Куда исчезает средний класс и почему наивность — это главная болезнь современного человека

Об этом, а также о том, в чем заключается главная «трагедия культуры» и какое неравенство несет нам «новое Средневековье», «Культура» поговорила с известным культурологом Виталием Куренным, директором Института исследований культуры НИУ ВШЭ.

— Когда говорят о большом кризисе, в котором оказалась современная культура, или, по крайней мере, о том, что она переживает сильнейшую трансформацию, то часто вплетают в этот разговор тему гибели среднего класса. Считается, что постепенное размывание этой прослойки — один из главных кризисных индикаторов. Как вам кажется, почему это чисто экономическое понятие — средний класс — оказывается включенным в подобные разговоры?

— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно четко определить, что такое средний класс как таковой. Сразу должен заметить, что бытующие в современной литературе по экономике и социологии генеалогии этого понятия являются, по большей части, неверными. Его авторство приписывается то британским памфлетистам XVIII века, то специалистам по статистике начала XX века. Но это понятие намного более почтенно по возрасту и, можно сказать, является конститутивным для политического идеала европейской культуры.

Оно восходит к «Политике» Аристотеля, где он вводит понятие «средних людей» и дает ему исчерпывающее определение. Эта группа действительно в первую очередь определяется экономически: она находится посередине — между очень состоятельными и крайне неимущими гражданами. Поскольку для Аристотеля середина — это всегда наилучшее, то и государство, состоящее преимущественно из среднего класса, также будет наилучшим. Но у среднего класса есть также ясные культурные и социально-политические признаки.

Например, это самый рациональный класс, который в наибольшей степени способен прислушиваться к голосу рассудка, что сложно как для высшего, так и для низшего класса. Политическая культура «средних людей» состоит в том, что они умеют как управлять, так и подчиняться, они не стремятся всегда господствовать, как представители высшего класса, и не вынуждены подчиняться, как представители низшего класса. Таким образом, только они и формируют субстрат свободного и равного полиса, который противопоставлен государству, состоящему только из рабов и господ.

— Каким-то образом этот идеал среднего человека по Аристотелю впоследствии менялся?

— Эта фундаментальная идея Аристотеля переживает возрождение по мере формирования общества модерна: понятие вновь всплывает в XVIII веке и начинает использоваться для характеристики новой — буржуазной культуры, которая с того времени и становится носителем определенной Аристотелем идеи «средних людей».

Позабытый русский экономист Андрей Карлович Шторх писал в начале XIX века о «среднем классе», или о «людях средних знаний», видя в нем класс нарождающихся «промышленников», которые добиваются всего в жизни не благодаря своему происхождению, а благодаря своему «дарованию и трудолюбию».

Его рассуждения о культурных предпочтениях этого класса столь примечательны, что приведу цитату: «В среднем классе, равно удаленном от крайностей роскоши и бедности; в классе, где встречается достаточное состояние, отдохновение, соединенное с привычкою к труду, свободные сообщения дружбы, любовь к чтению и путешествиям; в сем классе, говорю я, родятся познания и распространяются оттуда к знатным и к народу; ибо знатные и народ не имеют времени для размышления; они принимают только те истины, которые доходят к ним в виде аксиом и которые не требуют доказательств».

Экономический признак, как мы видим, и здесь продолжает быть важным для определения среднего класса, но это лишь предпосылка, тогда как следствием и целью является именно указанный набор культурных навыков. В их носителе мы без труда опознаем современного горожанина, который зарабатывает на жизнь своим трудом, но при этом практикует досуговые практики, состоящие в свободном общении с друзьями (эту практику Аристотель считал самой ценной в полисной жизни), производит и распространяет знания, читает и путешествует.

— Тем не менее считается, расцвет и массовизация среднего класса происходит именно во второй половине XX века. С чем это, на ваш взгляд, связано?

— В западных странах это связано с реализацией политики государства всеобщего благосостояния, которое пытается выправить экономическое неравенство — не в последнюю очередь ввиду наличия альтернативной экономической модели в лице стран советского блока. В нашей стране решающим здесь является процесс урбанизации. Если в Европе разрыв между городом и деревней был в это время ликвидирован, то у нас речь идет о переломе соотношения городской и деревенской культуры — к началу 1960-х число жителей городов начинает превышать сельское население.

Соответственно, на сцену выводятся новые образцы городской культуры. Фильмы Леонида Гайдая второй половины 1960-х выводят на сцену нового героя — читающего, путешествующего, несущего некий рациональный дух просвещения в лице студента Шурика. Он, конечно, вовсе не предприниматель, достигающий свободы своим дарованием и трудолюбием, но при этом носитель определенных урбанистических практик, в которых мы распознаем демократизированный вариант буржуазной культуры XIX века.

Данный средний класс, однако, является продуктом определенного экономического уклада — как в советской экономике, так и в западной. Средний класс, который стал главным героем социологов и экономистов в конце XX века, — это продукт стабилизации массового индустриального общества, которая, правда, длилась всего несколько десятилетий. При этом сама эта стабильность была завязана на определенные и довольно жесткие принципы производства, а также, например, систему образования, когда человек, планируя выбор профессии, понимал, чем он будет заниматься всю свою жизнь. Сегодня это уже не так, поэтому последние десятилетия мы наблюдаем процесс вымывания среднего класса.

— Отчего начался этот процесс вымывания?

— Главным образом, оттого, что эта индустриальная стабильность оказалась временной и мнимой. Изменилась география индустриального производства — открылись огромные ресурсы дешевой рабочей силы в странах Азии. Соответственно, начался затяжной упадок массового индустриального общества в странах Запада — наблюдаемый нами сегодня рост политического популизма ясно диагностирует его последствия.

В России процесс индустриальной демодернизации протекал намного более драматично по политическим и политэкономическим причинам. Повсеместно начала меняться сама структура производства и, что не менее важно, потребления. Эти другие факторы обусловливают процесс распада и кризиса среднего класса и, соответственно, его культуры.

Подчеркну, однако, что до настоящего времени мы до конца не понимаем контуры нового общества — настолько быстро протекают изменения, технологические и цифровые революции, которые в кратчайшее время изменяют наш образ жизни. Но я согласен, например, с Андреасом Реквицем (современный немецкий социолог), что идет процесс новой классовой дифференциации, возникающей на месте прежнего среднего класса.

— Что же приходит ему на смену?

— Старый средний класс, связанный с индустриальным типом экономики, пожалуй, не исчезает полностью, но он сокращается и формирует две новые группы. Это новый высший, или «креативный», класс: люди, получившие наилучшее университетское образование и обладающие компетенциями для того, чтобы уверенно чувствовать себя в новых фронтирных и при этом очень подвижных секторах экономики. Эти люди востребованы как за счет своих творческих навыков, так за счет высокой адаптивности к меняющимся условиям: они способны реализовать старый гумбольдтовский принцип образования на протяжении всей своей жизни.

Новый низший класс — это сфера услуг. Причем речь идет именно о массовых услугах с очень определенными компетенциями — водители, курьерская доставка, клининговые сервисы, индустрия красоты и т.д. В связи с упомянутой высокой технологической подвижностью мы наблюдаем подспудную полемику разного рода футурологов. Одни предрекают нам новую индустриальную революцию, которая в ближайшее время изменит всю карту занятости: вместо водителей у нас будут беспилотные автомобили, а вместо курьеров на самокатах в небо поднимутся облака дронов.

Тут я на стороне более сдержанной партии, которая полагает, что такого рода изменения не будут происходить быстро и будут протекать избирательно, а, возможно, и в неожиданных областях. Сегодня, например, мы склонны считать программистов представителями креативного класса, но не исключено, что именно программирование сможет быть заменено алгоритмами быстрее, чем уборка пыли с книжных полок. Иными словами, у нас нет определенной картины нового профессионально-экономического расслоения.

— Как описанный вами процесс дифференциации может повлиять на процессы в современной культуре?

— Современная культура тоже будет дифференцироваться по этим двум линиям. Условно, будет культура новой буржуазии, которая будет продолжать читать книги, путешествовать, писать рецензии, смотреть сложное кино, слушать сложную современную музыку, практиковать рациональную способность суждения. И будет культура нового низшего класса — это все, что касается, например, того же ТикТока или подобных форм быстрого эмоционального восприятия.

При этом я хотел бы подчеркнуть, что сами буржуазные ценности никуда не исчезнут. Поменяется лишь их локация — они будут сдвигаться в область креативного класса, причем сам этот новый высший класс будет отличаться от прежнего среднего класса в одном очень важном аспекте.

Средний класс — это класс стандартизированный. Он всегда жил по понятию «не хуже, чем у соседа». Совершенно не случайно общество, где доминировал средний класс, называется обществом массового потребления. Новая же культура, которую приносит за собой креативный класс, — это культура индивидуального, принципиально нестандартизированного.

— Если говорить о нарождающемся креативном классе, то в чем потребление им культуры будет отличаться от того, как потреблял культуру средний класс?

— Здесь мы наблюдаем сейчас своеобразную реинкарнацию романтизма с его почитанием человеческого индивидуализма и неповторимости. Если взять образ романтической живописи — картину «Странник над морем тумана» Каспара Давида Фридриха и образ буржуазной культуры XIX века — работы Карла Шпицвега, то я бы сказал, что новая модель буржуазной культуры — это герои Шпицвега в ландшафтах Фридриха.

Еще одни важный момент связан с судьбой рациональности. Именно способность к рационально-рассудочному суждению связывается со средним классом со времен Аристотеля. Но мы явно наблюдаем новую тенденцию, где она окончательно локализуется — в новом ли креативном или новом сервисном классе, пока неясно.

Речь идет о прогрессирующей эмоционализации: люди становятся все более эмоционально чувствительными, травмируемыми. Сентиментализм при своем зарождении был осознанным противником рационализма. В какой мере этот новый, теперь уже массовый сентиментализм потеснит способность к рациональному суждению — весьма важный вопрос.

— То есть средний класс был более рассудочным и более «высушенным» с эмоциональной точки зрения?

— Конечно. Он все же был наследником культуры отложенной целерациональности, описанной Максом Вебером. Сегодня нас окружают все более эмоциональные люди, они все «на кончиках», все травмированные, остро переживающие неопределенность, вызванную подвижностью технологий и институтов.

— Мне, кстати, в этой связи вспоминается ваша недавняя статья в журнале «Логос», где вы отметили, что сегодня мы переживаем мощнейший кризис как самих институтов, так и доверия к ним со стороны людей. И связано это с повсеместным распространением наивности, в которую все глубже погружается современный человек. Можем ли мы связать этот процесс с гибелью среднего класса и с тем ощущением неопределенности, которую мы переживаем сегодня?

— Да, связь здесь есть. Мы живем в обществе, которое становится все более сложным. В нем очень много разных институтов, подчас архитектурно весьма изощренных, не говоря уже о технологической непостижимости окружающих нас вещей. Большинство эту сложность отказываются рационально осмысливать, ведь это трудно. Иными словами, все более сложное и умное общество провоцирует отупение его пользователей.

Для такого человека весь мир начинает представлять собой не набор рационально устроенных объектов, а набор его личных эмоций. Возникает серьезный разрыв между дизайнерами современного общества и массовым потребителем, который отказывается что-либо понимать по-настоящему. Человек просто тыкает какие-то кнопки в телефоне, и на нем что-то появляется, но сам он эти операции воспринимает не иначе как магически, с наивностью ничего не понимающего ребенка.

В этом смысле мы оказались в ситуации нового неравенства, которое идет по линии компетенций и понимания. Здесь намечается риск перехода к своего рода платоновской модели общества: есть «философы», которые в нем разбираются, и вся остальная масса, которая выполняет какие-то ограниченные функции, и живет не пониманием, а переживанием.

И это, конечно, грустно, потому что идеалом модерна было как раз всеобщее просвещение, стремление пропускать весь окружающий мир через рациональные модели. Как говорил Макс Вебер: «Я не знаю, как устроен трамвай, но я могу пойти в библиотеку и взять книжку и узнать, как он устроен». Теперь же люди даже не пытаются пойти в библиотеку и думают, что все вокруг них работает самостоятельно, как по взмаху волшебной палочки.

— Правда, тут можно возразить, что теперь таких объектов, как трамвай, стало так много, что целой жизни не хватит, чтобы во всех них разобраться.

— Но человек все равно должен хотя бы стремиться понимать какие-то базовые вещи. Это становится сложнее. Георг Зиммель называл это более 100 лет назад «трагедией культуры»: культура и цивилизация становятся столь сложными, что новым поколениям все труднее их осваивать, встать с ними наравне, чтобы осмысленно совершить какое-то собственное движение.

Но стоит обратить внимание на то, что одновременно в наше распоряжение поступают все более сложные и генерализованные, как выразился бы Никлас Луман, инструменты для такого освоения культуры. Возможности цифровых медиа открыли нам такой доступ ко всему на свете, которым не обладало ни одно предшествующее поколение. Буквально на наших глазах происходят фундаментальные революции в области образования, связанные с его форматами, с дистанционными и другими возможностями.

И наша задача как просветителей — постоянно напоминать о том, что объекты и институты сами по себе не существуют, что их кто-то придумал, вложив в них определенный замысел. Короче говоря, что мир намного сложнее, чем кажется, и прежде, чем на него реагировать — эмоционально и с негодованием, — хорошо бы разобраться в том, почему он так устроен.

— В этом смысле, не кажется ли вам, что подобная новая наивность в каком-то смысле очерчивает важный контур того дискурса, который выстраивается вокруг кризиса культуры или ее глобальной ломки? Что мы являемся свидетелями зарождения какой-то совершенно новой модели трансляции культурных смыслов и их усвоения?

— Думаю, лучше говорить все же о том расслоении, которое я уже упоминал выше и которое определит состояние нового неравенства. В каком-то смысле — это то самое «новое Средневековье», о котором сегодня так часто говорят. Умберто Эко на этот счет как-то прекрасно заметил следующее.

Нам постоянно говорят, писал он, что картинка на компьютере и гиперссылка заменили собой текст, что мы отказываемся от письменной, дискурсивной культуры и двигаемся в сторону аудиовизуальной, то есть основанной на мгновенном эстетическом и эмоциональном восприятии. Но ведь подобное уже было.

Вспомните Средние века, когда только ограниченный круг людей умел читать, в то время как основная масса ходила в церковь, где приобщалась к культуре посредством созерцания картинки, то есть икон или фресок, которые оказывали на него то же самое эмоциональное воздействие. Именно эти образы формировали для него картину мира, которая воспринималась, прежде всего, эмоционально и эстетически.

Но одновременно в этом обществе жил, например, Фома Аквинский — человек чисто дискурсивной культуры, с рафинированным спекулятивным разумом, к рациональной работе которого мы иногда прибегаем и сегодня. Поэтому, вслед за Эко, надеюсь, что сценарий нынешнего расслоения в ходе размывания среднего класса будет именно таким. Оно будет воспроизводиться по линии тех, кто преимущественно погружен в мир эмоций и переживаний, и тех, кто способен от этого мира дистанцироваться, сохраняя способность того самого рассудочного суждения.

Автор
Тихон СЫСОЕВ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе