Отец Александр Мень и творчество

9—10 сентября в микрорайоне «Семхоз» Сергиева Посада состоялись VIII Меневские чтения «Вспоминая протоиерея Александра Меня». О взгляде о. Александра на природу творчества размышляет священник Сергий Круглов.

На Церковь и ее природу есть разные взгляды. Есть и такой: Бог — Отец. Люди — Его дети. А Церковь — место, где они собираются, чтоб быть дома и жить вместе, семьей, место, куда они могут вернуться из тягостных скитаний «на стране далече». Это — новая жизнь, в которую вступают через крещение как через порог, жизнь по новым правилам, и с новыми, личными, отношениями к Богу и друг другу.

На личностность отношений указывает и главнейшая заповедь — о любви к Богу и ближнему, и слова Самого Христа, обращенные к Церкви, о том, каков критерий подлинности Церкви, ее христоцентричности: не в разговорах о Христе («не всякий, кто говорит мне: „Господи, Господи!“, спасется») — а в глубине взаимопознания, в глубине личных отношений («по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою….«).

Мое личное знакомство с о. Александром Менем произошло, как и у многих, через его книги, и укрепилось — через воспоминания о нем разных людей, которые мне попадали в руки. Это произошло не сразу, не в первый год моего воцерковления.

* * *

Что в сентябре — астры да сухоцвет.

Сирени, воздуха, соловья!

Скоро в лодку — не в свет одет,

Не так уклюже — но взойду и я.

Батюшка, благослови, прости

За жестокую выю, за слухи, полные льсти,

Благослови, батюшка, простить

Опомнившихся в начале пути;

Батюшка! Из этой полузимы

Поплывем — небо внизу, весна впереди,

Поплывем в сосновой лодочке мы, -

Бок о бок, руки крестом на груди.

Лодочка без мотора! Волной завьет,

И пусть осень в свои силки

Уловит лишь вылетевших воробьев —

Глупые земные обиняки.

Суетна погребальная кутерьма

(лодочка причаливает к косе) -

В новой деревне, на склоне холма,

Все равно деревенские встретятся все.

Новое утро, новое пиво, новый из-за

Престола свет, из нового света фелонь,

Брада твоя Аароня, оленьи глаза —

Благослови новый храм и входящих в онь!

И тогда-то, в восьмой невечерний день,

Уже не упущу немногого своего:

Всего, что хотел свершить, да было лень,

Всего, что хотел спросить, да не было у кого.

Крестился я в 1996 году, в 1999-м — уже стал священником (в «лихие 90-е», как мы помним, такая скоропалительность бывала оправдана кадровой необходимостью), и личность о. Александра спасла, помимо многого иного, очень важное во мне — мое творчество.

Дело в том, что священником я служу 14 лет, а более четверти века — занимаюсь литературным творчеством. Придя в Церковь, я открыл для себя огромный пласт православно-церковной литературы, которая до крещения мне в руки не попадала. Попросту говоря, человек, ранее читавший Бердяева и Соловьева, Льюиса и Честертона, впервые взял в руки молитвослов и учебник «Закона Божьего»…

Говорят, что для неофита в Церкви все одинаково свято, что он еще не видит всей неоднозначности церковной жизни и ее реалий, он пока не способен понять, что Церковь — широка, и люди в ней, исповедующие одного Христа и единый Символ веры, все — разные, от крайних ригористов до крайних либералов, а Церковь, как мать, привечает в себе всех.

Будучи таким неофитом и начитавшись разных книг и брошюрок, циркулирующих в те годы в приходской среде, я встретил в них такой взгляд на творчество: человек не может быть творцом, так именовать себя суть «прелесть», творчество — оно от лукавого, оно мешает спасению, «доверишь листу — не донесешь Христу» , христианину не должно интересоваться «мирским» и «во зле лежащим», и вместо романов и стихов он должен читать только акафисты и псалтырь (которая, к слову замечу, вообще то, есть, помимо прочего, сама по себе великолепный образец поэтического языка; о большинстве же, кстати, акафистов этого, увы, не скажешь…).

Чувствуя общее — что в Церкви есть Христос Спаситель, есть смысл, есть жизнь, есть правда, которых так давно искало сердце, я наивно считал тогда, что так же исполнено смысла и истины абсолютно все, бытующее под грифом «церковность», в результате чего одним из первых шагов моих было: я вынес на свалку огромное количество книг с книжных полок, ввиду оных книг «неправославности» (а годы спустя жалел: эх, вернуться бы на ту свалку!…), а также собрал и уничтожил все свои прежние стихи…

И восемь лет стихов не было, не писалось, а появились они уже позднее, по явному промыслу Божию. И, уверен, по молитвенному предстательству о. Александра — процитированный выше стих, посвященный ему и написанный 9 сентября 2004 года, как раз один из первых, написанных после лет молчания…

Его книги и лекции, особенно посвященные художественному творчеству — о Библии в мировой литературе, о русских философах и писателях — буквально открыли дверь в душной комнатке, полной моих неофитских страхов и сомнений, и впустили туда свежий евангельский воздух. Терзания насчет уместности для священника заниматься «неспасительным» стихописанием снова и снова не оставляли меня:

* * *

Мчится лавой и рубится конница,

Кричит потревоженное вороньё, -

Это поэт со священником борется,

И поле битвы — сердце моё.

А Ты, Господи, поодаль, в одиночестве,

И нет улыбки, не мягок взгляд:

Какая ирония, когда, по пророчеству,

Восстал войной на брата брат!

Не будешь Ты ломать, обличая, трости,

Не будешь льна пылающего угашать,

Но Ты выжидаешь, когда просвет откроется —

Броситься между и лезвия удержать.

— и я по-детски радовался, когда узнавал об о. Александре новые и новые факты: оказывается, он любил фантастику и кино! Оказывается, он был прекрасный рисовальщик и хорошо разбирался в живописи! Оказывается, именно благодаря ему мы знаем и любим книги Клайва Льюиса! Оказывается, роман Грэма Грина «Сила и слава», который совершил во мне благое потрясение в первые годы моего священства, я прочел именно в его переводе!

Дух свободы, ответственности — и творчества неотменимо присущ и самому о. Александру, и тому христианству, которое он несет людям. Нельзя сказать, чтобы о. Александр активно боролся — в духе этакого диссидентства — с тем, что мы иногда называем «охранительным православием», он был по своей конституции не подпольщиком, не революционером-разрушителем, а созидателем.

Но он неустанно объяснял и подчеркивал: да, человек, особенно человек советский, нередко стремится в Церковь как в гавань спасения, в место, где можно найти защиту от того зла, которое бурлит в мире, и это вполне естественно — но это не оправдание пассивной потребительской позиции, христианин призван не застревать на первой ступени, а идти дальше и реализовывать, в духе евангельской притчи о талантах, все свои творческие дарования и способности, развиваясь и духовно возрастая сам и служа этими способностями ближним.

В послеперестроечные годы о. Александр и его слово, как мы знаем, были очень востребованы, он выступает на телевидении, в ДК, больницах и школах, встречается со студентами, учеными, врачами, педагогами, музыкантами, поэтами и художниками. И во время встреч с творческой интеллигенцией снова и снова говорит о призванности человека Богом к свободе творчества и об ответственности творящего. Вот, например, его слова из выступления тех лет перед художниками на выставке «Метасимволизм»:

«Немало людей сегодня, входя в круг христианских идей, представлений, духовной жизни, думают, что с этого момента (как будто где-то есть какая-то демаркационная линия) человек должен полностью от произведений искусства отказаться, считая творчество чем-то греховным, что оно целиком принадлежит падшему миру, что истинный христианин не должен заниматься ни живописью, ни литературой, ни любым другим видом творчества. Единственное, быть может, исключение — это целевая храмовая живопись или храмовая архитектура.

В силу того, что существует такая распространенная точка зрения, я хочу, чтобы вы имели достаточную информацию к размышлению на эту важную тему.

Вопрос первый. Что порождало искусство, кроме спонтанного внутреннего движения в душе человека, который хочет создавать свой мир, создать новый мир, как бы зреющий в его душе, сплавляя внутреннее переживание, внутреннее видение с тем, что человека окружает в его социальной, природной действительности? И это стремление всегда было органически связано с философской и религиозной жизнью человечества, что вполне естественно.

Человек стоит перед вечностью, и у него возникают самые острые, самые глубокие переживания, потому что на самом деле человек, который ищет Абсолют в земных ценностях, чаще всего приходит к разочарованию, к печальному выводу, что не этого он хотел, не к этому стремился. Культ искусства, культ любви, любой другой ограниченный культ потому часто приводит к кризису, что в глубине, в подсознании человек ищет абсолютного. А в земном, тварном, человеческом мире абсолютного нет, оно лишь частично воплощается.

Но когда искусство — и всякое культурное творчество — занимает свое, органичное место, тогда этого разочарования не наступает. Нет иллюзии и нет внутреннего катаклизма. И тогда мы приходим к замечательному, но на самом деле хорошо известному для всех факту, что куда бы мы ни взглянули в прошлое — нарисован ли на стенах Альтамиры зубр или мамонт, воздвигнут ли на скале акрополя Парфенон, или вьются затейливые узоры на пагодах Индии, или витражах средневековых соборов — это всегда отражение, это человеческое воплощение духовной жизни.

Это всегда феномен — от глубинного религиозного ощущения. Как человек видит (внутренне) себя, вечность, окружающую природу, так он и строит свой дом, храм, картину, даже предметы обихода. Флоренский, например, говорил, что по дамским модам можно судить о сущности цивилизации.

Во всех сферах проявляется это духовное ядро».

И в сфере поэзии, добавлю я от себя, и я благодарен о. Александру за помощь в формировании моего собственного взгляда на поэтическое творчество. Взгляд этот прост и ясен: способность к словесному творчеству дана человеку Богом как часть Его образа и должна быть человеком реализована. Язык поэзии сохранил в себе черты первозданного языка, на котором человек говорил с Богом в Эдеме, разные виды поэзии несут на себе эту печать: гимнография — это воспевание хвалы Богу, «пою Богу моему дондеже есмь», эпос — отклик человека на мир и событие, лирика — обращенность человека на свою душу, на свой внутренний мир, взыскание утраченной любви, печаль о своей падшести и разъединенности с Богом и ближними и покаянная надежда на новую встречу.

Поэтические строки способны дать читающему благой духовный толчок, показать ему направление к Небу из кажущейся безысходности повседневной жизни, послужить частью Благой Вести — вести о Христе Спасе и Его воскресении, о жизни вечной, уготованной Отцом всем нам. И велика ответственность поэта за тот дух, который он вкладывает в эти строки, за то, станут ли они растлевающими «цветами зла» — или формой благого служения ближнему…

Тема творчества в контексте христианства — бесконечна и, естественно, не может быть объята в небольшом сообщении. Однако вот какой ее аспект мне кажется очень важным, и я должен его подчеркнуть: проблема творчества касается всего, что есть в мире, и всего, что есть в Церкви. Творчество христианина, а если быть точным — со-творчество, синергия с Богом — это творчество и по взращиванию в себе «новой твари» во Христе, и по устроению церковной жизни в духе свободы и ответственности верующего за свою веру и свою Церковь (последнее становится особенно важно сегодня, в свете обнажения острых сторон отношений Церкви и общества и новых вызовов времени, на которые общество ждет от Церкви ответа).

Именно это и было важным предметом раздумий и приложения сил о. Александра Меня. И его опыт в этой области, то, что мы называем его «наследием», не должен стать приложением интересов одних только архивистов и каталогизаторов, занять свое место не только и не столько на стендах музеев — это наследие должно стать для нас сегодня живым подспорьем в творческом труде по устроению Церкви. А в таком устроении и таких наших трудах Церковь нуждается ежедневно, потому, что она — живой, постоянно растущий и меняющийся, подверженный болезням роста и обновляющийся Богочеловеческий организм, живущий и действующий в непростом, бурном мире.

ПРИНОШЕНИЕ

Так свищет март! Усердствует весна,

Чтобы в кадиле угли не угасли,

А в эпицентре ветра — тишина,

Сочится свет на маленькие ясли.

Собор — как шлюз, отверстый в высоте.

«Покрый, владыко!» — дьякон возглашает,

И тишину Твою, Царю Христе,

Латунная звездица накрывает.

И глас, часы читающий, дрожит,

И хоры ангелов немеют в удивленьи,

А у амвона — Церковь предстоит,

Участвуя в Христовом приношеньи.

Цари и воины, оратаи, купцы,

Омфалопсихи, книжники, юроды,

Молчальники, певцы и простецы —

Все чают этой смерти и свободы.

Вино и миро, ладан и елей,

И плоти вкус, и цвет души нестыдный,

И хлеб с волчцом израненных полей,

И яспис принесли кристалловидный.

И девы пеннобедрые свою

Печаль приносят, ставят на амвоне,

И погребальную и брачную струю

Их горла точат в тонкие ладони.

В рубашках стираных, неловки и чисты,

Стоят нахлебники — общинные сироты,

Пришли по праву, руки не пусты:

В ладонях ковшиком — вода из водомета.

А вот поэт — сторонен, дик, как встарь.

Он знает, что минуло время теней,

Но две эклоги, оду и тропарь

Неловко он пристроил на ступени.

И вот — «Свершилось!» — рвется тишина,

И ветер злой не сдерживает свиста,

И без Тебя любовь не солона,

И ни одна свирель не голосиста!

Вступая в круг огня неторопливо,

Крещением креститься, чашу пить

Идет приход, чтобы с Тобою быть,

И закалается, чтоб мир благословить

Неосвященный, косный и блядивый.

Священник Сергий Круглов

Православие и мир

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе