Cаша Черный как капитан NEMO

Море бескрайнее со всех сторон, маленький деревянный кораблик – игрушечный фрегат, и на нём верхом – белка.

Ну абсурд. Даже смешно. Кому угодно, только не белке. Ей холодно, мокро, непонятно и очень страшно. У неё это всё вообще случайно и впервые. Весь опыт прошлой жизни враз оказался ненужным, все навыки летания-скакания и прятанья орешков, и вдобавок страшный хищник вот-вот размозжит башку: чайка кружит и клювом целится, и намерений своих цинично не скрывает. Есть хочется, ничего личного, се ля ви.


Это только один эпизод из повести «Белка-мореплавательница» Саши Чёрного, написанной во Франции для детей русских эмигрантов - чтоб язык свой помнили, чтоб читали, чтоб оставались русскими. А своему Сашке четырёхлетнему я читала эту сказку, чтоб скоротать время в дикой совершенно очереди на почте – мы приткнулись в углу с книжкой и переживали за белку, и знали оба, что в конце непременно всё будет хорошо. Потому что Саша Чёрный – он добрый. И первое стихотворение, которое выучил мой сын наизусть, ещё толком не умея говорить, было тоже СЧ – про гнома. Длинные строчки произносила я, короткие – Сашка:

– Кто живёт под потолком?
– Гном.
– У него есть борода?
– Да.
– И манишка, и жилет?
– Нет.
– Как встаёт он по утрам?
– Сам.
– Кто с ним утром кофе пьёт
– Кот.
– И давно он там живёт?
– Год.
– Кто с ним бегает вдоль крыш?
– Мышь.
– Ну, а как его зовут?
– Скрут.
– Он капризничает, да?
– Ни-ког-да!..

И первая шутка сынишки родилась оттуда же: на вопрос про утренний кофе он – двухлетний – ответил однажды не «кот», а «мама!», и рассмеялся…

Саша Чёрный – весёлый человек. Король фельетонов «Сатирикона», а до этого – мальчишка-одессит, сбежавший в Питер от невозможной семейной обстановки, наскитавшийся-наголодавшийся, недоучившийся в двух гимназиях крещёный еврей, да ещё ужасов Первой мировой хлебнувший до тошноты буквальной и до размазавшей его депрессии (после которой он, однако, снова отправился на фронт, но уже в медицинскую часть) – он был весёлый, Саша Чёрный. Светлый очень по душевному своему устроению. А первый опубликованный текст подписал так: Сам по себе.

Его стихотворные фельетоны запоминались слёту и служили поводом для закрытия изданий, первый сборник стихов тоже был запрещён цензурой – слишком едко, слишком свободно и весело… Но я не об этом сейчас. О детских стихах и рассказах, которые хлынули вдруг, будто шлюзы открылись, когда что-то изменилось в душе – ну, не век же ёрничать над людскими нравами да политической вознёй… "Мир поэзии Саши Чёрного детскоцентричен" - будут писать потом литературные критики.


Для детей писал – да, в эмиграции. После Прибалтики и Германии – немножко ещё Италии, затем - Париж… Революцию не принял категорически, хотя большевики даже газету возглавлять ему предлагали. Не поверил. Насмотрелся уже. Нет, не по пути.

И жить ради неведомого коммунизма и светлого будущего потомков, ради лозунговой нелепости и лжи – не желал.

Я хочу немного света 
Для себя, пока я жив.

И далее – чтоб уж совсем ясно:

Я как филин на обломках 
Переломленных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.

Он, по воспоминаниям соседа, «любил всё земное, дышащее и ползающее, летающее и цветущее», жизнь любил – и не понимал, как её можно рушить во имя…

(Про революцию, кстати, в одной из статей высказался пророчески:

Скажу, как один пожилой еврей,
Что, пожалуй, всего мудрей:
Революция очень хорошая штука, – 
Почему бы нет? 
Но первые семьдесят лет – 
Не жизнь, а сплошная мука!)

Но это всё в скобках. Потому что главное – что белка не погибла в огромном море. Наврала со страху чайке с три короба – весело так, от балды, по-сашиному: что на спине у неё капкан специально для чайки, что она ручная белка вроде кошки, поругалась с хозяином – и он послал её в море ловить чаек, хозяину срочно нужна печёнка свежеубитой чайки! И на голове у неё капкан, и на лапках, и на хвосте – самый большой! Шесть капканов всего, даже семь!.. Ничего личного, птичка, просто мщу хозяину.

А дальше чудом спаслась. И из этого переплёта, и из череды следующих. Выплыла. Потому что очень любила своих бельчат, оставшихся дома без мамы. Впрочем, после «любила» можно поставить точку. Чудеса ведь в принципе от любви, и – там, где любовь.

Много света было в Саше Чёрном, любви и нежности. Не теоретизировал – просто жил. И умер просто. Пишут – «от сердечного приступа». Ну да: побежал помогать пожар тушить, у соседей заполыхало, потом пришёл домой, лёг и умер. Не знаю, верить ли, но есть легенда, что ребёнка из огня вытащил. Я верю.

…Однажды во дворе средь бела дня на меня налетел мужичонка в грязной одежде - маленький, мне до уха, но очень сильный - и стал вырывать у меня ручку коляски, чтоб опрокинуть. Опрокидывательным таким движением вырывал, чтоб ребёнок – навзничь, на снег вывалился… И матерился утробным басом. Я вцепилась в колясочную скобу и гнала его прочь, сочиняя что-то про огнемёт на балконе, наведённый на него, и призывая Христа. Мужичонка резко отцепился и убежал быстро-быстро по прямой, будто и не было. Меня трясло. Это был бес, конечно. А я была та белка. А новорождённый Сашка мой в коляске даже не проснулся. Слава Богу и спасибо Саше Чёрному.

…Пришёл домой и умер. В 1932 году это было, а родился в 1880-м – посчитайте, мог бы жить и жить ещё. Мог бы вообще никуда не ходить, без него бы потушили. Но не мог. Делай, что должен, – и свершится, чему суждено. Жил человек сердцем, открыто оно у него было, не замутнено ни страхом, ни опытом страшным, ни взрослостью. Вот и побежал на пожар – по зову сердца, простите за штамп и пафос. От сердечного приступа и умер.

Брось, Александр Сердцевич, не торопись вороньей шубою на вешалке висеть, поживи ещё, попиши!

Но не жалеет нисколько – чего там, всё равно.


Ах, Александр Михайлович, еврейский русский поэт. Так давно темно на нашей улице. После семидесяти лет, предсказанных вами, началось ещё похлеще… Но всё, Александр Герцович, Михалыч то есть, то есть Саша Чёрный, то есть Гликберг, – всё заверчено давно, вы верно уловили. И верно – одну сонату вечную играли наизусть, вечную – всю жизнь земную временную… Нам с музыкой-голубою не страшно умереть.

Тем более, что это только ты умрёшь, а белкин фрегатик не тонет, он деревянный и на счастливой волне, и музыка тоже – сказано же, что вечная… На том детском кораблике, кстати, было написано Nemo . Это означает «никто». Помните капитана, ради свободы внутренней порвавшего с землёю, с миром, где всё всегда не так?.. Я бы написала на борту «Саша Чёрный», ну или хотя бы «Сам по себе».

А Гликберг – это гора сахару (идиш). Целая гора! Глюкозы. Или сладостей. Спасение в голодные времена - и радость детства. (И всласть, с утра до вечера…)

…У Саши Чёрного не было детей. За его могилой на французском кладбище Лаванду ухаживала жена, а когда и она умерла в 1961 году – ухаживать стало некому. И даже оплатить уход некому. Могила потерялась… Потом, в семидесятых, табличку установили: «На этом кладбище покоится поэт Саша Чёрный». Где-то тут. Сам по себе.

Ерунда какая. Он где-то летает сам по себе, как музыка. Вечная соната о любви.

**********************



САША ЧЁРНЫЙ

Мой роман

Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас — осенний роман.

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —
Смешна любовь напоказ!
Но всё ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.

Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихвастски ус…
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызём солёный миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.

А лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.

Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу — газель.

Для нас уж нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.

Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.

На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.

Для ясности, после её ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе — три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?


Арапкина молитва

Мохнатый пес,
Шершавый Арапка,
Подыми нос,
Сложи лапки.
Стой!
Повторяй за мной:
Милый бог!
Хозяин людей и зверей!
Ты всех добрей,
Ты все понимаешь,
Ты всех защищаешь…
Прости меня, собаку,
Вора и забияку.
Прости, что я стянул у кухарки
Поросячьи шкварки.
Всего ложек шесть —
Очень хотелось есть…
Спешил и разбил посуду.
Больше не буду!
Прости меня, добрый бог!
Чтоб соседний не грыз меня дог,
Чтоб блохи меня не кусали,
Чтоб люди меня не толкали,
Чтоб завтра утром с восхода
Была хорошая погода…
Чтоб собаки все были сыты
И не были биты.
Чтоб я нашел на помойке
У старой постройки
Хорошую кость.
Я тоже буду хороший,
Буду слушаться только Антоши,
Уйму свою злость,
Не буду рычать
И визжать —
Пусть только в доме не воют на флейте,
Бейте, не бейте, —
А я не могу — сам буду выть,
Не могу выносить!
И еще, если можно, пусти меня в рай
Вместе с Антошей —
Хоть в какой-нибудь старый сарай —
Ты ведь хороший…
Помилуй меня, не забудь, не покинь!
Спокойной ночи! Аминь.

Автор
БЫСТРАЯ СИНЕВА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе