Молитвенник, замаскированный под прозу и стихи

Денис Осокин о радости письма и новом сборнике.

Денис Осокин презентовал в Центре Вознесенского свою новую книгу «Огородные пугала с ноября по март», в которую вошли его главные прозаические и поэтические тексты. «Горький» публикует самые интересные выдержки из беседы автора «Овсянок» с читателями.


Александр Марков: Книга «Огородные пугала с ноября по март» вмещает в себя много книг, не случается ли от этого эффекта галереи, музея или какого-то ретроспективного кинофестиваля?

Денис Осокин: Я с этой самой долгожданной моей книгой не вполне еще свыкся и обжился, я в процессе нахожусь. Несколько дней назад я впервые взял ее в руки, и мои с ней отношения строятся прямо сейчас, на ваших в том числе глазах. Книга — это безусловно лучшее, главное событие многих последних лет моей жизни, так я к ней и отношусь. Чувства такие, что, наверное, близки к рождению ребенка или к тем вехам, которые в космическом смысле являются самыми главными для тебя. Я очень полюбил эту книгу на стадии верстки, работы над ней, на стадии правки, редактуры. Здесь 49 произведений, каждое из которых я условно называю «книга», такой мой рабочий термин. Я чаще всего пишу небольшими циклами, и каждый законченный цикл я называю словом «книга». Есть у меня книжки вообще в две страницы. Повесть «Овсянки», единственная моя повесть, там двадцать пять, по-моему, страниц.

АМ: Денис, а что бы изменилось, если бы ваши книги выходили так, как они писались, в виде таких арт-книг, может быть, на четыре страницы или сорок — то, что мы называем «книга художника» или «авторская книга»? Может быть, сделанная и собственными руками. Что бы тогда поменялось в вашем творчестве и в вашей работе?

ДО: Не знаю, потому что у меня нет опыта издания таких книг. Я разве что верстал, распечатывал на принтере и дарил друзьям и знакомым такие книжечки в том виде, о котором я сказал. Не знаю, они бы, наверное, не очень функционировали в той культурной среде, которой является наша современная. Разве что какими-то большими тиражами поддерживать, но это невозможно. А книга художника, наверное, не совсем мое, потому что я избегаю иллюстраций, я не чувствую в них потребности. Некоторые вещи категорически нельзя иллюстрировать, потому что в моем случае это такая абсолютно работа со словом, и именно искусство слова я считаю самым своим родным, ценю выше всего.

АМ: Когда я определяю для себя, что происходит в текстах Дениса Осокина, то думаю, что происходит нечто противоположное тому, к чему мы привыкли после поэтики каталога, когда все выносится в некий каталог именно и все сопротивляется хаосу забвения. Здесь происходит что-то обратное, здесь происходит скорее воспоминание, такое прихождение в чувство. Когда вы это создаете, происходит ли что-то с ресурсами памяти? Потому что это как будто бы такие воспоминания из глубины, воспоминания из области того, что пережито.

ДО: Я с вами согласен, да. Это самый сложный вид человеческой деятельности, с которым я сталкивался в жизни, я имею в виду художественную литературу. Когда ты стираешь границы внутреннего мира и внешнего и работаешь с максимальной отдачей, максимально честно. И много рискуешь, потому что ты добываешь правду. Сверхправду, как написано в аннотации. Или, во всяком случае, в это веришь. Эта работа самая сложная, которую я видел в своей жизни, самая честная. И одновременно слово «работа» легко заменяемо попросту словом «счастье». Наверное, если я с ним когда-либо сталкивался, то быть автором и заканчивать книгу, когда она у тебя получается, складывается, это самое высокое по вертикальной оси, что можно добыть-испытать в качестве человека. Ну, это мой личный опыт.


Александр Марков и Денис Осокин на презентации
Фото: Евгения Вежлян


Эту книгу можно трактовать как молитвенник, замаскированный под прозу и стихи. Скажу так, хоть и это определение упрощенно, не абсолютно. Но все-таки скажу, а абсолюта в человеческих словах и тем более в дефинициях нет. Молитвенник, я имею в виду как сборник какого-то сакрума, самого ценного, что ты нашел, увидел, почувствовал. Я люблю, когда художественный текст, полностью тобой созданный, стремится к молитвам, заговорам, формулам и паролям. Пусть это данность веры личной, но тем не менее это те знамена, которые ты поднимаешь над своей головой, когда пишешь и, тем более, издаешь. Что-то очень-очень серьезное, самое.

Как говорят, словами боги творили мир. Слово максимально созидательно для меня и при этом совершенно ни к чему не обязывает других. Я нащупывал с течением жизни, что главные вопросы поэзии пересекаются с вопросами веры и вместе находятся где-то в самой глубине, на уровне пары деревянных или из другого вещества колес, которые вращают все мироздание.

АМ: Некоторые говорят, что ваши книги — это хоррор. Некоторые говорят о трагическом переживании жизни, все-таки у вас звучат явные мужские и женские голоса, и голосов тех, кто страдает, явно больше, чем голосов тех, кто счастливо проводит жизнь. Явно, что это совершенно не вписывается в школьную систему жанров, где есть трагедия, где есть драма, где есть роман, где есть лирика. Какое-то жанровое определение у вас есть?

ДО: Скорее нет, чем есть. Каждый читатель имеет абсолютное право называть как угодно то, что он читает. Я могу соглашаться, не соглашаться, но я говорю, что литература — сплав всего со всем: и реальности, и того, чего нет в физической реальности, и надежды, которые сбылись, и надежды, которые не сбылись и никогда не сбудутся, мои и не мои. Можно до бесконечности перечислять. У меня в книге полным-полно оживлений всевозможных, у меня мало смертей, то есть их много, но я их как правило оспариваю, мне нравятся больше оживления. Я загубил лишь героев повести «Овсянки», и то не загубил вовсе! — они получили, что сами хотели, только, наверное, не думали что получат так быстро, они вообще получили бессмертие, то есть просто перешли в другой мир. Мне мало нравится губить, мучить людей, заставлять их болеть, страдать, мне нравится им всем протягивать руки помощи. Ничего мне не нравится больше, чем заниматься оживлением, что ли, продлением жизни. Это подлинное преодоление физической реальности, которую иначе невозможно преодолеть, только через искусство.

Последнее произведение, которое я успел включить в этот сборник, написано во время работы над версткой. Это книжечка в семь страниц «Ночной караул», или по-марийски «Йуд Орол». Там герой в конце, который ничего не достиг, не понял, ни с кем не встретился наяву, то есть он понял, что теперь еще более грустен и одинок, — ну так вот у него вдруг появляется потребность в нежилом доме, который когда-то его семье принадлежал, оторвать от обоев кусок, сложить самолетик и так вот пойти с ним к трассе, чтобы уехать обратно в город. Он скручивает самолетик, идет, бросает, тот планирует то в лужи, то прямо, то в бок... Поднимает, бросает. Поднимает. И думает герой-автор при этом, что ему ничего больше не было нужно, кроме дороги между брошеной деревней и трассой, осенней, пустой, где никого нет, кроме самолетика из обоев и него самого. И смысл этой вещи для меня в том, что только лишь на бумажных самолетиках из старых обоев или из чего-нибудь похожего человек по-настоящему способен достичь того, чего он никогда не достигнет на обычных самолетах, поездах, автомобилях, теплоходах. То есть можно на бумажном этом флоте, корабликах, самолетиках доехать, например, до умерших родителей и до того, что ты не сделал, не смог или никогда не сможешь или сделал не так. В любую сторону можно, куда угодно. И вот этим, собственно, я и занимаюсь. Мастерю бумажный флот, бумажные флоты — и сам сажусь на эти бумажные палубы и борта. И вдобавок еще и вас приглашаю, если вам там понравится. Если наши души чем-то похожи. Ведь я когда мастерю-скручиваю, то всегда оставляю места — кроме себя — полным-полно места для тех, кто захочет прокатиться тоже, для всего человечества, собственно говоря.

АМ: Я думаю, что можно начать свободный микрофон, потом мы опять вернемся к разговору. Может быть, кто-то хочет уже задать вопрос?

Вопрос из зала: Здравствуйте, Денис. Спасибо вам за эту встречу. У меня такой вопрос. В вашей книге есть два произведения: «Ангелы революции» и «Ночной караул». Между этими произведениями очень большой временной период, да. Но если смотреть вашу книгу, то в ней не видно каких-то признаков творческой эволюции.

ДО: «Ангелы революции» — цикл рассказов, я его написал, когда мне было 19-20 лет. И вот именно по «Ангелам» проходит граница литературы моей актуальной, публичной, и архивной. То, что было написано до «Ангелов», теперь это в основном то, чем я не стану делиться, — скажем так, раннее. А начиная с «Ангелов», примерно с этого времени, — то, чем я с радостью делюсь, публикую. Я не очень сильно изменился лет с восемнадцати. Вот честно. Сократилась дистанция между мной и героем-автором, но она осталась все равно. Нет ни одной книги, где герой-автор прямо идентичен со мной. Пожалуй, за исключением книги «Скаты». Но «Скаты» были написаны в 2008 году, они пять лет писались. Вот «Скаты» — это такой плач художника, который я, что называется, «выдал». В смысле поделился тайнами, слабостью, отчаянием своими. И от этого не убыло, а только прибавилось, в том числе и у меня. В «Скатах» практически нет дистанции, но книга была написана 10 лет назад. Утекло много воды. Так вот. Эволюция не сильна, не велика, наверное. Вы же сами почувствовали, что между «Ангелами революции» и «Ночным караулом» 22 даже года, а они похожи довольно-таки, весьма похожи, родственны.


Денис Осокин
Фото: Клуб кураторов литфестивалей России


АМ: А значение ключевых слов, таких как слово «революция», в названии этой книги, они для вас менялись?

ДО: «Революция» — совершенно не ключевое в моей поэтической вселенной слово. Когда я писал этот цикл рассказов, там герой-автор себя представляет в первом же тексте, говорит, что в момент издания книги ему исполнилось 22 года, он считает себя неплохим писателем-примитивистом и работает в Вятской ЧК. Я умышленно этому циклу присвоил абсолютно безликое, размытое, скучноватое название. В цикле было множество рассказов, которые более какие-то яркие на уровне пароля-ключа. И я это сделал намеренно, чтобы личность героя-автора еще больше размыть, еще посильнее шапку-невидимку на уши ему натянуть. Чтобы мы его и чувствовали, и верили ему, и при этом мы его не видели отчетливо. Потому что незачем было нам на него в упор и отчетливо смотреть. Цикл «Ангелы и революция» — он как будто что ли упал с неба или был обнаружен непонятно как и где... Другое дело — герой-автор повести «Овсянки» Аист Сергеев. Вот его мне было очень важно проявить максимально, и никакой шапки-невидимки на нем поэтому нет.

Вопрос: У меня два вопроса. Первый вопрос о литературе как о работе. Вы говорили о литературе как о самой сложной работе. Мне интересно, как эту сложность, может быть, на физическом уровне, ощущаете вы. А второй вопрос такой: мне показалось, что вы довольно редко персонифицируете зло, то есть оно у вас разлито на уровне ощущений. И у вас в то же время много имен, и, например, в вашем рассказе об Агнюше у вас колдуна зовут дядя Митя. Вот мне интересно, как было найдено это имя, потому что мне показалось странным, что у вас для зла выбрано такое светлое, легкое имя, у которого в том числе есть и традиции, в том числе и бунинские.

ДО: Я оговорился, называя труд писателя самым сложным видом человеческой деятельности, с которым я в жизни сталкивался. Я тут же еще и сказал, что слово «работа» здесь тут же заменимо на слово «счастье». Когда я сценарий пишу или я еще что-то делаю разное в жизни — я себя могу не чувствовать счастливым человеком, а вот быть писателем, поэтом, искать, находить, заканчивать, когда получается — это да, особенно когда еще и вдобавок книги печатаются и их читают. А что мешает? Мешают всевозможные карабины и крючки, которые связывают тебя с социумом, с социальными ролями, с межличностными отношениями. Когда ты моложе — у тебя сил на всё больше. Время идет, годы идут, и их становится меньше, этих сил. Мне реально мешают мои довольно-таки сложные и многочисленные социальные роли, обязанности и прочее, прочее, прочее. То есть мне не хватает, допустим, уединения, но не в банальном физическом смысле, а именно внутреннего какого-то ощущения собранности. Потому что я обычно и там, и там, и там, и еще десять раз в разных там. Вот — собранности не хватает, приходится все больше и все труднее себя собирать, в прямом самом смысле отвоевывать у существования свою цельность и свои новые книжечки.

Второе — по дяде Мите... Интересное это ваше наблюдение, что Митя — это очень добро. А как надо было зло назвать? Дмитрий Иванович? Во-первых, колдун, который занимается порчей, для меня не есть некое зло персонифицированное, это глубоко несчастный человек, которого очень жалко, мне всех их очень жалко. Естественно, он творит зло, естественно, на уровне человеческих ценностей, социальных норм он плох, он невесту со свадьбы как полоумную ведет к обрыву реки, чтоб она там прыгнула и утонула. Это темный персонаж, но я как автор глубоко ему сочувствую. Тем более что он вдобавок еще и вешается потом. Имена я нахожу по абсолютному такому наитию, это все происходит очень быстро, импульсивно и даже, наверное, без участия рассудка. Дядя Митя — это, может, и пугающе как-то звучит. Я обожаю работать с топонимами и с именами собственными, для меня каждое имя, каждое название географическое — это пароль, который меня заполняет и перегружает максимально. Когда я произношу про себя, например, название реки — даже писать об этом не можется поначалу, и ты себя потом заставляешь, потому что все сказано в одном этом имени уже. Но пишешь, потому что хочешь быть понятым. Хочешь поведать людям. Ну и сам разобраться побольше, не с помощью импульсов, а с помощью слов.

Вопрос: Я не знаю, есть ли ваши книги в виде аудиокниг. Мне кажется, что последний сборник очень медитативный, и хотелось бы, чтобы кто-то его начитывал. Допускаете ли вы, что эти тексты будет читать кто-то, кроме вас, какой бы вы сами совет дали этому человеку, и, может быть, вы посоветовали бы начать с какого-то конкретного произведения знакомиться? Потому что читателю непосвященному будет сложно окунуться в этот мир и начать в нем жить.

ДО: Поскольку, как мы выяснили, я не пишу романы-эпопеи, и так как практически вся моя литература уместилась вот в эту книгу — здесь 528 страниц, причем узкой полосой, ее не очень сложно прочитать человеку, заинтересованному в таком проекте. Я не просто допускаю, чтобы читал другой. Я с удовольствием бы согласился, подписался бы на эти предложения. Я именно что хотел бы, чтобы читали другие люди, а не я. Но я бы присутствовал, наверное, при записи. Когда идет запись звука, озвучка, переозвучка в кино, не просто присутствует режиссер, а он говорит, следит, как делаются дубли многочисленные. Мне не хочется мешать, но я бы поговорил с чтецами обязательно, и я бы слушал, если бы мне что-то не нравилось, я бы попросил продюсеров этого проекта для себя права вето, если получается совсем не то. Я бы отслушивал и искал бы. Если бы мне что-то резко казалось в диссонансе, я бы поправлял. Это был бы сильный и кропотливый труд. Сотворчество. Ну и результат бы очень радовал.

АМ: Да, Денис, я тоже все время, когда читал, думал, что чтецу будет очень трудно расставлять акценты, потому что это одновременно нужно быть дирижером себя.

ДО: Ну я мог бы в конце концов прочитать сам перед чтецом, как у меня это получается, я бы очень сильно боролся с пафосом, с актерством, вот это категорически чуждо.

АМ: «...я получил аванс за ноябрь. купил на рынке: квашеной капусты, соевый соус, клюквы, две пачки зеленого чая с китайским императором в кресле, пять бутылок минеральной воды „ветлужская”, и вступил наконец-то в свой долгожданный пост. я всегда в это время в него вступаю: радоваться и прислушиваться к декабрю — месяцу чудес — встречать и его, и зиму. время с конца ноября до нового года — что-то вроде моего личного священного месяца рамазан». Что я сделал неправильно?

ДО: Так. Лучше бы читать гораздо более грустным, уставшим таким голосом. Не совсем без выражения, но с минимумом выражения, то есть более доверительно и более как-то минорно, грустно, и там улыбаться, краем рта чуть-чуть, да, наверное, так.

АМ: «и ни при чем здесь пост рождественский. к декабрю я всегда стараюсь уволиться с работы — а если это невозможно — уйти в любого типа отпуск. тихо жить внутри дома — тихо гулять по улицам. в ноябре-декабре и короткие поездки до пения хороши — были бы деньги. уехать вон в кировскую область — в лузу — пожить в гостинице дня два-три — или в марийский город звенигово вдруг приехать — или совершить паломничество в чувашскую столицу шупашкар».

ДО: Шупашкар — Чебоксары по-чувашски. Можно поработать и будет с каждым разом становиться лучше... Я просто соотношу вот с внутренним голосом. Вот все, что я сказал, я снова готов повторить — грустнее, спокойнее, доверительнее, стараться по максимуму убрать вот эти все повороты, логические ударения, чтобы они были, безусловно, но опять-таки надеть шапку-невидимку себе на голову, чтобы как можно меньше было, как ни странно, голоса и как можно больше поэзии, литературы, молитвенности, а это всё полувидимо и максимально скромно... Если бы это был мой творческий вечер и я читал, я бы именно так читал, я по-другому бы не смог.

Автор
"Горький"
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе