Заметки читателя. X. Об одном из «прерванных рассказов» Герцена

Как едва ли не все люди его круга и возраста – Александр Герцен начинал с опытов в сфере изящной словесности.

Впрочем, опять же как и многие его сверстники, его молодость была несколько затянувшейся – к тому же осложнившейся ссылкой, которое, скорее, способствовала сохранению этих юношеских черт, чем вела к взрослению.


Это поколенческое своеобразие отмечал он сам – сравнивая себя и сверстников с людьми 1812 года и тех, чье взросление пришлось на ту эпоху.

Те созревали быстро, как будто проскакивая через «юность», сразу из детей и подростков становясь взрослыми – чтобы в свою очередь и во взрослом возрасте сохранить какие-то из черт, обычно связывающихся с годами взросления – общую неуспокоенность, готовность легко увлекаться, верить в возможность необычайного поворота судьбы – и редко до конца разочаровываться в жизни. Входя в обычную житейскую колею, они продолжали на самое обыденное смотреть глазами былого опыта, не находя необходимости оправдывать себя, искать извинений и подтверждений своей состоятельности – доказанной раз и навсегда – и никогда вполне не удовлетворенные в своем тщеславии, ведь для людей наполеоновской эпохи «достигнуть предела желанного» невозможно по определению.

Люди 1830-х годов созревали медленно – писать начинали рано и много, преимущественно стихи и, в особенности, письма – публиковались то много, то мало, но долго в разряде «опытов», где-то мимоходом, статьями, рецензиями, переводами – чем-то второстепенным по отношению к «основному». Основным же – оказывались они сами.

Здесь различие между тем, что высказывается – и тем, что есть. Поколение 1830-х годов, по формулировке Лидии Гинзбург, открывает «внутреннего человека» — создают, медленно, в бесконечных разговорах, в письмах на десятках страниц – способ говорить о нем, выстраивать его. В конце концов – проза этого поколения, моментом проявления которой станет 1846 – 1847 года – с «Бедными людьми», «Кто виноват?» и «Обыкновенной историей» — оказывается в момент появления «историей одного», метаморфозой его внутреннего мира – от первой любви старика до истории взросления и утраты того человека, который, как по крайней мере в какой-то момент казалось, мог случиться.

Впрочем, об этом – в другой раз. С беллетристическими опытами Герцен практически покончил после 1847 года – несколько небольших текстов, написанных в последующие годы, трудноотделимы от его лирической публицистики. Ему было трудно писать о чем-то другом, кроме себя и своего мира – ведь и самая удачная его повесть, «Кто виноват?», не только автобиографична, но и становится для самого Герцена несколько лет спустя своеобразным «зеркалом», когда он размышляет над вопросом – Бельтов ли он или все-таки другой, не получилось ли ему ненароком, говоря о близком, но как ему казалось – отличном – в итоге нарисовать самого себя.

Кажется, ему элементарно не хватало не столько выразительных средств – сколько художественного воображения. Или, уклоняясь от вневременных оценок, которые в действительности говорят лишь о времени и вкусах пишущего – Герцен так и остался в рамках эстетической восприимчивости, сформировавшейся в первые тридцать лет его жизни. Когда он пробует создавать нечто «художественное», им владеет мелодраматическая схема – с невинной жертвой, претерпевающей – со злом, достаточно резко оттененным, которое может быть объяснено условиями среды, воспитания и проч. К этому же роду преимущественно принадлежат и те произведения, которые ему нравятся – от «Ветошника» Феликса Пиа или «Маленькой Фадетты» Жорж Санд до шиллеровской драматургии.

Примечательно, что собственно «литература», художественное в литературе – с большим трудом становилось предметом его анализа. Несколько раз уже в эмиграции ему заказывали статьи о современной или недавней русской литературе – он брался, но в результате получалось нечто совершенно иное. В первый раз, принявшись писать о русской литературе, он в итоге написал «О развитии революционных идей в России», в другой раз – когда в 1864 году писал статью по заказу «Revue des Deux Mondes» — создал политический обзор, оставив собственно литературу уже в первой главе и дальше ведя речь исключительно о публицистических спорах последнего десятилетия (так что в итоге «Revue…» столь странную статью не приняло, что в свою очередь Герцен приписал политической трусости редакции – и опубликовал ее в бельгийском «La Cloche»). В литературе его интересовало выражение/отражение идей – или сведения о реальности – причины, сами по себе достаточные, чтобы если не объяснить, то оттенить относительную неудачу его художественных попыток и, в особенности, литературно-критических суждений.

В начале 1847 года Герцен уезжает за границу в ореоле литературной славы. Достоевский писал брату 1.IV.1846 года: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят. Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда». Вторую часть повести «Кто виноват?» Виссарион Белинский пытается уговорить Герцена взять из «Отечественных записок» Андрея Краевского, с которым порвал – и отдать в готовящийся альманах, вместо которого, как известно, начнется история нового, некрасовского «Современника». Герцен не согласится – написав вместо этого «Сороку-воровку» и дав «Современнику» право выпустить книжное издание «Кто виноват?» в качестве приложения.

Для самого Герцена этот успех его как беллетриста – неожиданен, тем более, что к этому времени он сам пришел к выводу, что повести у него не удаются (1-я часть «Кто виноват?» была написана за несколько лет до публикации – и внезапный ее успех побудил автора срочно дописывать вторую часть). Так что осенью 1847 года, по остывании первых европейских впечатлений, Герцен принимается за новое произведение – задумывая большой роман. Это интересно как общая тенденция – поскольку здесь Герцен оказывается в рамках широкого течения русской литературы, двигающейся к большой форме – когда задумывает и начинает писать «Обломова» Иван Гончаров, в начале 1850-х Иван Тургенев впервые попробует себя в романе и т.д.

Как известно, у Герцена это начинание развития не получит – по крайней мере, в той же форме, которая изначально задумывалась – своеобразным продолжением станет «Былое и думы», первые четыре части, уже после жизненного перелома – в иной перспективе, завершившейся жизни – когда прошлое стало именно «былым». Он напишет лишь первую часть – широкий пролог, в котором главный персонаж задуманного романа только появляется – четырнадцатилетний Анатоль Столыгин. Пролог будет отослан в «Современник», но на его страницах так и не появится по цензурным причинам. В 1851 году, отсылая рукопись немецкому переводчику Вильгельму Вольфзону, Герцен напишет развернутый постскриптум, излагая замысел начатого романа – а затем, уже в 1854 году, печатая в Лондоне «Прерванные рассказы», серьезно отредактирует (преимущественно в сторону сокращения) текст, вновь поправив его в 1857 году, для второго издания «Прерванных рассказов».

Традиционно считается, что на замысел романа серьезно повлияла судьба Владимира Печерина – но еще более любопытно, что Герцен в наброске жизни главного героя оказался ближе к реальному Печерину, чем он мог знать в то время – ведь познакомятся они только несколько лет спустя, а о том внутреннем пути, который проделал сам Печерин уже в монашестве, Герцен не узнает никогда. Анатоль, который пытается найти утешение, выход из скептицизма – в католичестве и для которого этого мало, ему недостаточно переменить или, собственно, обрести веру – и он становится монахом-иезуитом – затем обнаруживает, что никуда от себя ему сбежать не удалось:

«Когда Анатоль успокоился и перестал дивиться новой жизни своей, когда и ему перестали дивиться братия, а стали с ним обращаться, как с своим, — он с ужасом стал ощущать еще томительнейшую пустоту, нежели прежде.

Настоящая вера его отлетела; прежний, родной, знакомый скептицизм возвращался. Напрасно прибегал он к молитве и к исполнению обрядов – молитва стыла на устах его, обряды казались бессмысленным, аутоматическим повторением; уму и сердцу становилось от них теснее.

Новый мир, строгий, стройный в своем единстве и иерархии, успокаивающий, обнадеживающий, который так мощно влек к себе Анатоля, стал ему казаться совсем иным с тех пор, как он стоял по другую сторону декораций. Он нашел в нем прежний мир с теми же страстями, но иначе выраженными, менее откровенными и прикрывающимися видом величавым и строгим» (VI: 430 — 431).

В итоге он отправляется – по приказанию настоятеля – с миссией в Монтевидео. «С тех пор не было больше слухов о Столыгине. – В монастыре говорили, что он свято исполнил свой долг» (VI: 431). Реальный Печерин отправится в Ирландию только в 1854 году, с 1845 года служа миссионером в Лондоне – он утратит веру, но так до конца дней и будет священником в Дублине, с 1862 года служа больничным капелланом.

Художественно-схематичный в своей первой, отделанной части – с няней, крепостным дворником, тайным свиданием матери и сына – рассказ Герцена приобретает убедительность в деталях, зарисовках, не преследующих общей цели – и в общей схеме, где выражаются его наблюдения и размышления над своим кругом. Ему удается создать образ, во многом схожий с реальным Печериным, именно потому, что он стремится нарисовать типичный и одновременной характерный образ – «героя нашего времени», портрет «сына века».

Сам рассказ, как и говорилось, полу-автобиографический – с описанием старого дворянского семейства, нескладного – где в образе отца главного героя, Михаила Степановича – ужесточенные, шаржированные черты Ивана Алексеевича, а в матери – Луизы Гааг. В итоговом, опубликованном самим Герценом варианте, показательно то, что исчезло по сравнению с рукописью 1851 года – так, совершенно исчезает дочь, вместе с которой отплывает Анатоль в Уругвай – но больше всего сокращениям подверглась часть, посвященная описанию неудачного брака Анатоля.

Двенадцатилетний Анатоль в конспекте романа «встречается с бедной девушкой, наивной, чистой, как все девушки в 16 лет» (VI: 410). После смерти матери «он ближе познакомился с ней и полюбил ее» (VI: 410). Смерть отца открывает перспективу женитьбы и в это же время, вступив в обладание имениями, обретя свободу, «Анатоль начинает чувствовать усталь от своей любви; ему было тесно с Оленькой, ее вечный детский лепет утомлял его, ее мечтаний он не мог больше разделять» (VI: 411), «Анатоль мучался и с ужасом ловил себя на радости, когда он мог под каким-нибудь предлогом скорее уйти от Оленьки – к которой с таким упоением он бегал украдкой от отца» (VI: 411) – раскаянье за испытываемое им чувство и готовность Ольги отпустить Анатоля оказываются кратчайшей дорогой к венцу:

«Через две недели они были женаты.
Через два года они были несчастны» (VI: 412).

Здесь нет какого-то определенного портрета – в первых встречах можно угадать при желании Корчевскую кузину, в описании встреч вопреки и сопротивлении отца – историю романа с Натальей Захарьиной, как и в словах о письме Ольги: «<…> писала со всею риторикой юности, которая нам кажется натянутою и кудреватою, а в молодых летах так свято добросовестна» (VI: 412). Можно заметить некоторые и отголоски романа Николая Огарева с его первой женой – но все-таки разбирательство, самокопание в отношениях с Натальей, кажется, во многом определяют этот очерк, написанный в самое трудное время, осенью 1851 года – чтобы затем быть почти целиком исключенным при публикации.

В этом издании ее читал Лев Толстой в 1903 году – восхищаясь. Любопытно, что из нее исчез, на сей раз скорее по стилистическим соображения, и разговор Анатоля с польским эмигрантом, графом Ксаверием в 1831 году – где Анатоль говорит языком совершенно «толстовским», если бы тот тогда уже существовал:

«- Я никогда не возвращусь, — быстро ответил Анатоль, и сам удивился. Он ни разу еще не думал об этом, но сказавши, ему казалось так просто и ясно [выд. нами – А.Т.], что он не возвратится, что он еще раз повторил: — Никогда» (VI: 424).

Заглавие романа становится отчасти понятным в конспекте продолжения – Анатоль напрасно проживает свою жизнь, не находя счастья и не доставляя его другим, стараясь следовать своему долгу, тому, что ему представляется таковым – «жить правильно», в выбираемом им «долге» раз за разом защищаясь от того, куда его влечет – по долгу женясь на Ольге, потому что нельзя признаться ни себе, ни ей, что разлюбил, по долгу отправляясь служить – потому что нужно занять себя чем-то, в чем есть хоть призрак жизни – по долгу, обратившись в католичество, считая нужным дойти до конца, не останавливаться на полпути – а пределом здесь в глазах обратившихся русских, как и их оставшихся православными или утратившими всякую веру сородичей, выступает орден Иисуса. «Долг» здесь – та внешняя рамка, в которую герой раз за разом пытается уместить себя – он не избавляет от скептицизма, он вводит жизнь в границу – ту жизнь, с которой сам герой неспособен справиться.

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956



АВТОР
Андрей Тесля
Историк, философ

Автор
Андрей Тесля
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе