Как консерваторам научиться побеждать

Почему все консервативные идеологии в наше время неизменно проигрывают?


При том, что консервативно мыслящим остается у нас подавляющее большинство населения страны, либеральная повестка, пусть и с некоторыми консервативно-патриотическими опциями, остается доминирующей и в прессе, и на ТВ, и в университетах, и в молодежной среде в целом. Почему?


Самый легкий ответ лежит на поверхности: потому что либеральный взгляд на вещи является мировым мейнстримом, а официальная идеология Демпартии США является де-факто и идеологией свободного (то есть полностью зависимого от нее) мира. Чья правомочность убедительно подкреплена печатным станком, самой мощной в мире армией, властью мировых медиа и Голливуда. Официальный запрет на идеологию, прописанный в нашей Конституции, и означает, ведь, в сущности, лишь не оспариваемое всерьез главенство либеральной идеологии Демпартии США, не так ли?

Понятно, что на поддержку либеральной идеологии работает не только вся мировая медиамашина, включая и айти-гигантов, но и академическая, университетская элита, и издательская сеть, выпускающая миллионы томов книг, повсеместно воспроизводящих либеральную картину мира в сознании элит, не говоря уже о масскульте, обрабатывающем сознание обывателя.

Понятно, что ничего подобного у консерваторов нет и быть не может. Их инфоресурсы подобны утлым суденушкам, снующим меж океанских суперлайнеров, водоизмещением в миллионы тонн. Отсюда растут ноги и довлеющей маргинальности консервативных идеологий: да, у них элементарно не хватает ресурсов — ни финансовых, ни интеллектуальных, ни человеческих.

Другое слабое место консерваторов — у них нет своего священного текста. У коммунистов есть «Капитал», у новых левых — критическая теория «Франкфуртской школы», у либералов — вся традиция Просвещения, от энциклопедистов и Локка включительно. У консерваторов с этим большие проблемы. Не то чтобы текстов недоставало. Их, начиная с Жозефа де Местра, написано достаточно. Но вот каноничных среди них нет. Возможно, это связано с самой позицией консерваторов, неизбежно оборонительной. Всю историю Нового времени консерватор неизменно пребывает в осажденном городе, где пытается защитить святыни и устои, подвергающиеся атакам все новых и новых революционеров. Оборонительная позиция всегда слаба и неустойчива. Ведь и возникает она лишь тогда, когда традиция утрачивает силу: здоровому организму революция не страшна. И вот, защищая шатающиеся устои, консерватору приходится либо срочно, подручными средствам, их укреплять, либо столь же срочно создавать новые, то есть неизбежно модернистские, оборонительные рубежи. Так, на вызов гностических ересей католическая церковь ответила созданием инквизиции; на вызов реформации — созданием ордена иезуитов. На вызов Французской революции патриоты-монархисты ответили Вандеей, на вызов большевизма консервативная Европа ответила созданием движений активистского, солидаристского и фашистского толка. Мы же сегодня в России оказываемся в положении, вдвойне и втройне сложном. Во-первых, потому что все прежние попытки сохранить традиционные ценности неизбежно стигматизировались побеждающей революцией как «абсолютное зло»; а во-вторых, потому что наш собственный патриотизм двусмыслен по своей природе: он выступает либо как «красный», либо как «белый». Его объединяет лишь общая ненависть к разлагающему традиционные ценности глобализму. Людей же, способных подняться над этим раздраем, да еще и над общей ненавистью, вообще ничтожно мало.

Одним словом, консерваторам, которые желают воплотить свои консервативные ощущения в стройный идеологический дискурс, не позавидуешь. Им сегодня почти не на что опереться, нечего, так сказать, «консервировать». Консервативную идеологию приходится создавать фактически с нуля, как вновь возводили «с нуля» взорванный большевиками Храм Христа Спасителя. Но если стены храма по сохранившимся чертежам воссоздать еще можно, то как наполнить его содержанием, утраченным еще более основательно?

Дело, что и говорить, непростое. Однако политика — искусство возможного. Поэтому остается одно: не опускать руки, а, трезво понимая свое незавидное положение, тем более тщательно подходить к выражению своих идей. Так и поступим: не упрекая (как, впрочем, и не жалея консерваторов — этим делу не поможешь), проведем лучше работу над ошибками, подвергая вновь создаваемые консервативные идеологии пристрастной критике.

Итак, первой и главной слабостью всех вновь создаваемых консервативных идеологий является, на наш взгляд, отсутствие фундамента. Большинство из них имеют вид некой мечтательной ауры вокруг любимого идеала (тоже, как правило, достаточно фантазийного) и просто повисают в воздухе. Идеалом этим может быть сталинский СССР, или расцвет петербургской империи Романовых, или царство Ивана III, etc.

Образцовым в этом смысле выглядит хорошо известный труд Ив. Солоневича «О народной монархии» (изд. 1951). Солоневич искренне любит русскую монархию, и греха в том, конечно, нет. Грех в том, что эта любовь становится единственным фундаментальным основанием его книги. Солоневич даже не делает попытки теоретически обосновать сущность монархического строя или проследить его исторический генезис (и, признаться, не слишком хорошо знает историю). Почему именно русская монархия принимается им за идеал, объясняется просто: он ее любит. Таков его главный пафос. И это, можно сказать, «иконографичный» пафос всех наших консервативных идеологий.

Выглядит все это, конечно, несколько странно: почему люди, защищающие, казалось бы, фундаментальные основания, сами оказываются столь безосновательны? Дело, вероятно, в любви, а любовь сама по себе фундаментальнейшее основание, не так ли? Да и попробуй объясни свою любовь рационально! И все же это проигрышный подход: так можно убедить только соратника, которого и убеждать-то не надо. А потенциально сочувствующего? Не зря Церковь изобрела в свое время богословие, апологетику и другие мудрые науки: именно для того, чтобы объяснить внешним людям истоки своей любви. Хотя, казалось бы, одной Нагорной проповеди было бы достаточно. Тем не менее богословские комментарии продолжают множиться, и это правильно: истина одна, а людей много, и все они разные: каждому потребен свой подход, свой язык, свое верное слово. Подобрать к каждому сердцу свой ключик — это задача художника. То же и с идеологией. И, кстати, для всякой консервативной идеологии, если уж она обращается к вещам фундаментальным, хорошо бы пример Нагорной проповеди перед глазами держать, всякий раз спрашивая себя: возможно ли найти фундамент более фундаментальный?

Еще одно слабое место консерваторов. Есть такое понятие «слепая зона», его знает каждый автомобилист, при этом каждый уверен, что крепко держит руль и прекрасно видит дорогу. То же и с идеологиями. У либералов в такую «слепую зону» попадает понятие Бога; у консерваторов — понятие личности и свободы. Консерваторы почему-то считают эти понятия гораздо менее важными, чем понятие, например, государства. Но это не так. Личность — это серьезно. Потому что по-настоящему живет не государство, не монархия, не сталинский социализм и не царство Ивана Грозного, а именно личность. Так уж устроено Богом: сотворена по образу и подобию Божию именно личность, и ничего поделать с этим невозможно. Последнее консерваторам надо принять и не то чтобы смириться, а именно на этом и строить основания своей идеологии. Потому что либерализм без всякого на то основания присвоил понятия личности и свободы, не поняв, не осмыслив, но совершенно их извратив.

Итак, настоящей задачей должно стать не игнорирование своей «слепой зоны», а вот что: необходимо вырвать знамя личности и свободы из рук либералов и вернуть им их законное место — самый центр новой консервативной идеологии. Потому как всё, что говорят либералы про личность и свободу, не является ни тем ни другим; и личность — это вовсе не то несчастное существо, поминутно требующее «соблюдения своих прав»; и свобода суть не сумма мелких его вожделений.

Образ либеральной свободы сегодня — это человек в гигиенической маске, стоящий в очерченном для него магическом круге социальной дистанции. Образ, мягко говоря, неоднозначный; и Бог, когда создавал человека, вкладывал в это понятие, очевидно, несколько более широкий смысл. В религиозной или, шире, культурной парадигме личность — это не всякий индивид, но существо прежде всего вертикальное, то есть имеющее ясную иерархию ценностей, поскольку живет интересами не только своей задницы и живота, но также ума и сердца. До личности, иными словами, надо еще дорасти. Личность — это не столько данность, сколько идеал. При этом доступный всякому. Но — требующий усилий. Как видим, перед нами принцип несколько боле сложный, чем либеральные «права человека», но оно того стоит.

Идем дальше. Личность живет любовью, — таков принцип ее бытия. Следовательно, личность не может быть одна: она — либо с Богом, либо с ближним. Но возрастать в любви личность может только в свободе. И именно для того, чтобы возрастать в любви, ей и потребна свобода. Вот, вкратце, традиционное христианское понимание личности и свободы. Весьма, как видим, отличное от либерального. Но, будучи поставлено в центр мировоззрения, оно собирает вокруг себя совершено иную конфигурацию мира.

В центре либеральной идеологии лежат «права» и «свободы» замкнутого на себя индивида — как сумма вожделений последнего. Отсюда на выходе либеральной идеологии имеем облако хаотически движущихся атомизированных частиц, уловленных демократической государственностью: мир как управляемый хаос. Когда мы ставим в центр мира традиционную (то есть высокую, вертикальную) личность и ее свободу (как необходимое ей пространство и энергию роста), мы получаем на выходе гармоничное общество, объединенное общей и разделяемой всеми иерархией ценностей: иерархией, которая естественно вырастает из потребностей самой личности. Государству же в этой картине мира остается лишь поддерживать здоровую атмосферу общества, в которой такая личность может гармонично развиваться и расти.

Для большей наглядности вспомним два стихотворения Пушкина: «Из Пиндемонти», в котором поэт постулирует именно такое, не либеральное, понимание личности и свободы; и — «Два чувства дивно близки нам», в котором постулируется фундаментальное основание такой личности. Последнее консерваторы любят цитировать, более акцентируя, правда, «любовь к отческим гробам», нежели слова о «самостояньи» и «величии» человека, которые являются настоящим его центром. С первым («Не дорого ценю я громкие права») хуже. В нем зачастую видят лишь апологию своеволия («…Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать»), странным образом игнорируя настоящую цель такого «своеволия»:

…для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права…

Итак, цель свободы, которую отстаивает личность: в совершенном ладу со своей совестью созерцать божественные смыслы бытия. При этом Пушкин не забывает вволю поглумиться над либеральными ценностями «последних людей»:

…Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги…

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура…

Итак, вот какова природа личности и свободы, которая должна утверждать настоящая консервативная философия, противопоставляя свой идеал либеральному идеалу самозамкнутого индивида, требующего отчуждения от всякой связывающей его общности. Природа высокой творческой личности совершенно иная — она и создает общность! Ведь принципом ее бытия, как мы уже сказали, является любовь.

Именно из такого понятия личности и свободы, утвержденных в центре бытия, в центре мира, естественным образом возникают далее понятия семьи, общества, наконец, страны, государства, столь любимые консерваторами. И все они при этом оказываются на своих законных местах, все обретают свою ясную онтологическую легитимность.

Более того, одновременно в руках консерваторов оказывается мощнейшее оружие, настоящий меч Экскалибур, которым они оказываются способны сокрушить все воздвигнутые против них бастионы «либеральных прав и свобод». Впрочем, и так уже весьма ветхих. Поскольку либеральная риторика семимильными шагами движется сегодня от распадающихся гуманистических идеалов к трансгуманистическим, в парадигме которых распаду должно подвергнуться уже и само понятие человека, а «права человека» — обрести киборги. Это не шутки. Дебаты о наделении киборгов субъектностью (и юридическим правами) активно ведутся, до объявления же самого человека «промежуточной стадией» на пути к трансчеловеку (или его цифровой версии) остаются считанные десятилетия. На что, во всяком случае, горячо надеются деятели калифорнийского Института сингулярности (учредители: NASA, Google, Nokia, ePlanet Capital и др.), филиалы которого имеют представительства в 159 странах, в том числе и Москве, и в деятельность которого вовлечены сегодня властные элиты всего мира. Таким образом, защита человека как такового оказывается сегодня, возможно, последней линией обороны подлинного консерватизма.

Наконец, еще один важный момент, который всякая консервативная идеология интуитивно чувствует, но воплощает, как правило, не слишком удачно. Русского, как известно, почти невозможно, объединить вокруг абстрактной идеи. Пусть даже и самой священной. Пусть даже это будут понятия нации, государства или Церкви. То есть объединить-то можно, но для этого на стяге идеи должен обязательно сиять некий лик. Русский человек — поэт, он живет скорее ощущениями, эмпатией, нежели абстрактными конструкциями. Ему, проще говоря, нужен образ, который он мог бы беззаветно любить.

Интуитивно осознавая это, консерваторы не находят сегодня ничего лучшего, как вышить на своем боевом стяге образ Иосифа Сталина или Ивана Грозного. В лучшем случае — Александра Невского, или князя Владимира. Речь не о том, что образы эти плохи. Но одни из них слишком неоднозначны (следовательно, разделять будут больше, чем объединять), другие — слишком мифологичны. Мы слишком мало знаем о Невском или Владимире, чтобы по-настоящему прочувствовать их. Трудно по-настоящему полюбить великого предка, от которого осталась лишь пара строк в Летописи. Пусть даже пять лучших актеров изобразят его в пяти самых шикарных сериалах. Гораздо легче полюбить Андрея Рублева, который оставил нам небесное солнце, сгущенное на иконной доске. И нам совсем не потребуется усилий, чтобы полюбить Пушкина.

Это, кстати, прекрасно поняла русская эмиграция, когда все попытки объединить ее политическими лозунгами провалились и когда Петр Струве своим гениальным чутьем вознес над русским зарубежьем имя Пушкина. С этим знаменем эмиграция обрела второе дыхание, волю к жизни. Более того, сей жест способствовал тому, что и по другую сторону русских баррикад вспомнили о Пушкине, культом которого на многие десятилетия был сцементирован дух народа. Так, в самую суровую годину испытаний ХХ века Пушкин оказался идеальным хранителем Русского мира и русского духа. Неужели же сегодня, когда вызовы эти еще более серьезны, консерваторы окажутся столь глупы, что пройдут мимо этого воистину стратегического образа русского возрождения, не заметив его?

Есть и другие, изначально проигрышные позиции, на которых упорно стоят наши консерваторы и которые надежно обеспечивают им их безнадежную маргинальность. Например, агрессивный антиевропеизм, и бескомпромиссный «выбор Азии», которым так больно русское Евразийство. Что сказать на это? Русский орел двуглав — таков уж наш удел, рок, судьба… Русский человек «слишком широк», заметил Достоевский. И эта широта — тяжкая ноша. Но любая попытка его «сужения», любое покушение на выбор «одной из голов» чревато утратой равновесия. Разложиться на атомы вместе с «одномерным человеком» современной Европы или сгинуть в азиатском море — любой из этих выборов будет означать для нас гибель. Самим Богом и самой русской судьбой мы призваны мыслить шире: самыми высокими категориями и самыми обширными смыслами. Русский — Всечеловек, и этим, в сущности, сказано всё.

Ну и в заключение самый провокационный вопрос: а нужна ли нам вообще сегодня идеология? Идеология — это язык прошлого века и язык партийный. XIX век не говорил на языке идеологии, тогдашняя Россия говорила на языке имперском, церковном, великосветском, народном, а также на языке общественных споров, где собственно идеологическим был главным образом тайный масонский язык.

На идеологическом языке говорили по большей части партии и движения ХХ века. Сегодня же таким языком всецело владеет либерализм, навязавший свою понятийную базу всему мировому социуму. Предпочитая при этом клишированные формы идеологии (вроде политкорректности, антирасизма и новой нормальности), глубоко, конечно, демагогические, но имеющие видимость общечеловеческих. Пользуясь ими, маргинализировать любой идеологический язык, идущий вразрез с единственно верным «учением демпартии», оказывается весьма удобно. Особенно когда к вашим услугам — весь ЦК и аппарат мировых медиа. И это на самом деле еще и очень умно: когда все информресурсы по первому вашему знаку кричат «держите вора», вам остается лишь спокойно снимать шапки со всех зевак всего мира.

Одним словом, идеологией здесь уже не поможешь: «англичане давно ружья кирпичом не чистят». Сегодня потребно нечто иное и гораздо более серьезное, гораздо более фундаментальное: скорей уж — новая социальная философия! Причем философия интегральная, включающая в себя и новую философию истории (объяснение истории), и новую антропологию (объяснение человека), и новую политическую философию, объясняющую смысл государства и общества.

Что же до перемен, столь необходимых и долгожданных, то их удобнее вводить, опять же, пользуясь не идеологическим, а скорее культурологическим языком. Удобнее, прежде всего, самой власти. И лучшей эгидой здесь может стать необходимость спасения культуры. Ведь именно трехтысячелетняя европейская культура — культура Гомера, Вергилия, Данте, Шекспира, Гёте — гибнет сегодня на Западе под наплывом нового варварства БЛМ, ЛГБТ и разносмуглокожей миграции.

Итак, мощный мировоззренческий фундамент, свой «священный текст», глубоко разработанные и прочувствованные идеи личности и свободы, поставленные в центр доктрины, наконец, лик, образ, всецело доктрину иллюстрирующий, и девиз, лозунг, под которым могло бы начаться консервативное обновление и которым, на наш взгляд, сегодня может быть только защита культуры и ее носителя — вертикального человека-личности как такового. Ну и, разумеется, мощные и разнообразные механизмы созидания и распространения, всецело поддержанные властью, — вот какой, на наш взгляд, должна быть современная консервативная идеология, точнее — новая интегральная консервативная философия, способная побеждать. 

Автор
Владимир МОЖЕГОВ, публицист, историк
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе