"Внешность его далека от красоты. Очень высокий, худой. Узкое длинное лицо с нечистой, никакого цвета кожей. Все на лице некрасиво: маленькие глазки под белесыми ресницами, над ними невыразительные обесцвеченные брови — издали будто их нет, нос большой — трудно описать его бесформенность, бесцветные губы и волосы, которые падают прямыми прядями на лоб, похож на альбиноса. Движения нарочито неуклюжие, как бывает у борцов, а на самом деле он ловок и легок в движениях. На нем морская полосатая тельняшка, пиджак и штаны разных тканей — все широкое и дает возможность для любых движений. Отбывал воинскую повинность на флоте — привык к открытой шее. Руки большие, не холеные, ловкие и всегда очень чистые. Говорит баритональным басом, как-то вразвалку, с ленцой, задушевно-проникновенно поет, аккомпанируя себе на бандуре, которую сам сделал". Это описание, больше всего подходящее самому знаменитому фигуративному полотну Татлина — его "Матросу", оставила художница Валентина Ходасевич, одна из немногих, кто готов был терпеть выходки и истерики Татлина. С ней он пытался готовить в своей духовке пастель, у нее в доме чуть не отпилил приглянувшуюся ему формой и фактурой материала ножку рояля, из ее подвала вытащил кучу барахла, из которого потом сочинил свои великие контррельефы.
Ее воспоминания — почти самые добрые слова о Татлине, оставленные современниками. Но есть и другой, куда более жесткий во всех отношениях взгляд, носитель которого был влюблен в Татлина едва ли не больше всех авангардистов, вместе взятых. Николай Пунин видел в нем воплощение нового искусства: "Я считаю Татлина единственной творческой силой, способной выдвинуть искусство за окопы старых позиционных линий. В чем его сила? — в простоте, совершенно чистой и органической... Мастер с ног до головы, от самого непроизвольного рефлекса до самого сознательного акта. Поражающее, совершенно невиданное мастерство!" Пунинский панегирик Татлину — безусловно, программное заявление, в нем признание естественного начала в том, что сам Татлин называл "изобразительным делом". Там, где его главный соперник Малевич городил умозрительные построения и слова, Татлин достигал цели одной линией, как бы случайным наслоением объемов, конструкцией, выстроенной с математической простотой. Он весь был — идеальный глаз художника. Свойство, вообще-то больше присущее мастерам старого искусства, чем модернистского.
Юбилейная (к 125-летию) выставка Татлина в Третьяковке не будет помпезной. Всего около 60 работ, четверть из которых к тому же реконструкции. Но тем, может быть, она и ценна — чтобы увидеть в Татлине именно художника, стоит, конечно, иметь в виду башню III Интернационала или воздухоплавательный агрегат "Летатлин", но важнее оказаться перед его полотнами и листами: мирискусническими, театральными, книжными, фигуративными, абстрактными — любыми малыми формами этого подминавшего под себя любые виды искусства таланта.
Несмотря на несколько больших его выставок, Татлин во многом — чистый миф. Возглас восхищения, разносимый его учениками по ВХУТЕИНу и соратниками по самым разнообразным художественным предприятиям 1910-1920-х годов. Или возглас соперничества и ревности, оставшийся от скандалов и обид между группировкой Малевича и вечно подозревающим их в желании спереть у него идею Татлиным. Поймать реального художника в тех осколках его бурной деятельности, что нам остались, непросто. Но это стоит усилий — никого, равного Татлину по внятности чисто художественного жеста, в русском авангарде не было.
Коммерсантъ