеся ящерицы». Скажем, заглавная новелла «Ящерицы». Это написано несколько иначе, чем предыдущие произведения: иная стилистика, иная оптика. Это явно уже не «шепелёвский эгореализм». С чем это связано?

Вы правы, эта новелла стоит в моём творчестве особняком. Написана она давно, в 1999 году. Мне тогда как бы представилось нечто - что называется, сновидческое или галлюцинаторное, некий day dreaming, фантазия наяву. Думаю, такое визионерство весьма продуктивно, но, наверное, и весьма опасно. И результат его довольно сомнителен. Некий эро-хоррор получился. Но это был эксперимент. Эксперимент из этого же ряда – повесть из той же книжки «Велосипедная прогулка». Там повествование ведётся от лица девушки. И наконец, от «Прогулки»-трипа переход опять к эгореализму, к рассказу «Мост сквозь зеркало» из только что вышедшей книжки. Тема страха и его преодоления, и по письму тоже, как и всё названное, почти что без иронии, что для меня нехарактерно.

В Ваших произведениях есть прекрасные детали, которые помогают вернуться к ощущению деревенского человека: космического человека, но и наблюдателя. Этот космос разрушен, но детали остались: «Пока всех оздороваешь», - говорит герою бабушка (когда он закрывает калитку и дотрагивается до её частей в определённом и всегдашнем порядке), например. Как сейчас Вы видите деревню, после жизни в Москве? Что в ней уцелело?

Вы имеете в виду повести из книжки «Настоящая любовь». Но это совершенно особенные вещи, о юности, о некоей её онтологии, и в юности же и написанные. Тут даже деревня, наверное, и не главное. Главное – экшан, эмоции, брызги грязи, роса на цветах, сопли на лопухе, новизна бытия, магия последних могикан. А вот новую повесть «Мир-село и его обитатели» я, каюсь, уже более привычным манером дал себе задачу написать. Куда более описательно: что осталось и т.п. Это было опубликовано в «Новом мире». А потом я неожиданно вторую часть написал, в три раза длиннее. Сначала это были просто некие очерки и размышления о том, что было – о культуре села (сельском клубе, концертах в нём, фильмах), уже ушедшей, конца 80-х – начале 90-х годов. Затем мне издатели советовали переделать, и я сам увлёкся – в результате сейчас это единое довольно большое полотно, с одними и теми же героями.

Как и в «Настоящей любви», взгляд у меня совсем иной, нежели, к примеру, у Сенчина в «Елтышевых». Сам селянин, я вижу органику сельских жителей. Но вижу и трагедию, всеразъедающую кислоту урбанизма. Отчего-то я люблю этот невзрачный клочок земли, даже хочу тут жить. Но среда агрессивна: если ты чуть-чуть не такой, она выталкивает тебя как чужака и изгоя. Здесь по-прежнему смотрят первые три канала («1-й», «Россию» и «НТВ»), ежедневно и с серьёзным видом. А на развлекуху – бесталанные шоу и репризы петросяновского выводка. Здесь всё очень просто, жестоко, всё на виду. Но деревня всё же уходит, убывает. После празднования Нового года погибли, замёрзнув насмерть, два героя повести – Лимонхва и Коля Зима. Теперь они уже история. А издатели всё требуют оптимизма. Надеюсь, книга всё же выйдет.

Есть такой замечательный композитор и философ Владимир Мартынов. Он говорит о конце времени композиторов, литературы, вообще прежней культуры и прежнего человечества-потребителя, и пытается обнаружить признаки начала чего-то нового. Что Вы об этом думаете? В чём видите задачу писателя сегодня?

Да, я знаком с творчеством Мартынова, в том числе и с некоторыми книгами, был на нескольких его выступлениях. Это глубокий мыслитель, и то, что он говорит, например, в книге «Opus Post», очень ценно. Культуре авторства и произведения, к сожалению, приходит конец, а потребительство пока что всячески цветёт и насаждается. Интернетизация, на которую было столько упований как на прогресс, и особенно соцсети, за считанные годы размывают сознание человечества, все иерархии рассыпаются, как подмоченный рафинад, теперь каждый «сам себе режиссёр». В этом мнилось что-то положительное, некая свобода творчества и самовыражения, а на деле всё чаще сталкиваешься в жизни с обвешанными гаджетами субъектами, которые просто физически уже не могут задержать на чём-то внимание больше нескольких секунд. Они постоянно что-то пишут, но уже без хоть какого-то намёка на внутреннего (а тем паче внешнего) редактора, без больших букв, знаков препинания и какой-то законченности. Даже письмо не могут нормально (хоть, как теперь принято, и сверхкратко) написать – могут только копипастить, лайкать, пересылать готовое. Журналистика уже, по сути, почти повсеместно выродилась в эту сверхкраткую безэмоционально-бездетальную, анонимную дребедень (как будто в пику всем прорывам очеркистов), на очереди литература.

Что с этим всем делать, я не знаю. Писатель в основном ставит диагноз, и это тоже не так уж мало. Особо выдающиеся ещё и дают рецепты (но порционно, в меру возможностей, мы же, в конце концов, не политики) и предсказывают будущее. Однако читатели, понятно, не любят, когда их наставляют, в современной литературе это вообще некий моветон. Можно, при особом таланте, умудряться наставлять, развлекая… На этом многое держалось, например, в советское время такова была фантастика. Но теперь, когда все предсказания фантастов сбылись, где найти самого читателя, самого человека? Искусство и литература «старой», классической (условно эмоциональной, психологической) направленности уже не воспринимаются – нужно что-то обезличенное, выхолощенное, софтовое. Поэтому как раньше я, например, боролся против теледебилизации, так сейчас я откровенно выступаю против тотального увлечения соцсетями, бездумной компьютеризации общества, мозга и всего вообще. «Ищу человека» – можно и так сказать, - но не в соцсетях.

Расскажите, как сливаются в отдельно взятом водоеме души Вашего экстремального героя трэш и богоискательство, если вспоминать времена прозы «Мaxximum Еxxtremum»? Можно ли считать эту часть пути условием Вашего настоящего мировидения?

У меня никогда не было позыва и задачи именно трэш писать. Да я и не знал, не интересовался, что это такое. Когда прочёл по наводке из рецензий на «Echo» по одной книжке нескольких авторов, с которыми меня сравнивали, оторопел: так вот к какому лику меня причислили! Но я уже писал «МЕ», рабочее название было «Explicit» и задача была исчерпывающе описать всё – никаких сцен, эмоций и фраз не пропуская. Само по себе это, наверное, не большая заслуга, и изначальный позыв я, видимо, позаимствовал у того же Лимонова. Который, насколько я понимаю, близок Миллеру и Селину, от коих, очевидно, и произошёл весь этот жанр трэша. Но у меня сложилась композиция романа особая, наподобие гиперссылок, представляющая модель нелинейности времени. Трудно объяснить, но опять же не тривиальных гиперссылок как таковых - я был тогда вообще чужд компьютерного мышления. Да и Селина с Миллером тоже не читал…

В общем, теперь мне понятно, что можно было бы и более сдержанно, более фундировано написать. Но с другой стороны – какой же это тогда эксплицит?! Что делать, история не приемлет сослагательного наклонения, написано то, что написано. То, что не опубликовано, я по многу раз редактирую.

А в жизни я просто выживал, жил, писал о том, что видел и чувствовал, об этапах мировидения не задумываясь. А задумался: оказалось – шок и мрак, темь и грязь. Но это не есть мой посыл читателю. Стоит прочесть несколько страниц, и увидишь, что тут тебе и юмор, и «критика-самокритика» (как говаривала бабушка), и «то самое», главное для мыслящего тростника богоискательство. И я так думаю и простодушно об этом здесь упоминаю, и от читателей сто раз слышал.

Вернемся к вектору, о котором говорили в начале. Достоевский и Летов. Я называю их двувзорными художниками (Летова - советским христианином всех религий). Если говорить о синтезе и вселенскости. Герой Ваших романов и повестей, измеряя темь и грязь, неизбежно оказывается вынесенным оттуда. В романе «Москва-bad» героя вынесло уже в храм. Храм, в котором он работает (не служит, и разница этих слов здесь важна), окружает его холодом. Можно это рассматривать как метафору, документальную метафору?

Я что-то о метафорах, признаться, не задумывался и не загадывал. Это, что называется, голые факты: я работал в храме Василия Блаженного, там зимой холодно – причём на десяток градусов холоднее, чем на улице. Во многих церквях вполне себе тепло, во всех смыслах. А здесь, если развить метафору, храм после революции находился в запустении, при Сталине его хотели снести, из собора сделали музей, законсервировали всё-это холодом. Рядом – мавзолей, там тоже кое-что законсервировано холодом. Музей и глянец, билеты, деньги, фотовспышки, иностранцы, гастарбайтеры… Сердце Родины - того самого бескрайнего Русского Поля Экспериментов! - с ледяными осколками.

О христианстве Летова я часто думаю. Но у меня нет ответа. Потому что я понимаю христианство буквально (и убеждён, что так и следует). Журналисты, литераторы, рокеры как только не изгаляются в изыскивании эпитетов: и такое-то христианство, и такое-то. «Психоделическое христианство» - кажется, так. А христианство может быть только просто христианством, без всяких эпитетов.

Достоевский, насколько я его понял и изучил, всё же христианский писатель. И в жизни православный человек, со всеми страстями и ошибками. Но художник. Светский художник, который многое открыл людям, что-то почти запредельное, на пределе человеческого восприятия, от чего прямой (или, может, и не такой уж прямой) путь к вере. Таков, впрочем, для своего времени и Летов. А то, что «ставрогинский грех» самому Достоевскому приписывается или что Летов «всё по обкурке сочинял» - чушь собачья.

Что Вы сейчас читаете?

Чтение для меня роскошь. Оно требует времени, сил, условий и т.д. Да даже же сами книжки мы, допустим, читали лишь те, что попадались в руки, – банально не было на них денег. Материально выживая и умственно освобождаясь, мы были поглощены собственным творчеством в рамках «Общества Зрелища», впитывать мы могли лишь урывками. Теперь стыдно и вспомнить, с какими лицами и словами мы являлись на филфаке. Какие и были ростки и позывы, всё убивали рутина, нехватка, топтание на одном месте, а нам нужны были – свобода и творчество. Какие уж тут книги из «списка заданного»! Да и не всё в 17-20 лет интересно и понятно – давно бы пора, что называется, подкорректировать программу образования…

А сейчас уже читаю и перечитываю то, за что тогда бы на отчисление не представляли. Особенно ценю русскую классику. К Достоевскому добавились Толстой, Гончаров, Салтыков-Щедрин, Лесков. Это титаны, это нескучно и до боли понятно. Читаю всякое - биографии, философию иногда и прочее. Читал недавно, как ни странно, Александра Грина и Стивенсона, а также о них самих, хотел даже статью написать. Это ведь не только романтики «для детей и юношества», но большие художники, стилисты-мастеровые, есть чему поучиться. Хочется больше читать житийной литературы, творений святых отцов. Из художественного в этом направлении меня поразила повесть «Архиерей», написанная иеромонахом Тихоном (Барсуковым) на рубеже 19-20 веков. Об авторе мало что известно, но написано очень ярко, близко к классике, а отчасти к модернистскому письму тогдашнего Горького и Андреева. Очень полезны делающим первые шаги, новоначальным книги публициста Александра Ткаченко, священника Максима Вараева, протоиерея Алексея Уминского.

Поделиться