Ай Вэйвэй сегодня, по меткому выражению обозревателя The Guardian, это «герой, которого надо было придумать». Чтобы было кому вручить знамя художественной борьбы. Впрочем, китайские власти сами сделали все от них зависящее, чтобы возвести на пьедестал мученика от искусства. Теперь, согласно рейтингу журнала Time, Ай Вэйвэй стоит на 24-м месте в списке самых влиятельных людей планеты. В одном ряду с ведущими политиками, учеными и экономистами последнего десятилетия.
Московская биеннале, в свою очередь заполучив знаменитость, сильно подняла свой рейтинг в глазах просвещенной общественности. О том, что куратору Питеру Вайбелю удалось договориться о привозе одного произведения, Ай Вэйвэя сообщили как новость номер один за месяц до открытия. В каталоге его имя стоит на первом месте. Мастер лично в Первопрестольную не прибыл (ему временно запрещен выезд из Китая), но видео «Пекин. Второе кольцо» призвано познакомить российскую публику с его типичной работой.
В центре ArtPlay посетители то и дело спрашивают: «А где же этот ваш Вэйвэй?» Потом добираются до заветной комнаты, стоят несколько минут, глядя на мутный поток машин на экране, и уходят разочарованные: ни тебе скандала и провокации, ни политических манифестов, ни даже особой китайской экзотики. Но галочка поставлена — мы с Ай Вэйвэем.
Зачем вообще Ай Вэйвэй понадобился Москве? Как воспринимать его работу, чтобы тоже восхититься? Прежде чем отвечать на эти вопросы, стоит понять, кто он такой, чем выделился и как дошел до того, что превратился в арт-икону.
Знаки и злаки
Всякий знаменитый художник широко известен благодаря какой-то одной своей работе. Малевич — это «Квадрат», Уорхол — «Монро», Херст — заспиртованная акула, Кулик — человек-собака… У Ай Вэйвэя таким знаковым произведением стала инсталляция «Семена подсолнуха», созданная в 2010 году для лондонской галереи Тейт. И до прошлого года в арсенале художника были остроумные акции и работы. Но «Семена» превратили его в звезду арт-бизнеса.
Сто миллионов фарфоровых семечек устилали пол огромного Турбинного зала Тейт Модерн. Главный трюк состоял в том, что каждая семечка была вылеплена и раскрашена вручную. Над россыпью работали более полутора тысяч ремесленников на фабрике провинции Цзянси. Первые дни зрители могли ходить по семенам и лежать на этом фарфоровом ковре. Тысячи семечек оказались в карманах посетителей, другие крошились под ногами и спинами. Сотрудникам Тейт приходилось бесконечно досыпать китайский хенд-мейд. Потом, сославшись на то, что фарфоровая пыль вредна здоровью, тесный контакт с инсталляцией прекратили. Но даже на отдалении она выглядела захватывающе. Один британский журналист сравнил зрелище с поздними пейзажами Моне — когда импрессионист пытался передать на холсте водную гладь.
Впрочем, большинство интерпретаторов разглядели в «Семенах подсолнуха» не природную стихию, а человеческую драму. Экс-директор галереи Тейт Висенте Тодоли заявил: «Это одно из самых социально ангажированных творений искусства последнего времени». Старая метафора, что партия — это солнце, под которым цветет народ Китая, переиначена на новый лад: народ превратился в мириады пустопорожних семян. Масса подавила индивидуальность. Личность мутирует в жмых.
Чем дальше, тем больше художник будет педалировать миф и реальность китайской множественности. Прямо по Блоку: «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы». Другая из ярких его акций называлась «Сказка» и прошла тремя годами раньше на немецком фестивале Documenta: Ай Вэйвэй объявил, что привезет в Кассель 1001 китайца, снабдив их всем необходимым — от билета до багажа. Город, где братья Гримм написали свои знаменитые сказки, должен был сказочно осчастливить полуграмотных крестьян и рабочих. До того, как тысяча и один человек высадились в Германии, их уже ждали столько же антикварных китайских стульев, расставленных по всем павильонам Documenta. Автор одновременно зацепил и тему западного окультуривания темных наций, и современную китайскую модернизацию — ведь нынешний экономический подъем никак не коснулся простых людей, и для них всякого рода биеннале и модернизмы — из разряда сказочных историй.
Чужой среди своих
«Я всегда чувствовал себя вне системы. Моя семья была объявлена одновременно «врагом народа», «врагом государства» и «врагом партии». Столько званий не присваивали даже отъявленным героям», — так Ай Вэйвэй говорит о детстве и юности. Его отца, известного поэта-лирика Ай Цина, репрессировали в конце 1950-х за «формализм» и сослали в трудовой лагерь, заставив чистить туалеты. Ай Цин повторил путь многих русских литераторов — от страстного поклонения коммунистической идее (подобно Маяковскому, он написал оду лидеру, посвященную Мао) до полного отторжения системой (его поэму «Мечта садовника» разносили на всех съездах и собраниях). Позднее Ай Вэйвэй с горькой усмешкой заявит, что его отец подходил к чистке туалетов как к искусству и ставил ее наравне с поэзией. Когда в 1976-м семья вернулась из ссылки в Пекин, многие были уверены: знаменитый поэт давно умер.
Самому Ай Вэйвэю, окончившему Пекинскую киноакадемию, удалось вырваться на Запад и влиться в богемную атмосферу Нью-Йорка. Случилось это сразу после того, как Дэн Сяопин в 1979-м прикрыл студенческую «оттепель». Вслед за своей первой подругой, получившей грант в Филадельфии, Ай Вэйвэй вылетел на континент свободы.
Как всякий нелегал, он работал уборщиком квартир, садовником, сторожем. Начал играть в блэк-джек в Атлантик-Сити и оказался одним из лучших профессиональных картежников. Само собой, писал картины маслом, которые категорически не продавались. Тогда-то в Америке и возник его вариант поп-арта и дадаизма. У одного из друзей он заимствует скрипку, деку которой заменяет лопатой (метафора перевоспитания творческой интеллигенции). Присланные матерью туфли сшивает вместе, превращая в знак стояния на месте. На древнейшей китайской чаше он изображает логотип кока-колы. Именно это поп-артовское использование расхожих символов китайской культуры, теряющих священную силу, принесло первый коммерческий успех Ай Вэйвэю. К слову сказать, и поныне такие объекты продаются лучше всего. На аукционе «Кристи» 2009 года его стол, согнутый пополам (вот что значит — «прогнуться под мир»), ушел за 153 тысячи долларов. Пружиной этого рэди-мейда становится бунт против обезличивания.
В своей любви-ненависти к отеческим традициям Ай Вэйвэй весьма последователен. В 1993-м он вынужден был вернуться в Китай из-за болезни отца. Начавшийся в это время на его родине экономический бум стал для художника толчком для переосмысления коммунистического наследия. Культурная революция, по Ай Вэйвэю, продолжается, только теперь вместо хунвейбинов — нувориши и чиновники. В одной из акций он доводит до абсурда вечный призыв «избавиться от хлама прошлого», разбивая об пол антикварные вазы династии Хань. Сердце западных коллекционеров обливалось кровью, но в Китае никакой реакции на перформанс не было — вандализм Ай Вэйвэя суд не заинтересовал.
Наизнанку
Его арестовали в апреле нынешнего года и продержали в камере предварительного заключения 81 день. Формальный повод — подозрение в неуплате налогов. Реальный — разоблачение казнокрадов и чиновников-коррупционеров после землетрясения в провинции Сычуань. На «Твиттере» Ай Вэйвэй развернул кампанию по сбору данных о погибших студентах и школьниках. Он забрасывал правительство петициями с требованием компенсаций и реальных действий, а не строительства потемкинских деревень.
Китайские органы решили поставить на место арт-активиста. Рассматривалась даже возможность обвинить его в двоеженстве. Супруга Ай Вэйвэя — художница Лю Цин. Но всем известно, что у него есть сын от другой соратницы по художественным проектам. Кстати, его пекинская студия давно превратилась в нечто вроде «Фабрики» Энди Уорхола — это арт-коммуна со свободными взглядами и не менее свободными нравами.
Остановились все же на налогах. Но судебные приставы не ожидали столь мощной кампании в поддержку художника. Интернет вскипел от протестов. На Венецианской биеннале в июне 2011-го его имя стало нарицательным. Произведения китайца, которые еще вчера казались чистой воды художественным жестом, благодаря этому аресту превратились в откровение.
Вот серия фотокартин по мотивам «великих китайских строек»: гектары разрытой земли, на которой вот-вот вырастут небоскребы. Ай Вэйвэй показывает изнанку экономического чуда Поднебесной — опустошение и насильственное выкорчевывание старого. Видео, которое демонстрируют сейчас в Москве, из той же серии. В другой работе он берет деревянные блоки из разрушенных храмов XVII века и сколачивает из них столы для избы-читальни, которые имеют форму саркофагов. Он высекает в мраморе камеру наружного наблюдения (одну из таких установили перед его домом) — памятник зоркому глазу Большого Брата. «Я пошел в искусство, чтобы не ввязываться в политику, — повторяет Ай Вэйвэй. — Но какая-то высшая сила выталкивает меня туда».
Как всякий левый идеалист, Ай Вэйвэй поначалу пытался сотрудничать с властью, и в этом плане он чем-то похож на Марата Гельмана, пытающегося подтолкнуть политическую элиту к современному искусству. Он выступил соавтором одной из главных китайских строек века — пекинского стадиона «Птичье гнездо», спроектированного к Олимпиаде-2008 швейцарской мастерской Herzog&Meuron. Но затем отрекся и от стадиона, и от сотрудничества с властью. После землетрясения 2008 года вектор его стратегии изменился. «Я полагаю, что моя позиция и мой образ жизни — главное произведение, — говорит Ай Вэйвэй. — Те работы, что можно продавать и коллекционировать — то есть повесить на стену, — это лишь прилагательное. Мы не обязаны делать то, что делал Рембрандт. Если бы Шекспир был жив, сегодня он писал бы в «Твиттер».
Окольцованные
Архитектура Вэйвэя — отдельная история. Китайский бунтарь не просто критикует «великие китайские стройки», но и сам проектирует архитектурные объекты: все мастерские художника придуманы им самим и даже попадали в топы лучших сооружений начала XXI века.
Проект «Второе кольцо» 2005 года, который привезли в Москву, — как будто об архитектуре. О том, что Пекин прирастает кольцами. Ай Вэйвэй запечатлел движение фур с тридцати трех мостов, под которыми проходит кольцевая трасса. По две минуты съемок с каждого моста — все вместе складывается в полуторачасовое медитативное зрелище. Безликость дороги и такая же безликость автомобильного потока. На каком-то этапе зритель перестает понимать, где и с какого ракурса снималась та или иная картинка. Кольцо — это бетонный дракон, опоясывающий город и сжимающий его в своих тисках. Через год появилось еще одно видео — «Третье кольцо». Снято оно, соответственно, на третьем пекинском круге. И оба пейзажа отличает только погода: в одном месте моросит дождик, в другом — проглядывает солнце. У модернизированного города, как и у его жителей, стирается лицо.
Почему куратор Питер Вайбель, поставивший целью показать Ай Вэйвэя в Москве, выбрал именно эту работу, совершенно очевидно. Слишком близки реалии двух столиц. Оба города растут — но для машин и прибылей, а не для людей. Впрочем, с сенсацией немец немного промахнулся. То, что для европейца — шок и абсурд гигантомании, для москвича — обыденность. Поэтому критический запал Вэйвэя на наших просторах несколько порастерялся. У нас имеются и более радикальные борцы с дорожниками. Другое дело — фарфоровые семечки или битые вазы III века.
Сергей Соловьев
"Итоги"