Замечательный советский поэт Юнна Мориц, автор ставших классикой детских стихотворений, заблокирована в социальной сети «Фейсбук» за свою честность.
В эпоху «свободы», как выяснилось, нельзя писать о том, что убитые карателями не воскреснут, поддерживать Донбасс и осуждать Надежду Савченко.
Банят в американской глобальной Сети вообще всех, кто слишком откровенно выходит за рамки «политкорректности», в этом нет новости. Но Мориц не собирает стадионов и не торчит с утра до ночи в телевизоре, однако вот они — тысячи читателей, сотни стихотворений, разошедшихся по личным блогам в знак поддержки. Сама Юнна Петровна в интервью одному из федеральных изданий — остра, умна, ничуть не сломлена и рвется в бой. Она публикует новое пронзительное эссе о том, что убитые по наводке Савченко говорить не могут и придется сказать за них, сдабривая ироничным: «Не угрожает мне уныние и скука, — / Меня блокирует дирекция фейсбука, / Ей кажется, что можно топором / Оттяпать то, что мной написано пером!»
Русская литература так давно не была предметом по-настоящему широкого обсуждения вне тусовочных сплетен, что это выглядит само по себе феноменально.
Мориц — живой классик советской поэзии, продолжатель традиции Чуковского, Барто, Маршака: «большой секрет» для «маленькой такой компании» и ежик, который «насвистывал», абсолютно не зависят от конъюнктуры дня сегодняшнего.
Однако последний год-полтора она же — самый активный и критикуемый певец гражданской солидарности с Донбассом. Еще раньше Юнна Мориц — автор антиамериканских стихотворений. Она откликалась на все знаковые события: от бомбежек мирного Белграда до трагедии в Одессе, где русских людей сжигали заживо. «Сама я — серб. Не сдамся никогда. / Творец нам, сербам, свечи зажигает», — там, где тусовка трусила, Юнна Петровна говорила прямо.
За это ей доставалось задолго до нынешней блокировки. Печальная наша словесность во главе с откровенно русофобской Улицкой и едва различимыми эпигонами Бродского презрительно крутила у виска, политические сторонники Запада неприкрыто травили, многие провластные, но эстетствующие коллеги дистанцировались как могли…
А Мориц писала. Очень важно понять — зачем? Славы ей хватит на троих, денег за такое не платят. Ради чего сносить насмешки, с какой стати она ведет эту войну? Чтобы объяснить, в чем дело, стоит увидеть поэта в динамике, в логике развития ее сильного и очень простого дарования.
Детские стихотворения — это ведь далеко не все. Весомая часть творчества Юнны Мориц — хорошо знакомая и многими до сих пор воспринимаемая как живая советская традиция «теплого света». Представьте себе полупустую утреннюю летнюю улицу, где на углу киоск, звенит трамвай, все залито солнцем, и скоро, вот-вот уже почти, покажется Электроник, спешащий в школу, чтобы «стать человеком».
Этот мир разрушен, оплеван, однако не забыт, и Мориц, подобно Юрию Левитанскому с его «следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца», — оттуда. Там тоже ее, родное, где можно сказать: «И нежной женщины крылатая рука / Вдруг позовет ребенка — он рванется, / Но, как бы что-то вспомнив, улыбнется / Улыбкой царской мне издалека».
А в стихотворении «След в море», посвященном бедности и достоинству, прямо сказано, что и у нее все могло сложиться иначе: «Я там жила недолго, но тогда, / Когда была настолько молода, / Что кожа лба казалась голубою, / Душа была прозрачна, как вода, / Прозрачна и прохладна, как вода, / И стать могла нечаянно любою».
Молодость прошла, душа Мориц не нечаянно вобрала в себя все осколки разбитой советской вселенной. А когда, наконец, чудом пережив 90-е, все увязли на фронтах недомолвок и взаимного примирительного вранья, именно Юнна Петровна нашла в себе мужество выйти в чужую для нее сферу и попытаться сделать то, чем всегда занималась русская литература.
Например, заявить о том, что нет иного пути, кроме честности: «Я смерти жду, мне видеть невтерпеж…» / Терпи, Шекспир, — нам тоже невтерпежку, / То расстреляют ложью, то под нож — / Теперь народы чистят, как картошку!» Больше не нашлось никого, кто мог бы сказать об этом.
Мориц сменила перо на штык, как Николай Лесков в романе «На ножах», Достоевский в «Бесах», Блок в статьях 1910-х годов, Маяковский накануне революции, Симонов и Эренбург в пожаре Великой Отечественной, Распутин и Астафьев, в конце концов… Когда наступало время, даже кумиры нынешней интеллигенции, Бродский и Солженицын, вставали в один строй с той великой словесностью, где Гавриил Державин пел оду Суворову, а Борис Пастернак признавался в любви к сталинской Москве.
Мориц оказалась в отличной компании, а тот факт, что ее гражданские стихотворения кому-то не по душе, не имеет никакого значения. Еще Пушкин, садясь за «Клеветникам России», дал понять: поэту виднее, чему посвятить свои строчки…
Трудно стать голосом молчаливого большинства; сделать это, придя в чужую среду, еще сложнее, а сохранить заодно самоиронию и здравомыслие — и вовсе почти невозможно. Юнне Петровне удалось.