На этом же канале было его обсуждение. Некий киновед обвинял создателя нелепого, как ему показалось, фильма о чтимом святом нашего времени – сценариста и режиссера – в эклектике, которую тот считал художественным разнообразием, а после, в кулуарах, заметил: «Вы знаете, мне поначалу казалось, что вы придуриваетесь, а вы и в самом деле…» Александр Столяров выдержал паузу и спросил: «Идиот?» Киновед кивнул.
Александр Столяров
Что имел в виду сей ученый муж? Вряд ли то, что перед ним – князь Мышкин, то есть – Христос, каким бы Он мог предстать, по Достоевскому, в современном мире. Так, слабоумный. Да и кто такой, если разобраться, персонаж не раз экранизированного романа, как не жалкий по причине своей полной неадекватности неудачник, как не душевнобольной, чье прекраснодушие – лишь результат психического расстройства?
Но если печальная история князя, верившего, что мир спасет красота, нам известна, то история снимающего по десять фильмов в год идиота еще пишется – пишется им самим в фильмах, киносценариях, пьесах, прозе, сказках, стихах, рисунках к собственным мультфильмам, иногда – в песнях и многом другом. Пишется самой жизнью – его жизнью и жизнью как таковой, неотделимой для Александра Столярова от искусства, и искусства весьма своеобразного. Идиотского, если угодно. Или – юродивого, говоря по-русски. Искусства, юродствующего во Христе, так как Александр – верующий и при этом не номинальный православный, а живущий в вере и извлекающий все свои сюжеты и образы, всё, что им мыслится, чувствуется и делается, изнутри этой веры.
Итак, современный святой с Афона и современный художник, стоящий вверх ногами. Почему вверх ногами? Ну, во-первых, потому, что он таким образом в иных случаях снимает на камеру играющего старца Паисия Сергея Соколова. А говоря иносказательно… Разве мир каждого из нас, не достигших святости, не перевернут с ног на голову, особенно – в постмодернистскую эпоху? И разве мы не перевертыши по жизни, пока не утвердимся в Истине, само существование которой, как и смысл (смыслы), отвергается сегодняшней «постхристианской» (антихристианской) цивилизацией (антицивилизацией, по наблюдению одного мыслителя)? Да и утвердившийся, как ему кажется, в Православии, твердо стоящий, по его мнению, на ногах не гарантирован от кувырка, переворота, или, говоря на языке аскетики, падения. Не был гарантирован от него даже первоверховный апостол: вспомним историю троекратного отречения Петра.
Иными словами, устойчивость любого из живых людей, даже святых, всегда ненадежна, а уж в наше время вытеснения реальности виртуальностью – тем более. И нет ничего странного, что художник (кинорежиссер) висит вверх ногами, снимая фильм о святом. Интересней другое: почему своим героем он выбрал именно святого? Откуда берется в нашем сегодняшнем насквозь игровом мире само это притяжение к святости, симпатия к ней, выдающая внутреннее сродство, ибо подобное может тянуться лишь к подобному? Почему именно святость становится предметом искусства, казалось бы, навсегда очарованного патологиями и аномалиями, всем тем, что когда-то классифицировалось как зло? И что понимать под святостью, как ее интерпретировать на адекватном сегодняшнему дню языке (дискурсе)?
Один из известных католических богословов озаглавил свою очередную работу заявлением: «Достойна веры лишь любовь». С этим, думается, вполне согласился бы Александр Столяров, не притворяющийся идиотом, а являющийся им на самом деле. То есть, говоря иначе, не прикидывающийся христианином, а дошедшим до того, что смеет быть таковым по своей сути в постхристианском мире попкорна, кока-колы и всё более эффективных технологий «промывки мозгов», смывающих в них саму способность к самостоятельному мышлению.
Да, только любовь, но что такое любовь, и можно ли говорить о ней всерьез, как и говорить на полном серьезе о чем бы то ни было, когда, по слову русского поэта-эмигранта, «распадаются слова и не значат ничего»? Кстати, о серьезности. Входит ли она в число христианских добродетелей, коль скоро мы оказались вынуждены говорить о христианстве?
Афиша фильма «Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами»
Вглядимся в его Основателя. Вот Он говорит галилейским крестьянам, людям бедным, но практичным, твердо стоящим на земле и не витающим в облаках: посмотрите на полевые цветы – не ткут, не прядут, а до чего красивы! И царю Соломону не снились такие наряды. А птицы? Не сеют, не жнут, а Отец Небесный питает их. Берите с них пример. Крестьяне переглядываются: он это что, всерьез? Или дурачит нас? Может, он просто не в себе, этот парень из Назарета – забытой Богом дыры, откуда по определению не может быть ничего путного?
Кто-то усмехается, кто-то крутит пальцем у виска. Но во всех этих речах, всей этой, с точки зрения здравого смысла, ахинее есть странная притягательность. Неожиданные притчи, игра словами (которой не передает перевод), яркие, врезающиеся в память парадоксы, что переворачивают всё с ног на голову или наоборот.
«Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами». Звучит современно, по-постмодернистски. То есть – несерьезно как-то. А несерьезность дает повод ортодоксам, преисполненным сознания собственной значимости (значимости своей несокрушимой серьезности), заподозрить шутника в отступлении от Православия. Христос, мол, никогда не смеялся. Да и благочестиво ли вообще снимать игровое кино о святом? Тем более что и отношения с ним у режиссера, как он сам признается, несерьезные? Что значит несерьезные? Ответ:
«Фильм снять о человеке невозможно. Можно только полюбить этого человека. И если удается эту любовь запихнуть в кадр – кино случается».
– Они исходят из моего мировосприятия, потому как серьезно относиться к себе как к режиссеру, да и человеку, я не могу, а старец Паисий в игровом фильме мне добавил самоиронии. К тому же я знаю, что всё равно фильм о старце Паисии не получится. Я пробовал снимать кино о разных людях, у меня культурологических фильмов около сотни, и я всякий раз, когда заканчивал очередной фильм, понимал: ну вот, я в очередной раз сделал кино совсем не о том персонаже, каким определен или назван фильм. Фильм снять о человеке невозможно. Можно только полюбить этого человека. Ну, это понятно. Это как у Крылова: «Чтоб Бога знать, быть должно Богом, / Но чтоб любить Его, / Довольно сердца одного». И тут уже всё зависит от моей способности к любви. Она в меньшей степени идет от меня – она идет от Бога, потому что – что я? Всяк человек ложь. Поэтому если удается эту любовь запихнуть в кадр, в монтаж, в фильм – кино случается. Для меня. Хотя иногда кажется, что это вижу только я.
Подытожим: фильм удается лишь благодаря любви режиссера к человеку, о котором он снимает кино, и важна лишь она, так как только она – не лжет. Не лжет потому, что она не субъективная эмоция, а дар свыше. Фильм, таким образом, получается фильмом не столько о некоем имяреке, воспроизвести которого во всей его человеческой сущности невозможно, а фильмом о любви, нисходящей свыше в ответ на потребность в ней, а потребность эта инициирована верой и стремлением жить благодатной жизнью. Дышать «высоким горным воздухом христианства», говоря словами Мандельштама, так как дышать можно только им, и его нехватка грозит обернуться удушьем. Если же всё в порядке, то каждый фильм будет свидетельством о Божией любви к человеку и ответной человеческой любви. Например, любви к старцу Паисию или, допустим, Моцарту и его отцу (фильм «Я – Моцарт!»). А нет любви – нет и кино, а есть лишь очередная халтура, нет и самой жизни, а есть пародия на нее.
Идиотизм? Как посмотреть. Если без любви – то да, дурость какая-то, но если попытаться полюбить этого идиота, считающего, что если нет любви, то и не стоит вообще ничего ни снимать, ни показывать…
«Если тебя покинула благодать, то не суйся в кинематограф. И вообще в искусство не лезь».
– Я своей деревне показывал светлое, по моим критериям, хорошее кино. Причем и российское, и европейское, и американское, и австралийское – какое только не показывал! И я видел людей, выходящих после просмотра. По крайней мере 15 минут у них были другие лица, они по-другому общались, они были другими, чем до просмотра. Потом проходило время, они разбегались по своим делам до следующей недели (я по пятницам им каждый раз показывал), и идеалист я, не идеалист – мне наплевать: я знаю, что если я перестану верить в то, что кино, да и искусство вообще, очищает, то мне этим делом заниматься и не стоит… Если тебя покинула благодать, то не суйся в кинематограф. И вообще в искусство не лезь. Я – абсолютный ортодокс. Я считаю, что неправославного кино в России быть не должно. Гоголь – не православный? Достоевский – не православный? Я к тому, что, прежде чем взяться за кино, будь любезен, изучи, пожалуйста, морально-этические духовные принципы, которыми живет твой зритель. А если ты их не знаешь, то не суйся, пожалуй, в искусство. И может быть, здесь стоило бы вернуться к тому, что была у нас литература православная, была живопись православная, музыка православная – всё это было. Была православная культура, была православная цивилизация. Теперь мы объявляем, что мы все православные, а знаний никаких. То есть мы такие двоечники, которые говорят: мы в школу ходим, а складывать не умеем. Иногда я чувствую, что я не занимаюсь кино, потому что вал отвратительного, вал бесовщины такой огромный, что поневоле приходится с другой стороны весов подпирать. А когда подпираешь, ты уже не думаешь, занимаешься ты искусством, нет – только бы по крайней мере к свету тянуться в фильме, складывать кадрик к кадрику, чтобы грязи не было, потому что все мы инфицированы.
Стремиться к тому, чтобы в искусстве не было грязи, когда считается, что ее чем больше, тем лучше, – это если не позерство, то явный идиотизм. Свет? Но может ли он быть коммерческим проектом? Тем более что постоянное потребление грязи отбивает у потребителя вкус к чистоте. Да и может ли вообще быть общество потребления обществом потребления света, а не имитирующих его нечистот?
Фильм "Девочки, девочки"
В общем, успешным такой чудак не будет: его удел – оставаться в маргиналах. Что его, идиота, нисколько не печалит. Он даже и на фестивали православного кино, где его фильмы постоянно получали и получают призы, давно не ездит. Кстати, о призах и кинофестивалях, как российских, так и европейских, как православных, так и светских, на которых «засветился» Александр Столяров. Список не мал, потому назову лишь призы за лучшую режиссуру на некоторых из них: фильм «Хорал» взял гран-при на фестивалях в Нойбранденбурге (Германия) и Дьёре (Венгрия); фильм «Понять человека» – на фестивале христианского кино в Риме; фильм «Достоевская девочка» удостоился гран-при на фестивале «Покров»; фильм «Давай убьем музыканта» – на фестивале «Россия: Екатеринбург», а «Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами» – на фестивале «Лучезарный Ангел». Так что идиотизм Столярова, снимающего около десяти фильмов в год, скажем так, не прошел не замеченным. Но вернемся к «Старцу Паисию» – самой, пожалуй, известной из его картин, получившейся лишь по воле случая, если считать случайность – случайностью, а не непознанной необходимостью.
«Мы снимали в монастыре, и монахи тоже играли, я понимал, что благодаря их молитвам оно и прошло, проскочило».
– Снимал я его очень быстро. Снимал две недели, потом попал в реанимацию, быстренько сбежал оттуда и еще неделю доснимал. Снимать было интересно, мы снимали в монастыре, и монахи тоже играли, я понимал, что благодаря их молитвам оно и прошло, проскочило. Фильм не должен был получиться, и я внутренне уже смирялся с этим. Когда шла вторая неделя съемок, я понимал, что фильм не получится. Ничего; видимо, братия молилась хорошо – фильм получился. Ничего моего там не было. Гордиться мне нечем, так как я был просто баранкой, через которую проходило что-то, какой-то воздух. Сценарий был написан под игровой бюджет, но деньги выделили под документальное кино, приходилось выкручиваться на каждом шагу, что-то придумывать и постоянно молиться.
К слову, все фильмы Столярова сняты им за гроши, во многих в качестве актеров выступают жена (Юлия), дети (Матвей и Софья), друзья. Грань между игровым и неигровым кино исчезает, «и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба». Хотя можно сказать, что здесь-то как раз и начинается подлинное (для христианина) искусство, неотделимое от почвы и судьбы, любви и молитвы. Во всяком случае – для «обыкновенного гения», как скромно называет себя иногда Александр Столяров.
Вообще же его старец Паисий едва ли имеет много общего со старцем Паисием (Эзнепидисом), чтимым в Греции и полюбившимся в России благодаря изданию здесь его книг. Скорее это православный старец-монах вообще, собирательный образ и притом – ничем особенным, кроме доброты и мудрости, не отличающийся. Обычный праведник, каких во времена «мрачного Средневековья» было пруд пруди, а вот найдется ли их хотя бы с десяток в нынешнем всемирном Содоме – вопрос. Но что самое интересное: нить «несерьезных» отношений между режиссером и современным греческим подвижником на этом фильме не закончилась и тянется в следующий, новый, где молодой послушник, стоявший вверх ногами, предстает уже в виде зрелого седовласого монаха. И это уже не актер, а реальный человек, становящийся, сам того не зная, киногероем.
Кадр из фильма «Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами»
Предыстория такова. Одновременно со съемками «Старца Паисия» документальный шестисерийный фильм о греческом святом снял московский режиссер Александр Куприн вместе с иеромонахом Киприаном (Ященко).
– Так получилось, что как-то я приложил руку к какому-то этапу этого фильма, но очень своеобразно. Потом этот фильм вышел, он был популярен, всё слава Богу, но шесть серий – это оказалось сложно для зрителя, как мне объяснил отец Киприан, и они собрались снять односерийное кино. Одну серию документального фильма или просто один фильм. И отец Киприан предложил это сделать мне.
Съемочная группа отправилась на Афон, по городам и деревенькам Греции, где помнили и чтили старца, но наибольший интерес для Столярова как художника представлял не он.
«Со старцем Паисием всё замечательно… но есть еще отец Киприан. Он живой. И живой человек мне всегда интересней».
– Со старцем Паисием всё замечательно, как мне кажется, но есть еще отец Киприан. Он живой. И живой человек мне всегда интересней, чем умерший. Его пощупать можно, с ним поговорить. И как ведь всегда бывает: хоронишь близких и понимаешь, что недолюбил. А тут можно передать эту любовь пусть опосредованно, пусть через кино. Передать его любовь к отцу Паисию. Она гораздо больше, чем моя. И при этом сохранить специфический, важный для меня язык живого героя – отца Киприана. Если это случится – слава Богу. Фильм пока недоснят. Мы собираемся доснимать, когда будет зима. В Греции мы сняли Афон, горы, море. Монастыри, монахи – всё очень здорово. А тут будет Москва. И снег идет, и отец Киприан служит. Храм у него еще недостроен, за окном снег, прихожане в теплых одеждах. И он будет вспоминать эти свои путешествия.
– То есть фильм скорей об отце Киприане, о его отношении к старцу Паисию?
– Ну, если я скажу это отцу Киприану или если он это услышит, он выскажет свою точку зрения. Но для меня фильм в первую очередь о живом человеке, который любит старца Паисия. Это как у Хлебникова. Помнишь, он говорил, что пока ты вокруг образа тыкаешься словами – образ держится, нашел слово, точно отражающее образ, – он исчезает. Так и в кино. Если точно его описать, то оно исчезает и снимать уже не нужно.
Александр Столяров на съёмках фильма «Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами»
– А когда можно ожидать появление этого фильма? Название уже известно?
«Снимем первый снег, дальше – уже технологический процесс, и может быть, после первого снега…»
– Пока нет, хотя всплывало то одно, то другое. Снимем первый снег, дальше – уже технологический процесс, и может быть, после первого снега, месяца через два…
Отсчет времени ведется от первого снега, и для Столярова это естественно: по своей природе он лирик. Что не мешает ему быть «абсолютным ортодоксом», а может быть, как раз и делает таковым. Ведь что такое «абсолютная ортодоксия», как не те же цветы полевые и птицы небесные? Что, как не абсолютная любовь, на которой и ради которой и строится всё творчество подлинного идиота – режиссера, сценариста, писателя, поэта, сочинителя песен, художника-мультипликатора? И всё это – грани служения, каковым – «служением муз» – и считалось в православной России искусство наряду с другими служениями: царю, Отечеству, Церкви – одним словом, Богу. Богу и человеку, так как любовь к Богу без любви к человеку, включающей и любование им, есть самый душепагубный и отвратительный из самообманов. Это, собственно, азы ортодоксии и – лейтмотив Евангелия, где Христос то и дело яростно обличает фарисеев, жалея всех остальных, включая солдат, прибивающих Его ко кресту.
Кому-то всё это виделось безумием, как видится и сейчас, но что до этого христианскому художнику, следующему, как может, тем же путем безумной любви Божией, без которой, по его убеждению, невозможно подлинное творчество! А в нем, в свою очередь, не может не быть юродства во Христе, совершенно неизвестного, да и немыслимого в западной культуре и возможного лишь в Православии с его старцами и их стоящими вверх ногами учениками.
С Александром Столяровым беседовал священник Константин Кравцов
24 октября 2014 года