Убийца-философ и валькирия революции: кто есть кто в «Бронепароходах» Алексея Иванова

/
Егор Михайлов, критик и автор канала «Литература и жизнь» рассказывает о нескольких персонажах, которых писатель позаимствовал из реальной истории Гражданской войны.


Электронная книга и аудиокнига «Бронепароходы» появились на «Букмейте» одновременно с печатной версией романа, которая вышла в издательстве «Рипол Классик» тиражом в 80 тысяч экземпляров. Аудиоверсию эксклюзивно для «Букмейта» озвучил актер кино и дубляжа Сергей Бурунов, она доступна подписчикам «Яндекс Плюса» в приложении «Букмейт», на «Яндекс Музыке» и устройствах с Алисой.



Михаил Романов


© mage.space


Первым Романовым на российском престоле стал Михаил I, последним мог бы оказаться Михаил II. Во время Февральской революции 1917 года Николай II отрекся от престола сперва за себя, а затем и за цесаревича Алексея — и следующим в очередности стоял как раз Михаил, младший брат Николая. «Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить, — написал ему Николай в телеграмме. — Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине».

Однако, посоветовавшись с правительством, князь объявил, что взойдет на престол, только «если такова будет воля великого народа нашего». Манифест выглядел непривычно человечным: Михаил вычеркнул из черновика слишком авторитарное слово «повелеваю», заменив его на «прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству».

В твердом отчуждении Великого князя от времени и обстоятельств Катя ощутила какое‑то упрямое достоинство человека, непоказное противоборство порядку вещей. Люди выгадывали, где лучше, а князь Михаил наперекор всем не желал ничего — ни империи, ни мести. Такого Катя еще не встречала.

Отказ от престола не спас Михаилу Александровичу жизнь. Сперва он отправился в Гатчину, в 1918 был сослан в Пермь. Великий князь отбывал ссылку в относительном комфорте, ходил в театр, разъезжал за город на роллс-ройсе, но не пытался бежать, отшучиваясь: «Куда я денусь со своим огромным ростом. Меня немедленно же обнаружат».

Весной надзор за Романовым усилился: его обязали каждое утро отмечаться в окружной Чрезвычайной комиссии («Люди добрые, скажите, что это такое!», — раздраженно записал он в дневнике). Июньской ночью 1918 года князь и его секретарь Николай Джонсон были похищены «неизвестными [в] солдатской форме». Так объявила пермская ГубЧК. На самом деле их похитили местные чекисты — и расстреляли в нескольких километрах от поселка Мотовилиха.

Поскольку правду об убийстве утаивали, по стране расползлись слухи о том, что князю удалось бежать. То погибшего князя видели в Сибири, то он издавал манифест с призывом к свержению Советской власти. В романе Иванова князю и впрямь удалось выжить — и это допущение становится одним из спусковых крючков сюжета.



Гавриил Мясников


© mage.space


Один из организаторов расправы над Михаилом Романовым сам признался в убийстве — это был Гавриил Мясников, он же Ганька, он же Петрушка. Именно петрушку из балагана напоминает Мясников одному из героев «Бронепароходов»: «Такой будет убивать, пока не натешится превосходством. Пока не сломает».

Неудивительно, что Иванова заинтересовала личность «глумливого чекиста». Дело не только в том, что Мясников непосредственно участвовал в уничтожении царской семьи. Он был профессиональным революционером и готовым литературным персонажем. Уже в семнадцать лет он был впервые арестован во время революции 1905 года. Позже участие в революционном движении еще не раз доводило Ганьку до ареста и даже до каторги — пока после очередного переворота судьба не повернулась к нему лицом. Весной 1918 года он стал работать в Пермской ГубЧК — и уже через несколько недель стрелял в великого князя.

С Ганькой Михаил встречался только один раз, когда приходил на допрос. Запомнил ли его Мясников? Должен был, конечно, однако Михаил уже тогда распознал суть этого человека — самоупоение. На допросе Ганька наслаждался тем, что приговорил Великого князя к смерти, а князь, дурачок, ни о чем и не подозревает. Ганька искал в собеседнике отсвет своей значительности. Сам по себе князь Михаил его не интересовал: он ведь покойник, его нет.

Не то чтобы Мясников был маньяком — он подходил к делу почти математически. В мемуарах, рассуждая о том, стоило ли убивать Михаила и людей из его пермского окружения, подсчитывал: «Или 17, или реки рабоче-крестьянской крови с неизвестным еще исходом войны. Революция — это не бал, не развлечение». Почти Раскольников из анекдота, прикидывавший, что «пять старушек — рубль».

Впрочем, к сухим цифрам дело не сводилось. Мясникову было важно найти убийству этическое оправдание — и он его находил, сравнивая себя ни много ни мало со Львом Толстым (не в пользу последнего): «Толстой убил бы эту вошь. Он должен был бы убить. Хотя… он предпочел отдать свое имение семье, а не крестьянам, и это после революции 1905 года! После такой революции, которая выявила лицо крестьянина: он хотел взять землю, политую потом — грядой поколений крестьянских. И… помещик Толстой мешал Толстому-мыслителю понять — куда мы идем». Опять же — готовый персонаж Достоевского.

Федора Михайловича, «охранителя помещичьего строя», правда, Ганька тоже презирал. Он вообще никого не любил, одинаково чувствуя себя в кругу соратников и в одиночной камере: «И вот я один. Скучно, брат. Один против всех».

Ну а жизнь Мясникова после 1918 года — это уже не триллер, а готовый приключенческий роман. Уже после революции его, выступавшего за демократизацию Советского Союза, арестовали большевики; в 1928 году Мясников выпрыгнул на ходу из поезда и бежал в Персию; оттуда бежал в Турцию, где жил у Троцкого; затем — во Францию, где в 1941 году попал в руки гестапо… Напоследок в конце 1944 года он получил приглашение вернуться на родину — и принял его.

«Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был? В Чека или больше того: меня бы „бежали“, как некогда „я бежал“ Михаила Романова…», — написал Мясников в 1921 году Ленину. Он оказался прав: 16 ноября 1945 года Мясников был расстрелян по обвинению в измене родине. В 2001 году убийцу Михаила Романова реабилитировали.



Лев Троцкий


© mage.space


Лев Троцкий, который поддерживал Мясникова, когда они оба оказались в эмиграции, тоже стал героем романа Иванова. Родившись в 1879 году в мелкобуржуазной семье, студентом он заинтересовался революцией и в итоге стал одной из самых ярких ее фигур. Попав в сибирскую ссылку, он вскоре бежал из нее в Европу, а в Лондоне познакомился с Лениным, который поначалу был в восторге от своего ученика.

Впрочем, Троцкий оказался слишком своевольным и быстро начал спорить с генеральной линией партии. Он вообще был одновременно предприимчив и азартен. Это видно и в романе, где Троцкий ведет коварную игру с «Товариществом нефтяного производства братьев Нобель»: «Игра с Нобелями — прекрасное занятие, однако все козыри должны быть у него». Такая дерзость не могла не раздражать — тот же Ленин как‑то в сердцах назвал Троцкого Иудушкой.

Не оттуда ли выросла легенда о памятнике Иуде Искариоту, которую красноармейцы якобы открыли в Свияжске в 1918 году? Выступление Троцкого перед пролетарской толпой на открытии этого монумента — одна из самых ярких сцен «Бронепароходов».

— Иуда — первый революционер! Он даже богу не позволил напялить себе на выю веревку религии! А вы-то почему позволяете, братцы? Вы живете хуже скота, а попы на ваши деньги вот какие хоромины отгрохали! — Троцкий указал рукой на храм. — И вот какие! И вот! — Троцкий тыкал пальцем куда‑то над крышами и липами Свияжска. — Эй ты, в шапке, видишь или ослеп? Отвечай!

Толпа не поняла, у кого Троцкий спрашивает, и каждый решил, что у него.

На самом деле, кажется, никакого памятника не было. Первые упоминания о нем появились через пять лет в воспоминаниях датского писателя Хеннинга Келера, пестрящих неточностями. Сам же Троцкий об этом факте не вспоминал. Впрочем, революционные годы кишели и более необычными событиями, а потому и памятник Иуде вполне реалистичен. Реальность ведь бывает постраннее литературы.

Что касается судьбы Троцкого после революции — то она известна. После смерти Ленина в 1924 году он пытался побороться за место преемника, но проиграл. Его выслали в Константинополь, откуда он поехал сперва во Францию, затем в Норвегию и наконец в 1937 году — в Мексику, где первые два года жил на вилле художников Фриды Кало и Диего Риверы.

Все это время Троцкий продолжал оппозиционную деятельность, последовательно выступая против Сталина — и тем самым смертельно его раздражая. В августе 1940 года в журнале Liberty вышла его статья «Отравил ли Сталин Ленина?». Через десять дней на него было совершено второе покушение. Первое было неудачным: налетчики, переволновавшись, расстреляли все патроны, никого даже не ранив. Но на этот раз агент НКВД пронес под плащом ледоруб, которым и пробил голову революционеру. Реальность, как уже было сказано, даст фору любой выдумке.



Лариса Рейснер


© mage.space


Роман Алексея Иванова населен преимущественно мужчинами, но все они бледнеют, когда на сцену выходит Лариса Рейснер — валькирия, звезда, женщина с «красивыми темными злыми глазами», которую сразу несколько героев именуют богиней. Англичане про таких людей говорят «larger than life» — лучше и не определишь.

Отец Рейснер увлекался идеями социал-демократии, был знаком со многими марксистами, переписывался с Лениным и печатался в его газете «Пролетарий». Так что романтика революции окружала Ларису с детства. Но больше всего она мечтала быть писательницей. Даже поступив в 1912 году в Психоневрологический институт, она писала «научные» стихи: «Мы принесли кровеносные пчелы // Из потаенных глубин // На розоватый простор альвеолы // Жаждущих соков рубин», — это «Песня красных кровяных шариков».

Как легко увидеть, особым талантом Рейснер не отличалась, но с лихвой компенсировала этот недостаток обаянием. И хотя богемная аудитория за глаза подтрунивала над ее стихами, Лариса не оставляла творчества. В 1915 году она даже организовала антивоенный сатирический журнал «Рудин», где публиковала свои стихи вперемешку с творчеством столь же малоизвестных друзей. Одним из этих друзей был, между прочим, Осип Мандельштам.

Потом, в 1916 году, случился короткий, но бурный роман с Гумилевым, который называл ее «красивой девушкой, но совершенно бездарной». Год спустя Гумилев ушел от Рейснер, но тут случилось кое‑что посильнее — Февральская революция, а за ней и Октябрьская.

В 1918 году Рейснер вышла замуж за Федора Раскольникова, заместителя Троцкого по морским делам. Именно эти месяцы описаны в романе Иванова — так что не буду отнимать у читателей удовольствия прочитать о них в книге. Скажу только, что у большинства описанных в романе событий есть историческая основа — от зачеркнутых ею инициалов императрицы на судне «Межень» до дружбы с Троцким, который якобы однажды сказал, что Рейснер соединяла в себе «красоту олимпийской богини, тонкий ум и мужество воина».

Ляля не могла отвести взгляда от жуткого зрелища расстрела. В ее душе переваливались какие‑то огромные объемы: сердце содрогалось, как при виде великолепного произведения искусства — или, наверное, божьего чуда, если бы она верила в бога. Казалось, что пулемет грохотал невыносимо долго, но это было субъективное ощущение, и Ляля поняла, что испытала подлинный катарсис. Сейчас, когда все завершилось, она была опустошенно счастлива, как после первой близости с Гафизом. Вслушиваясь в себя, она с торжеством осознала: да, она — гений, потому что сумела перевоплотить впечатления от неразделенной любви во впечатления от реальной жизни! Такое преображение ее духа вполне стоило смерти сорока петроградцев.

Позже Рейснер и Раскольников перебрались в Москву, а затем в Петроград, где в 1920–1921 годах Лариса устраивала вечера для поэтов, писателей и моряков, пыталась (безуспешно) завербовать в партию Александра Блока и вообще пыталась жить полной жизнью — но в письме Троцкому вздыхала: «Дорогой друг, пишу Вам из несуществующего города, со дна моря, которое залило Петербург забвением и тишиной».

Потом были два года в Афганистане, куда Лариса поехала вслед за мужем, затем развод. Рейснер вернулась к писательству — но не к поэзии, а к журналистским очеркам. Эти заметки удавались ей не в пример лучше стихов — многие даже подозревают, что прозу Рейснер то ли редактировал, то ли вообще писал целиком коммунист Карл Радек, с которым у нее был роман. Дальше наверняка было бы еще много приключений, но в 1926 году жизнь Рейснер оборвалась — и финал тоже оказался литературным донельзя.

Вроде бы Рейснер выпила молока, зараженного тифозными бактериями. Есть и более экстравагантная легенда: будто бы из этого молока сделали крем для пирожных. Вся семья Рейснеров угостилась ими — и слегла; только отец не стал есть пирожные и остался здоров. «Молодая женщина, надежда литературы, красавица, героиня Гражданской войны, тридцати лет от роду умерла от брюшного тифа. Бред какой‑то. Никто не верил. Но Рейснер умерла», — вспоминал Варлам Шаламов.

Лариса Рейснер не стала великой писательницей, но литература сохранила память о ней. Именно в честь нее Пастернак назвал героиню «Доктора Живаго». Да и вообще Рейснер при всей ее противоречивости оказалась одной из самых ярких героинь Гражданской войны. Как вспоминала подруга валькирии, «живым о ней надо вспоминать ради вкуса к жизни».

Поделиться