Что меняется в сексологии? Как развиваются отношения полов? Какие мифы породила российская стабильность? Обо всем этом почти не говорят. А это-то и есть самое интересное.
«Гомосексуальные усыновления — еще не понятый риск»
— Лев, скажите прямо: в России произошла сексуальная революция?
— На прямой вопрос — прямой ответ: нет. Произошел бунт, бессмысленный и беспощадный. Критерий у революции один: как говорит мой друг, петербургский прозаик Александр Мелихов, — революция делается ради великой грезы, утопии. Сексуальная революция должна приводить к новой концепции человека, менять что-то в отношениях, а не в эротических контактах. Цель сексуальной революции — любовь, а не свобода. Нежность, взаимопонимание, способность понимать другого человека. В этом смысле в России произошла сексуальная контрреволюция — моральный климат в обществе значительно ухудшился. Уровень агрессии и взаимного непонимания таков, что страшно в автобусе ехать.
— Интересно, а в западной сексуальной революции утопия была?
— Разумеется. Не совсем такая, как принято думать, — это была утопия независимости. Мы отрицаем подлый мир взрослых и уходим в любовь как в универсальное убежище. Здесь мы свободны. Мы никогда не станем такими, как они. Потом они, конечно, преспокойно стали такими, как родители, — оделись, причем во все офисное, и пошли в бюрократию, как Клинтон. Но скачок в обществе произошел — появилась утопия независимости от власти, личного спасения и т. д. Сексуальная революция во Франции, в отличие от американской, была более политизирована, плотнее завязывалась на левые идеи — так они и до сих пор там очень влиятельны. Сексуальная революция удалась, если она привела к ментальным сломам, — например, к терпимости, к большей свободе личности; в Европе, на мой взгляд, возникли даже крайности — потому что гомосексуальные браки, положим, еще не ведут к непоправимым психическим деформациям, а вот усыновление детей в таких парах уже чревато патологиями. Мы не знаем, как этот ребенок будет для себя распределять роли «папа-мама» и как посмотрит на одноклассников, у которых этой проблемы нет. Внешне ничего не проявится до некоторого возраста, а внутри накопятся такие противоречия, что предсказать их будущее эхо невозможно. Однако все это последствия сексуальной революции, а в России в этом смысле не прибавилось ни терпимости, ни разрядки. Страна по-прежнему ужасно напряжена, в том числе и в смысле простейших межличностных отношений: все готовы сорваться в ненависть. Даже в 70-е у меня не было ощущения столь полного забвения простейших нравственных правил. Единственное, что изменила в России сексуальная свобода, объявленная в 90-е, — так это появление словаря. Раньше пациент мог объясниться лишь на грани мата. Хотя была и другая крайность — полные уси-пуси: «дырочка», другие эвфемизмы… Отдельная песня — язык жестов: доктор, у меня это. Там. Сегодня уже могут сказать: «Доктор, у меня проблемы с эрекцией». Или: «Я не испытываю оргазма». Это перемены — хотя и на уровне слов; другое изменение — готовность обратиться к врачу, и даже мода на личного специалиста. Есть пары, готовые на совместную терапию: раньше и представить себе было немыслимо, чтобы супруги согласились с сексологом обсуждать свои проблемы.
— Невыносимый метод.
— Для кого-то невыносимый, но крайне эффективный. Может быть, из 20 обращающихся пар к такой терапии готовы 5, а получится что-то у трех, — но эти три обретут гармонию, причем надолго.
«Сделать вас гигантом женщина не может. А импотентом — запросто»
— Интересно, самые дремучие мифы о сексе живучи или тут что-то сдвинулось? Ни в одной сфере жизни, кажется, нет такого количества предрассудков…
— Единственный миф, который действительно пошатнулся, насколько могу видеть, — фрейдистский. То есть уверенность в том, что мысль о сексе, желание секса и сексуальные ассоциации лежат в основе всех душевных движений, ночных кошмаров и т. д. Фрейд остается гением в своей теории подсознания, в анализе навязчивостей, их связи с религией и т. д. Но его сексоцентризм, кажется, уже во всем мире вызывает скорее улыбку.
— Но есть миф о расовом неравенстве в сексе — скажем, о необычайных размерах и способностях у негров…
— Послушайте, никакая политкорректность не отменит того простого факта, что толерантность к спиртному у разных рас неодинакова. У монголоидов ниже содержание ацетальдегидрогеназы, в результате они пьянеют с двух рюмок и становятся алкогольно-зависимыми после первого же застолья. А у европейцев эта переносимость выше, и у южан — кавказцев, скажем, или сефардов, — особенно высока. Никто не обижается. Точно так же и у негров известный орган в спокойном состоянии длиннее, массивнее, но эрекция, как говорят сексологи, — великий уравнитель. У негров этот орган просто набухает, у европейцев или азиатов приподнимается — так что результат практически одинаков. И уж точно никакая политкорректность не опровергнет того, что разные культуры по-разному относятся к сексу: для индусов он — путь к высшей мудрости, для христиан — запретная зона или по крайней мере закрытая тема. Правда, еще неизвестно, что сильнее возбуждает.
— Есть еще миф о том, что степень этой самой эрекции зависит исключительно от женщины, — выражаясь метафорически, как она захочет, так и вскочит…
— Не совсем так. Вот подсечь эрекцию, сделать так, что ее вовсе не будет, — может практически любая женщина, отсюда и миф о ее всемогуществе. Что касается возбуждения — да, в самом деле женские понимание, сочувствие, ласка способны творить чудеса: у меня лечилась пара, где у партнера был глубокий, инсулинозависимый диабет, эрекция практически отсутствовала, но после терапии мы добились, скажем так, прогресса. А был на лечении инвалид-афганец, которому перебило позвоночник, — в результате эрекции не было, но эякуляция могла быть. Там партнерша надевала ему специальное приспособление, позволявшее ей испытывать полноценный оргазм, — и сам он в результате получал удовлетворение, и были они вполне счастливой парой. Так что от способности договориться в самом деле зависит многое. Что касается главных мифов мужчин и женщин друг о друге — они по-прежнему устойчивы и, думаю, непобедимы. Есть миф о том, что мужчина — всегда покоритель, завоеватель, что эрекция вообще символ власти и насилия. Это точка зрения женская, иногда восторженная, иногда недоброжелательная. Есть встречный мужской миф о вагине как ненасытной пропасти, которая поглощает все наши желания и стремления: отсюда vagina dentata, зубастое влагалище, средневековый образ засасывающей греховной бездны. Без этих двух мифов любовная литература не существовала бы: они о нас думают, что мы умеем только покорять, мы о них — что они умеют только поглощать.
«Главный половой орган — голова»
— Однако ваша история о диабетике говорит скорее о том, что импотенция процентов на 90, если не больше, — явление ментальное и что мозг может ее победить…
— Ну я не стал бы так уж недооценивать соматику. Физиология все-таки говорит последнее слово: незначительных изменений в щитовидной железе вполне достаточно, чтобы пропали не только возможности, но и желания. Между тем оргазм происходит в мозгу, в подкорке, так что главным половым органом остается голова, хотим мы того или нет. Отсюда же, кстати, куда более значительный диапазон сексуальных ощущений — и замечательные способы их разнообразить — у людей интеллектуально развитых, эстетически одаренных. Сексуальная привлекательность гения — отнюдь не миф: с ним действительно интереснее. А вот что действительно миф — так это укоренившиеся в последнее время представления о том, что клиторальный оргазм неполноценен, а нужен непременно вагинальный. Любой оргазм — даже вызванный поглаживанием эрогенной зоны, а это может быть и ухо, и ладонь, — происходит все в тех же подкорковых структурах.
— Есть, наоборот, версия, что чем партнер глупее, тем легче он возбуждается; мозг вообще мешает, говорят некоторые интеллектуалы…
— Больше всего мешает отсутствие воображения, неспособность понять, что чувствует другой. А воображение все-таки напрямую связано с интеллектом. Нет, я никогда не соглашусь, что дурак успешнее в любви и что его переживания сильнее. Просто, может быть, у него нет других эмоций —такое бывает, да. Кстати, большинство маньяков — вообще люди невысокого интеллекта, примитивного ума.
— Что-нибудь произошло за последнее время с возрастными границами активной сексуальной жизни?
— Они расширились, да, но в неожиданную сторону. Секс постарел: активная сексуальная жизнь возможна теперь и в старости, и не только благодаря виагре, сиалексу и прочим эротическим костылям. Сегодня бурный роман между 70-летними уже не воспринимается как уродство. Существовал в начале прошлого века устойчивый миф о том, что мужчине отпущено конкретное число семяизвержений: Эфферетц полагал, что их всего 5400; в просторечии это именовалось «ведром»: мол, каждый мужчина может потратить за жизнь всего ведро спермы. Это чушь, конечно, никакого ограничителя тут нет, не говоря уж о том, что все индивидуально. Можется, пока хочется, грубо говоря. Что касается молодых, здесь не столько отодвинулось назад время дебюта, — оно в среднем остается прежним, лет 15—16, — сколько поменялись приоритеты. Иметь много партнеров опять стало престижно, это что-то вроде критерия влиятельности или социализации. Но интересно, что годам к 16 это обычно надоедает: хочется Большой Любви. Любовь, к счастью, остается самым надежным стимулятором.
«Точке джи всего 70 лет»
— Есть более опасные стимуляторы — вещества, например…
— Секс под веществами — сильное, но непродолжительное удовольствие. Обычно через два года пациент превращается в руину. Сначала он испытывает сильнейшее возбуждение, потом — столь же сильное психическое истощение. Тут уже приходится выбирать: либо интенсивность — либо продолжительность. В конце концов, так называемое подвешивание или удушение, при котором оргазм тоже бывает необычайно силен, тоже многими практикуется — но приводит либо к самоубийству, как в случае Кэррадайна, либо к такому же истощению нервной системы.
— А связь между возбуждением и алкоголем есть — или это тоже миф?
— Ну, что вино способствует возбуждению и мешает удовлетворению, это еще Хайям заметил. Но обычно эта связь используется главным образом в психотерапии: есть врачи, внушающие пациентам, что если пить и дальше — неизбежна импотенция. В результате алкоголизм исчезает, но возникает страх и стойкий сексуальный невроз на его почве. Грубо говоря, с одной зависимости пересаживают на другую.
— Вам не кажется, что мы вползаем в эпоху нового пуританства? Когда секс становится чем-то неприличным или по крайней мере замалчиваемым?
— Да нет, самое печальное в том, что под ударом сейчас не секс, а любовь. Секс как раз остается разрешенным и даже престижным, а вот любовь, понимание, проникновение в чужую жизнь — этого осталось очень мало. Торжествует нетерпимость, и секс все чаще трактуется не как союзничество, а как поединок полов. Как форма конкуренции. Отсюда мода на чайлд-фри, на бездетные союзы, живущие якобы только для себя; отсюда же и миф о тотальной враждебности, несовместимости мужской и женской психологии; отсюда же и кризис семьи — о котором говорили всегда, но сегодня это похоже на правду… Семья как раз — едва ли не последний бастион, противостоящий насилию, лжи, нравственной неразборчивости. Семья бессмертна. Только на нее и надежда.
— Была заочная дискуссия между Лимоновым и Гейдаром Джемалем: Лимонов утверждал, что для настоящих революций — и революционеров — характерна сексуальная свобода, а Джемаль — что сексуальный комфорт вредит борцу и формирует его только аскеза. Вы как думаете?
— Революционера, возможно, и формирует аскеза — тут у всякого свой путь, — но революции, как правило, все же совершаются на волне сексуального раскрепощения, а не запрета. Сексуальная свобода на грани разгула — составляющая любой европейской революции, да и вообще затрудняюсь вспомнить хоть одну не революцию даже, а масштабную реформу, которая совершалась бы под знаком аскезы. Разве что иранская революция 1979 года — но она вообще была специфической, религиозной. Обычно знамя революции — прогресс, а прогресс связан со снятием табу.
Что касается сексуальной свободы и как следствие промискуитета — тут все непросто, потому что идея коммуны — ею часто вдохновлялись революционеры — почти всегда недолговечна. Это касается и русских утопических экспериментов — коммуны Слепцова, о которой мало знают, хотя это очень интересная история, — и коммун хиппи, допустим. Это всегда недолговечно и распадается на отдельные семьи. Такой способ организации семьи — или, если хотите, секты, — все-таки не для человека, он для какого-то иного биологического вида, который, возможно, выведут в будущем…
— Есть масса таких «семей», где все довольны.
— Это они внешне довольны. Внутри там ад или по крайней мере напряжение. Человек может быть сколь угодно полигамен, но легализовать это не готов: он слишком собственник.
— А пол правда все чаще меняют хирургическим путем?
— Сейчас часто и ухо на руку пересаживают — есть мода на хирургическое вмешательство в свою природу, на выведение новой породы человека. Но гораздо чаще происходит смена приоритетов без операции: мужчины отказываются от традиционных мужских добродетелей; женщины настаивают на независимости и маскулинизируются… В таком трансвестизме я ничего хорошего не нахожу.
— Напоследок признайтесь: что может заставить человека — еще в советские времена — выбрать профессию сексолога? Это же выглядело неприлично, почти вызывающе…
— Я и не выбирал профессию сексолога. Так получилось. Я занимался клинической психологией, а потом сосредоточился на отношениях полов как на самой интересной и динамично развивающейся области. В конце концов, пресловутая «точка джи» открыта Грефенбергом всего 70 лет назад — в 1944 году. А сколько еще всего поймут и откроют в таком привычном деле размножения, о котором и 5 тысяч лет назад уже писали трактаты! И что тут такого неприличного — называться сексологом? Гораздо интереснее понять, что заставляет выбирать профессию проктолога. Явно ведь не только материальный интерес?
Беседу вели Дмитрий Быков и Валерия Жарова
Новая газета