С чем связан Ваш интерес к теме православия в СССР в 70-е годы?
«Православие в СССР» тема важная сама по себе: это один из ключей к нашей драматической истории ХХ столетия. Но если речь о фильме, то в центре замысла все-таки нечто иное — как, почему, в какой момент российская интеллигенция вдруг начала разворачиваться навстречу вере. Большинство моих героев в конце концов пришли именно к православию — но, во-первых, не все (Михаил Гринберг как был иудеем, так и остался, Сандр Рига — католик), во-вторых, шли к вере и через рерихианство, и через йогу, и через «Мастера и Маргариту», и через «Доктора Живаго», и даже через веру в античных богов. У каждого свой опыт, своя траектория. Но сам момент разворота, восприятие веры как свежего воздуха в полнейшей социальной духоте — невероятно важен, о нем я и пробую рассказать.
Как Вы думаете, оправдались ли надежды на церковное возрождение православной интеллигенции тех лет?
Надежды были подчас невероятно наивными. Один мой хороший знакомый в начале 80-х говорил: вот когда в Успенском соборе Кремля начнутся церковные службы, мы наконец-то найдем выход из тупика. Службы в Кремле совершаются, а тупики никуда не делись. Просто стали другими. Когда-то гонимая Церковь давала приют, чутко отзывалась на боль каждого пришедшего в нее, а в сегодняшней Церкви, ставшей в социальном смысле подобием гигантской корпорации, многим из людей 70-х стало неуютно. Значит ли это, что все их порывы были тщетны? Нет. Потому что те, кто искал Бога в 70-е, в конце концов, нашли себя. Страну своей мечты — не обрели. Но зато прожили свою собственную жизнь, не придуманную, глубокую, хотя история им предлагала жизнь чужую, жизнь скучного полубездельника в советской конторе. И те, кто отвергли политику в любых проявлениях, включая оппозиционную, и те, кто, как Огурцов, Крахмальникова или Огородников, пошли наперерез системе. Что может быть важнее этого?
Более того. Разочарование в массовой церковности 90-х и нулевых, испытанное многими, тоже имеет глубокий личный смысл. Оно избавило от опасной утопической иллюзии, которая была в 70-е, будто бывают времена плохие и времена хорошие. И заставило понять, что перед нами — бесконечная череда вызовов, отвечая на которые, мы и реализуемся в истории. И ни один вчерашний ответ не подходит к завтрашнему дню, как ключ от одного дома не подходит к другому. Мы недаром завершаем последнюю серию стихотворением Кушнера «Времена не выбирают, в них живут и умирают» — это ведь написано в 1976-м, как предупреждение, как противоядие от романтических мечтаний, «будто можно те на эти, как на рынке поменять». Воспроизвести опыт семидесятников невозможно, вдуматься в него, чтобы обрести свой — необходимо.
В своем фильме Вы касаетесь жизни и служения двух выдающихся проповедников и миссионеров XX века — протоиерея Александра Меня в России и митрополита Антония Сурожского в Англии, которые очень часто шли наперекор сложившийся церковной ситуации того времени. Насколько, на Ваш взгляд, их духовное наследие востребовано в современной России?
А что вы называете наследием? Книжки и статьи? Видеозаписи бесед? Есть и то и другое — «Сын Человеческий» отца Александра Меня издается и переиздается, книги владыки Антония выходят, кассеты с его размышлениями можно найти в отдельных храмах… Другое дело, что выросло одно, а может, уже и два поколения, которые практически ничего не знают ни о Мене, ни об Антонии, и в каком-то смысле нужно начинать с нуля, рассказывать о том, что семидесятникам казалось самоочевидным. Именно для того, чтобы избежать превращения их творческого опыта в архивное «наследие», которое, как говорили в нашем детстве, было давно и неправда.
…в узком, но важном слое музейщиков, учителей, ученых поднимается волна неприязни и враждебности ко всему церковному. Это не расцерковление, это нечто совсем иное.
Что же до «церковной ситуации», то вера — дело живое и огненное. А «церковная ситуация» — понятие условное. Что, разве сами отец Александр и владыка Антоний не были частью «церковной ситуации»? Значит, эта ситуация была сложнее, чем рисует ее любая схема, официозная, западная, диссидентская, почвенная. В Церкви были и они, и их оппоненты, и их враги — реальная история всегда запутана, ее не свести к черно-белой медийной картинке.
Что Вы думаете о духовной ситуации в современном российском обществе? Например, некоторые эксперты отмечают, что в России возможно повторение западного опыта расцерковления?
