«Как много вещей, которым я не нужен»

Михаил Гаспаров о феминизме, редактуре и своем девизе.

Михаил Леонович Гаспаров — российский литературовед, стиховед, филолог-классик и переводчик с древних языков. Для рубрики «Инструкция по выживанию», где публикуются идеи и советы литераторов, помогающие разрешать экзистенциальные вопросы и бытовые неурядицы, «Горький» отобрал рассуждения Гаспарова из «Записей и выписок» — сборника «интересных словесных выражений или интересных случаев из прошлого» — о его детстве и студенчестве, коллегах по классической филологии, античности, Витгенштейне и самой оптимистической строчке в русской поэзии.



О детстве

«Ваше первое воспоминание?» — спросили меня. Я ответил: «Лето, дача, терраса, ступеньки вверх на террасу. Серые, потрескавшиеся, залитые солнцем. На верхней ступеньке стоит женщина, я вижу только ее босые толстые ступни. А перед террасой слева направо опрометью бежит рябая курица». (При желании, наверное, из этого можно сразу вычитать многое. Например, страх перед женщиной: я боюсь поднять глаза на ее лицо. А из этого вывести многое другое в моей жизни. Не знаю только, что бы здесь означала курица.)


 
О школе

Тяжелей всего было в пятом классе. Начинается созревание, в ребятах бродят темные гормоны, у всех чешутся кулаки подраться. Я ухожу в болезнь: у меня что-то вроде суставного ревматизма, колени и локти как будто скрипят без смазки. Врачи говорят: это от быстрого роста. Больно, но не очень; однако я притворяюсь, что не могу ходить, и восемь месяцев лежу на спине, не шевеля ногами. Изредка из школы приходят учителя, и я отвечаю им про Карла Великого, водоросль вольвокс и лермонтовские «Три пальмы». Видимо, я хорошо выбрал время: когда кончился этот год и я пошел в седьмой класс, то меня уже не били. Возрастной перевал остался позади.



Об античности

Когда я кончал школу, то твердо знал, что хочу изучать античность: в нее можно было спрятаться от современности. Я только колебался, идти ли мне на исторический факультет или на филологический. Я пошел на филологический, рассудив: на филологическом легче научиться истории, чем на историческом — филологии. Оказалось, что я рассудил правильно.


 
О диссертации

Я защищал кандидатскую диссертацию в 1962-м («Федр и Бабрий»; секретарь ученого совета упорно делал ударение «БабрИй»). Получил две трети голосов в обрез: одним меньше — и не прошел бы («Вы везунчик», — сказала потом Л. Вольперт). Это было по совести: вторая защищаемая диссертация была на тему «Труд в поэзии Маяковского», из провинции, и написана так, как должны были писаться такие диссертации. Любому члену совета должно было быть ясно одно: если одна из этих двух диссертаций — наука, то другая — не наука. А дальше каждый делал выбор по своему искреннему разумению.



О филологии

Ю. М. Лотман сказал: филология нравственна, потому что учит нас не соблазняться легкими путями мысли. Я бы добавил: нравственны в филологии не только ее путь, но и ее цель — она отучает человека от духовного эгоцентризма. (Вероятно, все искусства учат человека самоутверждаться, а все науки — не заноситься.) Каждая культура строит свое настоящее из кирпичей прошлого, каждая эпоха склонна думать, будто прошлое только о том и заботилось, чтобы именно для нее поставлять кирпичи. Постройки такого рода часто разваливаются: старые кирпичи выдерживают не всякое новое применение. Филология состоит на такой стройке чем-то вроде ОТК, проверяющего правильное использование материала. Филология изучает эгоцентризмы чужих культур, и это велит ей не поддаваться своему собственному: думать не о том, как создавались будто бы для нас культуры прошлого, а о том, как мы сами должны создавать новую культуру.


 
О девизе

Когда-то очень давно С. Ав. сказал мне не без иронии: «Если бы у вас был герб, вы могли бы написать в девизе: „о чем нельзя сказать, следует молчать”». Я знал эту сентенцию Витгенштейна, но отдельно она казалась мне тривиальной, а в «Трактате» непонятной. Понял я ее, когда в какой-то популярной английской книжке нашел мимоходное пояснение: «…а не следует думать, что об этом можно, например, насвистать». Тут сразу все стало ясно, потому что свиста такого рода все мы наслушались-перенаслушались. Теперь я знаю даже научное название этого свиста: метаязык. Впрочем, предтечей Витгенштейна был Ривароль, сказав: «Разум слагается из истин, о которых надо говорить, и из истин, о которых надо молчать».



О прогрессе

Читатели нового времени удивлялись: почему Эдип, получив пророчество, что убьет отца, не стал избегать любого убийства или хотя бы столкновения с любым стариком, а вместо этого сразу подрался с незнакомым Лаием? Ответ: просто в Греции невозможно было прожить жизнь, никого не убивши, хотя бы ополченцем в будничной межевой войне. Вот что такое прогресс.



Об оптимизме

Самая оптимистическая строчка в русской поэзии, какую я знаю и вспоминаю в трудных случаях жизни, это в «Коринфянах» Аксенова. Медея зарезала детей, сожгла соперницу, пожар по всему Коринфу, Ясон рассылает пожарников «и на Подол, и на Пересыпь», хор поет гимн огню со строчкой «укуси? укуси? укуси?», вестники браво рапортуют, что все концы выгорели дотла, — и Ясон, выслушав, начинает финальный монолог словами:

Но не в последний раз горит Коринф!



О Соболевском

Над столом с высочайшего потолка на проводе свисала лампочка в казенном жестяном раструбе. Соболевский говорил: «А я помню, как появились первые керосиновые лампы. Тогда еще на небе была большая комета, и все говорили, что это к войне. И правда, началась франко-прусская война». Чехов для него был писатель непонятный. «Почему у него архиерей умирает, не дожив до Пасхи? Жалко ведь!» «Анна Каренина» была чем-то вроде текущей литературы, о которой еще рано судить. Вот Сергей Тимофеевич Аксаков — это классик.



О Шичалине

Рассказывал Ю. Шичалин. На вступительном экзамене девочка изумительно прочла «Пророка». «А кто такой серафим?» — «Херувим». (Я бы удовлетворился.) — «А что такое зеница? десница?» Не знает. Ш. обращается к ожидающим очереди: «Есть ли кто-нибудь, кто знает, что такое десница?» Мрачное молчание и из угла унылый голос: «Я знаю, только объяснить не могу».



О Bildungsroman

Считается, что развитие личности пришло в литературу с христианством: обращение преображало человека. Однако такое преображение было уже у Светония: приход к власти изменял Августа и Тита к лучшему, а Тиберия и Домициана к худшему. А есть ли развитие героя в «Гэндзи», где он все время движется по служебной лестнице и меняет именования? («Римляне открыли понятие карьеры, — сказал В. Смирин, — афинянин к каждой новой должности шел от нуля, римлянин от предыдущей должности».) Для Бахтина, конечно, нет, а для японца?


 
О женщинах

Когда при мне говорили «интересная женщина», я не понимал. Мне объяснили: «Вот о Кирсанове ты ведь не скажешь: великий поэт, — ты скажешь: интересный поэт. Так и тут». Тогда я что-то понял. Кажется, теперь это словосочетание выходит из употребления.


 
О феминизме

Феминизм в литературе мог бы быть полезнее всего, если бы взялся переписывать мировую литературу с женской точки зрения, в переводе на женский язык: «Подлинная Анна Каренина» и пр. В таком случае первым феминистом мог бы оказаться Овидий в «Героинях»: Троянская война с точки зрения Брисеиды. Что говорят феминистки об Овидии? приветствуют или разоблачают? («Анна Каренина»? — может быть, уже была, — сказал А. Осповат. — Митчелл написала «Унесенных» после того, как в 1932-м вышел новый перевод «Карениной», и она вошла в ее колледжную программу. Я просил студентов поискать, не обыгрывается ли у нее поезд — кажется, нет. В Америке читать лекцию о «Карениной» идешь как на убой: тут тебе не позволят рассуждать о поэтике, а потребуют однозначно оценить ее поступок).



О редактуре

Психолингвисты отмечают, что склонность к переработке текста — черта душевнобольных. Предлагался отрывок прозы (из С. -Экзюпери): «что можно сделать с этим текстом?» Нормальные даже не понимали вопроса, а те тотчас начинали редактировать (иногда очень тонко), пересказывать от первого лица и пр. (Слышано от С. Золяна). Собственно, это черта не только редакторов, а и писателей и т. д.



О вещах

Ежедневный же мой путь до университета — 20 минут, из них 15 минут вдоль каменного барака в два этажа, где был монастырь (на воротах — «MDCXCVII»), потом госпиталь (за воротами скульптура белого врача в зеленом садике), а теперь его передалбливают под новый корпус университета. Это по одной стороне улицы, а по другой пиццерия, фризюрня, турбюро до Австралии и Туниса, киндер-бутик, музыкальные инструменты с электрогитарами в витрине, ковры, городской суд, японский ресторан, книжный магазин (в витрине «Наш беби» и «Турецкая кухня»), церковь с луковичными куполами под названием «у белых испанцев», где отпевали Бетховена, автомобильные детали, еще ковры, Макдоналдс, антикварня с золотыми канделябрами и бахаистский информцентр (это, насколько я знаю, такая современная синтетическая религия, вроде эсперанто). Сократ в таких случаях говорил: «Как много на свете вещей, которые нам не нужны!», а у меня скорее получается: «как много вещей, которым я не нужен».

Автор
Стас Наранович
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе