Акмеизм, расизм и божеские законы. Как художники Василий Власов и Михаил Погарский искали в Эфиопии русский дух, да испугались мух

До 3 февраля в Московском музее современного искусства проходит выставка Василия Власова и Михаила Погарского «По следам Гумилева».

Организаторами выступают ММОМА и AVC Charity. Проект является своеобразным оммажем основателю акмеизма, который был не только блестящим поэтом, но и опытным путешественником: несколько раз он отправлялся в Абиссинию, преодолевая и слабость собственного здоровья, и трудности самой поездки.

Отправившись по пути Николая Гумилева Василий Власов и Михаил Погарский некритически унаследовали и колониалистский романтизм позапрошлого столетия: с традиционно присущим массам российской интеллигенции пафосом они обвиняют жителей бедной страны в бедности, мойдодырят «чумазых негров», корят романтиков и радикалов за поверхностность и нарушение божеских законов, а также рассуждают о «высокой миссии искусства».

Редакция «Ножа» отправила корреспондента поговорить с авторами, с удивлением наблюдая, как в российское художественное пространство и крупнейшие институции беспрепятственно проникает расизм.


— Почему такое пристальное внимание вы уделили именно Николаю Гумилеву?

Михаил Погарский (М. П.): Он мне всегда нравился. Вся его жизнь была своеобразным произведением искусства. Его коллеги по цеху, современники, иногда относились к его стихам с прохладцей, но никто не отрицал его величие как человека, который смог многое преодолеть. У него было слабое здоровье, его даже в армию не брали, тем не менее он совершил несколько удивительных путешествий, а во время войны добровольцем ушел на фронт. Настоящий рыцарь без страха и упрека. И он всегда добивался своего — например, создал «Цех поэтов», идею которого многие считали изначально провальной, но из нее вырос весь акмеизм.

— Я слышал, что ваша поездка в Эфиопию сложилась не сразу — эта правда?

М. П.: Да, когда мы только планировали туда отправиться, в стране было введено чрезвычайное положение.

— То есть во времена Гумилева там было спокойнее, чем сейчас?

М. П.: Ну, как сказать. Не думаю, но Гумилев был настоящим европейцем — в том смысле, что не путешествовал без ружья. Так что это был весомый аргумент, чтобы его не трогали. Хотя ему приходилось нелегко: он однажды решил углубиться в пустыню, но ему не дали, так как там могли быть сомалийцы. А у сомалийцев для того, чтобы мальчик стал мужчиной, полагается убить какого-нибудь человека. Сейчас, в общем, ничего не изменилось, кроме того, что ружья — а вернее, автоматы Калашникова — появились и у них тоже, и становиться взрослыми им теперь гораздо проще.

— Как, по-вашему, что-то еще в Эфиопии изменилось с момента визита Гумилева?

М. П.: Да многое изменилось — раньше, например, у них была культура строительства домов — они создавали симпатичные округлые дома, которые могли прослужить нескольким поколениям семьей. А сейчас вся Эфиопия застроена какими-то непонятными домишками, слепленного из того, что было под рукой: железок, тряпок, деревяшек. Некоторые дома строят прямо на деревьях, например.

Василий Власов (В. В.): Первое, что бросается в глаза в Эфиопии, — что люди, кажется, абсолютно ничем не заняты. То есть они снуют по улице, разговаривают о чем-то, но всё это как-то бесцельно.


— Да, кстати, в вашем фильме снят базар, где на прилавках лежит множество товаров, но их почему-то никто не покупает.

В. В.: Окна из нашего жилья как раз выходили на этот рынок — там торгуют какими-то полугнилыми мандаринами, такими же гнилыми бананами… В общем, не дай бог всё это есть. В свое время Гумилев называл Аддис-Абебу «городом роз», а я считаю, что в сегодняшнем виде его стоит называть «городом грязи». Иначе как-то сложно назвать: вот, например, мы идем по улице и видим, как у дороги сидит женщина — если приглядеться, она даже красивая. А вокруг нее — дети, которые пьют чай и едят хлеб. И все они буквально облеплены мухами, все в жуткой пыли. И так на каждом шагу: кто лежит на картонке, кто на грязной тряпке. И они даже не хотят как-то убрать вокруг себя — просто сидят или спят, и всё. Но при этом у всех них широкая улыбка, и кажутся какими-то невозможно счастливыми.

— А что еще вас впечатлило в Эфиопии?

М. П.: Понимаете, Эфиопия — это не просто другая страна, это другая цивилизация. У людей там совершенно другой менталитет. Даже если сравнивать с другими африканскими странами, с Египтом или Марокко, там совершенно иная ментальность у людей. Вообще, Аддис-Абеба считается негласной столицей Африки. Там существует глобальная разница между интеллектуальной эфиопской элитой, значительная часть которой получила образование еще в СССР, и низшими слоями населения. То есть эта разница просто гигантская.

Представители бедноты, кажется, в той же Аддис-Абебе даже официально никак не зарегистрированы. По официальным данным, в столице проживает около 3,5 миллионов человек — и, судя по всему, еще столько же живет прямо под открытым небом. Они ночуют прямо на улице: у кого-то есть небольшой домик высотой в половину человека — они туда просто заползают, спят, и всё, больше там ничего нельзя делать. Естественно, никаких языков, кроме родного, они не знают — Гумилев писал, что начиная Азией и заканчивая Абиссинией, самый популярное слово — «бакшиш», то есть подарок. А сейчас — “money”.


— Та самая элита, о которой вы говорили, не хочет как-то изменить это положение дел?

М. П.: Не думаю, что они в силах — этим должны заниматься политики. А так, каждый из них занят какими-то своими делами. Например, один наш знакомый местный архитектор возводит самый большой в стране православный храм — там даже лифт будет.

— В Эфиопии по-прежнему много людей, практикующих православие?

М. П.: Да, но, мне кажется, их версия ближе к иудаизму. Официально их ветвь православия называется монофизитство, то есть они не верят в человеческую природу Иисуса Христа — они верят только в его божественное проявление. И поэтому для них как бы не было ни распятия Христа, ни его воскрешения. Так что та же Пасха имеет у них несколько другое значение и носит до сих пор многие черты язычества — например, она для них немыслима без жертвоприношения животного.

— А вам удалось познакомиться с какими-нибудь местными художниками? Можете что-то рассказать о них?

М. П.: Мы познакомились с двумя художниками — один из них трудится в технике ассамбляжа, он делает свои работы из подручных материалов — собирает портреты известных людей: Че Гевары, Чарли Чаплина… Когда мы приехали в Эфиопию, у него как раз была выставка в одной из лучших галерей Аддис-Абебы. А второй художник создает свои работы на наждачной бумаге — в общем, тоже любопытно, хотя это и напоминает о каком-то салонном искусстве. Он интересно ведет уроки для учеников: у нас вот в школе, когда учат художников, дают рисовать какие-нибудь римские бюсты, спелые фрукты — а он ставит перед детьми пакет сока, кладет тряпку, и еще что-то в этом же духе. (Смеется.)


— Может ли Эфиопия в нынешнем ее виде что-то привнести в мировую культуру?

М. П.: На мой взгляд, конечно, может: если мы говорим об интеллектуальной элите Эфиопии, то они в своих делах куда более целеустремленные, чем те же европейцы, у которых, в общем, всё уже есть.

— Искусство в Эфиопии, да и во всем мире, прежде имело во многом магическую природу — а сегодня оно утратило связь с ней?

В. В.: Мне кажется, что искусство стало поверхностным. А так, если говорить о хороших художниках, они всегда смотрят вглубь явления.

М. П.: Я разделил бы современное искусство на два разных потока. К первому относятся художники, которые превращаются в шоуменов — они переворачивают машины, прибивают яйца к Красной площади, кусают людей, и т. д. Кроме эпатажа и шоу я за этим ничего не вижу. Бывает у этой группы есть и политическая подоплека — если говорить о том же Павленском или Pussy Riot. Но дальше политики там дело не идет.

И есть вторая группа художников — они как раз работают с искусством как с неким инструментом познания, который помогает исследовать мир. Дело в том, что даже современная наука обладает неким пределом, за который она не может шагнуть, и в этой области как раз и работает искусство. Оно познает мир опосредованно, через метафоры, через образы, с помощью интуиции. Вот этим, на мой взгляд, и должны заниматься настоящие художники: искусство помогает нам избавляться от неких шор, которые дает людям наука.


— А вы чувствуете нехватку в непознанной территории в современном мире?

В. В.: Да ну бросьте, столько белых пятен в мире, что этого еще надолго хватит. Мы ведь не можем познать все: ты открываешь одну дверь, а за ней — еще десять.

— А как вам музей Артюра Рембо?

М. П.: Рембо уехал в Африку, когда уже перестал интересоваться поэзией — здесь он, судя по всему, решил нарушить уже все божеские законы и стал через какое-то время заниматься торговлей оружием. Тем не менее он не только торговал оружием, но и совершил различные географические экспедиции. И по их итогам написал несколько важных трудов. И всё же любопытно, что у Рембо, торговца оружием, есть свой отличный музей в Эфиопии: трехэтажный, с блестящей экспозицией — а у Гумилева, бескорыстного исследователя Африки, в стране нет даже памятной таблички.


Фото: Иван Новиков-Двинский, Иван Гущин

Автор
Сергей Вересков
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе