Экспозиция пока не побила рекорд выставки Серова по посещаемости, но уже вызвала бурные обсуждения.
Большая ретроспектива Николая Рериха в Третьяковской галерее — первая за 65 лет — распахнула двери в начале октября, и за месяц с открытия ее посетило почти 80 тысяч человек.
Результат чуть более скромный, чем у знаменитой выставки Валентина Серова в той же Третьяковке, которую за первые три недели посмотрело более 80 тысяч человек. Но все равно солидный, ведь выставка Серова — сложный соперник. Как утверждала бывший директор Третьяковской галереи Зельфира Трегулова, та экспозиция стала самой посещаемой выставкой русского художника в мире — ее увидели полмиллиона человек. Нынешняя ретроспектива Рериха (куратор — Владимир Никишин) тоже, безусловно, задумывалась как блокбастер: здесь показаны хрестоматийные картины, упоминающиеся в любой книге о Николае Константиновиче; за архитектуру отвечает «тяжеловес» Евгений Асс, вписавший зал в виде креста в прямоугольник, а его в свою очередь — в круг. Архитектурное решение отражает три содержательных блока выставки, подчеркивающих переход художника от «русской темы» к театру, а потом к Востоку, символ которого — колесо сансары. Экспозиция вызвала бурное обсуждение в профессиональной среде, причем звучали и критические отзывы. В частности, претензии высказывались к тому, как выставлен свет, и с этим сложно не согласиться — многие картины нещадно бликуют. Что касается содержательной части, то здесь Третьяковка отработала добротно, осветив основные вехи в творчестве художника. Работы из своих фондов предоставили Русский музей, Музей Востока и еще полтора десятка институций. Есть эксклюзивы — например, прекрасный иконостас для фамильной усыпальницы члена Государственного совета Ивана Каменского в Успенском женском монастыре, приехавший из Пермской галереи. Не хватает, правда, картин, хранящихся в Новосибирске. У Николая Константиновича было особое отношение к Алтаю, где он побывал в 1926-м в ходе Центральноазиатской экспедиции, поэтому он завещал часть своих работ «городу близ Алтая». Сын Юрий в итоге исполнил его волю: в 1960 году Новосибирску было передано 60 работ. Полюбоваться произведениями классика можно в постоянной экспозиции Художественного музея.
Впрочем, новосибирский пласт составляют в основном гималайские и тибетские пейзажи. На выставке в Третьяковке «индийский» период творчества занимает лишь треть: это стало еще одной причиной претензий. Рерих-мистик показан скупо или, если можно так сказать, дайджестно — хотя понятно, что наследие плодовитого живописца невозможно осветить в полной мере: обязательно останутся лакуны. Надо сказать, в философию Рериха тоже нельзя погрузиться за час-полтора: в своих рассуждениях мастер был не менее плодовит, чем в живописи, и оставил после себя 10 томов сочинений. Правда, благодаря цитатам, воспроизведенным на стенах, получить некоторое представление о его религиозно-философском учении все-таки можно.
В любом случае за художника должны говорить его картины, и в этом смысле Третьяковка дает увидеть разные грани творчества Рериха. Восприятие же выставки во многом зависит от отношения к художнику. А оно у всех разное, как, впрочем, было и у современников мастера. Глашатай передвижников, строгий критик Владимир Стасов поначалу привечал Рериха и даже возил его ко Льву Толстому — получить творческое благословение. Однако вскоре с разочарованием осознал, что художник не спешит бичевать пороки общества и вообще дистанцируется от социальности. В его работах практически не было бытовых деталей — того, что «приземляет» картину. Лица часто оказывались неразличимы — поскольку человек был важен для Рериха не сам по себе, а как часть какого-то мощного потока: вполне, кстати, толстовская идея. Впрочем, мечтателям и фантазерам «мирискусникам» Николай Константинович тоже оказался не очень близок, хотя формально участвовал в их выставках. Между ними существовала невидимая, но четкая граница, которую хорошо чувствовал Александр Бенуа, отмечавший: «Он любит действительной трепетной любовью мшистую хижину и еще дороже ему юрта кочевника. Я же не променяю ни на что на свете праздничность San Pietro или царственную гармонию Эскуриала… Я тяготею к определенности и к очерченным формам... Рерих же любит рыхлость, он тяготеет к каким-то отголоскам хаоса, к недовершенной формации, к невыясненности… Мне дорого все то, что накоплено, в чем уже наметились созревшие идеалы... Рериха тянет в пустыню, вдаль, к первобытным людям, к лепету форм и идей. Мне дорога пушкинская речь, и хотелось бы, чтобы все говорили на этом языке богов… Рериху-художнику, мечтателю Рериху, его исконному вкусу не страшно было бы вернуться к бедной речи дикарей, лишь бы только инстинкты выражались четко и прямо, лишь бы только не было лжи и путаницы, внесенной так называемой цивилизацией. Как всегда, однако, настоящая правда в середине, и с противоположных концов мы подходим к ней».
Другой современник, Игорь Грабарь, признавался, что Рерих для него загадка, поскольку в нем уживается сразу несколько ипостасей: «Бывало, придешь к нему в его квартиру, в доме «Общества поощрения», вход в которую был не с Морской, а с Мойки, и застаешь его за работой большого панно. Он охотно показывает десяток-другой вещей, исполненных за месяц-два, прошедшие со дня последней встречи: одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего — все так же нова и неожиданна инвенция, так же прекрасно эти небольшие холсты и картины организованы в композиции и гармонированы в цвете.
Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их, не читая, зная, что его не подведут: канцелярия была образцово поставлена. Еще через четверть часа за ним прибегает служитель:
— Великая княгиня приехала.
Он бежит, еле успевая крикнуть мне, чтобы я оставался завтракать. Так он писал отличные картины, подписывал умные бумаги, принимал посетителей, гостей — врагов и друзей — одинаково радушно тех и других (первых даже радушнее), возвращался к писанию картин, то и дело отрываемый телефонными разговорами и всякими очередными приемами и заботами. Так проходил день за днем в его кипящей, бившей ключом жизни. За все время наших встреч он почти не менялся: все тот же розовый цвет лица, та же озабоченность в глазах, сохранявшаяся даже при улыбке, только льняного цвета волосы сменились лысиной и желтая бородка побелела».
«Гений», «карьерист», «обуянный гордыней» — Рериху давали и такие характеристики. Удивлялись его ярким краскам — а он с 1900-х писал темперой, которая обеспечивала особый насыщенный цвет; использовал цветные холсты, и они в сочетании с красками давали необычные эффекты. Однако выдающимся колористом Николай Константинович не стал; его живописные эффекты не были столь же выразительными и театральными, как у его наставника Куинджи. Зато работа Рериха в театре до сих пор остается несколько недооцененной, и в этом смысле «гвоздь» выставки — задник балета «Половецкие пляски», исполненный для «Русских сезонов» Дягилева. Огромный, но при этом ветхий, рассыпающийся, этот раритет был приобретен Третьяковской галереей в 2020 году и сейчас впервые после реставрации предстал перед глазами зрителей. Правда, сложное состояние задника пока бросается в глаза: проведен первый этап реставрации, впереди еще много работы. Впрочем, и 150-летие Рериха, к которому приурочена выставка, только в следующем году, а значит, у музеев еще есть время, чтобы попытаться осмыслить его наследие и представить выводы на следующих выставках.