Социологи говорят о предстоящем массовом отходе от Церкви тех, кто мощно влился в нее в 90-е и нулевые. Не знаю, мне, в отличие от социологов, пророческое знание не дано. Что будет — увидим. Пока я вижу, что в узком, но важном слое музейщиков, учителей, ученых поднимается волна неприязни и враждебности ко всему церковному. Это не расцерковление, это нечто совсем иное. Это тихая (пока) позиционная война. К чему она приведет? Боюсь, что к нарастанию интеллектуальной агрессии. Из которой выход возможен не через равнодушие, а через истерическое напряжение, радикализацию враждующих слоев. Это плохой расклад: при нем будут востребованы не глубокие и открытые для диалога люди с обеих сторон, а профессиональные борцы за правду. Клерикальные или антиклерикальные — в каком-то смысле не имеет ни малейшего значения. Главное, что громкие и с шашками наголо. Один раз мы через это уже проходили. Разумеется, никаких октябрьских переворотов больше не будет, но взаимно озлобленное, разошедшееся по церковным баррикадам общество может разрушаться по-разному, формы саморазрушения могут быть любыми.
Какие преграды на пути современного интеллигента к Церкви Вы могли бы отметить? Возможен ли конструктивный диалог и сотрудничество между интеллигенцией и Церковью?
Ну, это мне напоминает название одной статьи: «Пастернак и Передреев: спор неравный». Все-таки интеллигенция не конфессия и даже не партия, чтобы между нею в целом и Церковью в целом мог быть диалог. Диалог возможен, желателен — и он во многих случаях идет — между отдельными интеллигентами и вполне конкретными священниками, богословами, мирянами. Есть узкий слой православной интеллигенции, которую не очень жалуют и твердые борцы с клерикализмом, и жесткие бойцы за право церкви на государственную власть; она пытается наводить мосты.
Но преграды вправду есть, и их становится все больше. В 70-е интеллигенция видела вокруг себя совок, смертную скуку, бессмыслицу. И вдруг заглядывала через церковное окошко — в совершенно другую реальность, так непохожую на царящее удобное равнодушие. И начинала тянуться к этому «другому», постепенно открывая для себя Церковь, восстанавливая традицию, связь с которой для нее казалась навсегда потерянной. А сегодня она видит — повторяю, на поверхности (но этой поверхности как-то слишком много и она заполоняет собой все) — бюрократический мир политики, с которым как-то взаимодействует странная корпорация в рясах. Того, как большинство из этих бородатых, долгополых и совершенно незнакомых ей людей, тихо исповедуют веру и бесшумно трудятся, ведя за собой небольшие приходы, помогая конкретным людям, — она просто не знает. И еще — она почти не чувствует любви. А в Церковь без любви никого калачом не заманишь.
В советские годы Церковь была едва терпимой, нелюбимой падчерицей власти, а сегодня она все чаще занимает место рядом с властью. Как вы считаете, что обрела и что потеряла Церковь от такой перемены своей общественной роли и статуса?
Церковь как социальный институт обязана взаимодействовать с государством и властью. Но именно взаимодействовать, а не срастаться с ней и не «ставить» на государство, теряя связь с обществом, с людьми. Несовершенными, капризными, но уж какими есть. Проще договориться с верховным начальником и продавить удобное решение, чем убедить людей по доброй воле поддержать это решение. Но государство — партнер лукавый и ненадежный. Оно манит Церковь, когда ему трудно или не хочется делать вещи неприятные. Вот армия, она ужасна, помоги. Вот музейный балласт в регионах, высели музейщиков сама. А я тебе тогда отвечу взаимностью. Но как только неприятная работа сделана, оно вдруг забывает о своих обещаниях. Более того, оно часто дарит троянских коней. Благодаря закону о возвращении имущества религиозного назначения РПЦ получила неформальное преимущество перед другими конфессиями. Но в «пакете» с преимуществами она получила дополнительное напряжение в отношениях с инославными (калининградский сюжет), с интеллектуалами (судьба челябинского оргАна), с музейным сообществом (чуть ли не всюду). Другой пример. Многим казалось, что Основы православной культуры — царский подарок Русской Православной Церкви; в реальности — верхом на православной инициативе в школу въехали другие, никому не нужные предметы — история мировых религий, светская этика, а ОПК во многих регионах занимает 20-25%. Учителя напрягаются, музейщики раздражены, а победы нет как нет. Церковь вроде поощряется, а на самом деле вокруг нее возникает зона отчуждения; цель государства — чтобы Церковь была могущественна, но не влиятельна. И не вздумала стать противовесом пустому безыдейному государству, каким оно стало сегодня.
Александр Архангельский
Religo.ru