Удаленный доступ: как Юрий Мамлеев пережил эмиграцию в США
26 декабря 2022 ● "Известия"
«Марсианские хроники» автора «Шатунов».
Фото: commons.wikimedia.org/Евгения Давыдова
Не опубликованный 20 лет назад автобиографический роман Юрия Мамлеева «Скитания» рассказывает о его попытке прижиться в США, где писатель с женой провели почти 10 лет, с 1974-го по 1983-й. В нынешнем, первом издании к роману прилагаются уже известные читателю «Американские рассказы», выросшие из болезненного опыта адаптации к американской духовной, а точнее бездуховной, ситуации. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Юрий Мамлеев
«Скитания»
М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — 368 с.
Некоторые пассажи из «Скитаний» почти дословно повторяются в «Американских рассказах», но писательская методология существенно отличается. В рассказах Мамлеев дает волю своей фантазии, преображающей американские впечатления в сюрреалистические кошмары, роман же, написанный от третьего лица (автор и его жена носят имена Андрей и Лена Круговы), — произведение гораздо более реалистическое, чем привыкли постоянные мамлеевские читатели, однако давний ярлык «метафизического реалиста» писатель вполне оправдывает и на этот раз.
«Скитания» — любопытная иллюстрация того, как человек с определенным, довольно специфическим взглядом на мир при всем желании не может переключить оптику. Вроде бы и решил побыть хоть немного реалистом и описать жизнь без фантазийной гиперболизации повседневных кошмаров, без превращения людей в каких-то босховских мутантов, а всё равно метафизика лезет у Мамлеева из всех щелей, как тараканы в нищенских эмигрантских гостиницах. В одном из американских рассказов, «Новое рождение», есть поэт Альфред Маратов, читающий стихи тараканам, потому что «поэзию в этой стране никто не любил, кроме тараканов». Его история заканчивается в типичном мамлеевском духе — от измученного сознания Маратова остается один малюсенький атом, а выросшая внутри него черная тень окончательно занимает место поэта и ходит вместо него преподавать в захудалый колледж: «...Маратов тут же сгнил, но атом его сознания, напротив, сохранился и воспроизвел себя в кипящих мирах Юпитера, по-прежнему одинокий и беспокойный».
Фото: Альпина нон-фикшн
В «Скитаниях» никаких кипящих миров нет, всё более обыденно, но от этого еще более безысходно. Поэта-неконформиста с авангардным уклоном («которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак»), живущего на вэлфер и тоже выступающего перед тараканами, зовут Игорь Ростовцев. Иногда его стихи соглашаются послушать не только тараканы, но и приятели-эмигранты, а изредка даже печатают: «Несколько стихов Игоря действительно были опубликованы в журналах — хотя сами редакторы отказывались в них что-либо понять. Но напечатали — кто из милости, кто на всякий случай».
Стоически переживающему эмиграцию Игорю принадлежит один из важных монологов, отражающих и ощущения лирического героя Мамлеева, и, наверное, его самого по поводу безрадостных перспектив трудоустройства русского литератора в Америке: «Нет, на что-то чуть-чуть достойное я бы согласился. Но предлагают такое дерьмо — да и то его надо пробить, — что руки опускаются».
На Андрея Кругова, уже начавшего впадать в отчаяние, всё-таки сваливается неожиданное везение: ему удается осуществить заветную эмигрантскую мечту — получить место преподавателя в маленьком университетском городе. Жена тоже устраивается на приемлемую работу в библиотеку, и даже первую книгу каким-то чудом получается издать, несмотря на нежелание зарабатывать политические дивиденды активной диссидентской позицией. Но успех героя не очень радует, потому что, погружаясь в американский быт, он всё больше чувствует свою инородность в стране, где само слово «успех» носит «какой-то странный, зловещий характер: пресса, деньги, комбинации, связи, замаскированная политика, пропаганда, продвижение — всё что угодно, но только не литература, не душа, не искусство, не Бог. «Иметь успех» — просто значило быть удачливым хищником и ничего более». К тому же один из персонажей инфернального, мефистофелевского толка убедительно формулирует, почему американская система подавления личности эффективней, чем советская: «Страх оказаться без денег, за чертой, гораздо сильнее, чем страх оказаться в тюрьме: там, по крайней мере, вы можете чувствовать себя героем. А здесь вас не сажают, а просто вычеркивают из жизни...»
Писатель Юрий Мамлеев, 1999 год
Фото: ТАСС/ Александр Яковлев
В описании Америки Мамлеев использует два главных сравнения — с преисподней («город желтого дьявола» упоминается тут и в шутливом контексте, и в серьезном) или с другой планетой, а конкретнее — с Марсом. Эта аналогия приходит герою еще в подлетающем к Нью-Йорку самолете, где он в задумчивости глядит на жену: «Мы ведь вроде еще не старики; чего там, тридцать семь лет — ерунда... И на Марсе можно начать жить сначала, а тут как-никак земля, люди, Соединенные Штаты, серьезная страна, всё привычное...» Эти наивные представления очень быстро оказываются разрушены, и ощущение инопланетности проходит через роман лейтмотивом. «Нельзя наносить удар в спину на Марсе», — думает один женатый эмигрант, влюбившийся в другую женщину, но запретивший себе расстраивать жену. «Я не могу жить на Марсе, где всё не только чуждо, но и противоположно», — говорит Андрею Лена.
«Представьте себе Марс, населенный иносуществами, и вдруг там встречаются друг с другом два русских человека», — предлагает лирический герой, на которого снисходит благодать, когда на одной из утомительных вечеринок, где в ушах звенит от бесконечных пустых «How are you?», он замечает редкое человеческое лицо — девушку, притягивающую его «необъяснимым внутренним сиянием». Потом он узнает, что она из СССР, но не эмигрантка, а приехала в научную командировку: «Да, она русская, это было видно теперь по внутреннему сиянию, по лицу, по всему, но не было этой страшной печати, которую Андрей теперь хорошо знал, — печати путешествия в ночь отсутствия воздуха, печати смерти при жизни, печати эмиграции».
«Скитания» заканчиваются отъездом Круговых в Париж, а точнее бегством, которым герои решают спасаться, несмотря на незнание французского и налаженный американский быт. Андрей видит, «что его жене не хватает воздуха, духовного воздуха, не хватает жизни, человеческого общения, что она умирает душевно». Насчет Парижа (где Мамлеев прожил до возвращения в Россию в 90-е) у героев еще остаются какие-то иллюзии и надежды, что «там наши могилы, Бунин, Ремизов», «там нет такой русофобии» и не такая, как в Америке, марсианская атмосфера, непригодная для человека, чья главная внутренняя опора — Россия. Не как место жительства и среда обитания, а как метафизическая сущность, «бесконечная духовная реальность», вечная «космологическая Россия», без ощущения связи с которой не только невозможна душевная устойчивость в чуждой заграничной среде, но и само физическое существование делается проблематичным.
Не опубликованный 20 лет назад автобиографический роман Юрия Мамлеева «Скитания» рассказывает о его попытке прижиться в США, где писатель с женой провели почти 10 лет, с 1974-го по 1983-й. В нынешнем, первом издании к роману прилагаются уже известные читателю «Американские рассказы», выросшие из болезненного опыта адаптации к американской духовной, а точнее бездуховной, ситуации. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Юрий Мамлеев
«Скитания»
М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — 368 с.
Некоторые пассажи из «Скитаний» почти дословно повторяются в «Американских рассказах», но писательская методология существенно отличается. В рассказах Мамлеев дает волю своей фантазии, преображающей американские впечатления в сюрреалистические кошмары, роман же, написанный от третьего лица (автор и его жена носят имена Андрей и Лена Круговы), — произведение гораздо более реалистическое, чем привыкли постоянные мамлеевские читатели, однако давний ярлык «метафизического реалиста» писатель вполне оправдывает и на этот раз.
«Скитания» — любопытная иллюстрация того, как человек с определенным, довольно специфическим взглядом на мир при всем желании не может переключить оптику. Вроде бы и решил побыть хоть немного реалистом и описать жизнь без фантазийной гиперболизации повседневных кошмаров, без превращения людей в каких-то босховских мутантов, а всё равно метафизика лезет у Мамлеева из всех щелей, как тараканы в нищенских эмигрантских гостиницах. В одном из американских рассказов, «Новое рождение», есть поэт Альфред Маратов, читающий стихи тараканам, потому что «поэзию в этой стране никто не любил, кроме тараканов». Его история заканчивается в типичном мамлеевском духе — от измученного сознания Маратова остается один малюсенький атом, а выросшая внутри него черная тень окончательно занимает место поэта и ходит вместо него преподавать в захудалый колледж: «...Маратов тут же сгнил, но атом его сознания, напротив, сохранился и воспроизвел себя в кипящих мирах Юпитера, по-прежнему одинокий и беспокойный».
Фото: Альпина нон-фикшн
В «Скитаниях» никаких кипящих миров нет, всё более обыденно, но от этого еще более безысходно. Поэта-неконформиста с авангардным уклоном («которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак»), живущего на вэлфер и тоже выступающего перед тараканами, зовут Игорь Ростовцев. Иногда его стихи соглашаются послушать не только тараканы, но и приятели-эмигранты, а изредка даже печатают: «Несколько стихов Игоря действительно были опубликованы в журналах — хотя сами редакторы отказывались в них что-либо понять. Но напечатали — кто из милости, кто на всякий случай».
Стоически переживающему эмиграцию Игорю принадлежит один из важных монологов, отражающих и ощущения лирического героя Мамлеева, и, наверное, его самого по поводу безрадостных перспектив трудоустройства русского литератора в Америке: «Нет, на что-то чуть-чуть достойное я бы согласился. Но предлагают такое дерьмо — да и то его надо пробить, — что руки опускаются».
На Андрея Кругова, уже начавшего впадать в отчаяние, всё-таки сваливается неожиданное везение: ему удается осуществить заветную эмигрантскую мечту — получить место преподавателя в маленьком университетском городе. Жена тоже устраивается на приемлемую работу в библиотеку, и даже первую книгу каким-то чудом получается издать, несмотря на нежелание зарабатывать политические дивиденды активной диссидентской позицией. Но успех героя не очень радует, потому что, погружаясь в американский быт, он всё больше чувствует свою инородность в стране, где само слово «успех» носит «какой-то странный, зловещий характер: пресса, деньги, комбинации, связи, замаскированная политика, пропаганда, продвижение — всё что угодно, но только не литература, не душа, не искусство, не Бог. «Иметь успех» — просто значило быть удачливым хищником и ничего более». К тому же один из персонажей инфернального, мефистофелевского толка убедительно формулирует, почему американская система подавления личности эффективней, чем советская: «Страх оказаться без денег, за чертой, гораздо сильнее, чем страх оказаться в тюрьме: там, по крайней мере, вы можете чувствовать себя героем. А здесь вас не сажают, а просто вычеркивают из жизни...»
Писатель Юрий Мамлеев, 1999 год
Фото: ТАСС/ Александр Яковлев
В описании Америки Мамлеев использует два главных сравнения — с преисподней («город желтого дьявола» упоминается тут и в шутливом контексте, и в серьезном) или с другой планетой, а конкретнее — с Марсом. Эта аналогия приходит герою еще в подлетающем к Нью-Йорку самолете, где он в задумчивости глядит на жену: «Мы ведь вроде еще не старики; чего там, тридцать семь лет — ерунда... И на Марсе можно начать жить сначала, а тут как-никак земля, люди, Соединенные Штаты, серьезная страна, всё привычное...» Эти наивные представления очень быстро оказываются разрушены, и ощущение инопланетности проходит через роман лейтмотивом. «Нельзя наносить удар в спину на Марсе», — думает один женатый эмигрант, влюбившийся в другую женщину, но запретивший себе расстраивать жену. «Я не могу жить на Марсе, где всё не только чуждо, но и противоположно», — говорит Андрею Лена.
«Представьте себе Марс, населенный иносуществами, и вдруг там встречаются друг с другом два русских человека», — предлагает лирический герой, на которого снисходит благодать, когда на одной из утомительных вечеринок, где в ушах звенит от бесконечных пустых «How are you?», он замечает редкое человеческое лицо — девушку, притягивающую его «необъяснимым внутренним сиянием». Потом он узнает, что она из СССР, но не эмигрантка, а приехала в научную командировку: «Да, она русская, это было видно теперь по внутреннему сиянию, по лицу, по всему, но не было этой страшной печати, которую Андрей теперь хорошо знал, — печати путешествия в ночь отсутствия воздуха, печати смерти при жизни, печати эмиграции».
«Скитания» заканчиваются отъездом Круговых в Париж, а точнее бегством, которым герои решают спасаться, несмотря на незнание французского и налаженный американский быт. Андрей видит, «что его жене не хватает воздуха, духовного воздуха, не хватает жизни, человеческого общения, что она умирает душевно». Насчет Парижа (где Мамлеев прожил до возвращения в Россию в 90-е) у героев еще остаются какие-то иллюзии и надежды, что «там наши могилы, Бунин, Ремизов», «там нет такой русофобии» и не такая, как в Америке, марсианская атмосфера, непригодная для человека, чья главная внутренняя опора — Россия. Не как место жительства и среда обитания, а как метафизическая сущность, «бесконечная духовная реальность», вечная «космологическая Россия», без ощущения связи с которой не только невозможна душевная устойчивость в чуждой заграничной среде, но и само физическое существование делается проблематичным.