Вторжение политической культуры

От редакции: Тезисы к выступлению на конференции Ассоциации школ политических исследований при Совете Европы (Стокгольм, 27 апреля 2018 года).


1.

Я воздержусь от обобщений о русской политической культуре как излишне широковещательных. Избегая тяжелого спора о том, что такое политическая культура вообще и что она означает в России.

Такие разговоры бесплодны, а в России они лишь повод для жанра «А сейчас мы вам расскажем про наш абсурд!». Я затронул несколько тем, связанных с положением русской политической культуры, указывающих на ее состояние, но не предопределяющих итоговых выводов.

Кроме одного — с культурой надо быть настороже, она проявляется всегда неожиданно.

2.

Фактор культуры проникает в политические расчеты ошибками истолкования и ложными ожиданиями. Причем дважды — сперва вы не могли предсказать того, что случится на Евровостоке, а когда это произошло, вы уже неспособны на это влиять.

Как раз в момент кризиса политическая культура входит в игру, делая развитие непредсказуемым и ошеломляя наблюдателей. Зато сама культура Евровостока к этому готова.

Где мы ищем убежища? У ученых. Есть странная мысль, будто политическая наука для политиков — это автомат, вроде программного приложения, — автоматический гаджет толкования России. Тогда можно не тревожиться из-за поведенческих и культурных особенностей. Планировать политику в отношении России можно на базе более компактной модели — например, государства и общества в Лесото.

Ни одно политическое общество не было построено на основе научных расчетов.

3.

Западные аналитики несколько раз переходили от одной позиции к прямо противоположной. От веры, будто конец коммунистического эксперимента расчистил место для построения идеального рынка и идеальной демократии, — к депрессивной антиутопической аксиоме прошлого десятилетия, что Евровосток ждет распад и деградация, — а затем изумились истории с Крымом.

В целом такие историософские зигзаги нормальны, если не забывать, что закат Римской империи продолжался веками — а высокие качества восточноримских институтов оказались столь велики, что пережили ликвидацию Византии, продолжив посмертное существование в виде Османской империи.

Идея автоматизма в политической культуре не срабатывает, иначе как на искусственно выделенных отрезках времени с относительно стабильными условиями.

4.

Дискурс о русской политической культуре сильно мистифицирован. События ХХ века были разрушительны для культурной инфраструктуры. Несколько раз за 100 лет были потеряны профессиональные кадры, несколько раз была сломана школа.

Культура лишилась многих публичных институтов и ушла в тень — в паттерны поведения.

Культура стала иероглифом абсолютной ценности, с другой стороны — стала неуловима. Дискурс о культуре превратился в бесплодный имморализм, оплакивающий разрушенное, отсутствия, неудачи.

Этот жанр хорошо описан американкой Нэнси Рис в ее книге-исследовании «Русские разговоры». Рассказ о том, чего нет в России: кухонная «литания» — любимый жанр частных бесед и научных исследований.

Я расхожусь с депрессивным мейнстримом и спрашиваю: что именно разрушено? Была ли вообще та нормативная архитектура, которая могла разрушаться? Кто этот Вечный Разрушитель, действия которого легко заметить? Действия очевидны, но не очевидны мотивы. И почему их принимают столь многие люди? Чем они жили и чем живут?

5.

Конец СССР был воспринят в России как искусственное вмешательство в ход событий. Искусственной и импровизированной затем стала представляться ее обитателям и новая Россия. Так было до тех пор, пока раннепутинский синтез не наделил новое государство полноправной легитимностью — государства-правопреемника СССР.

Преемнику Ельцина удалось материализовать идею России-правопреемника — до того бывшую лишь пустой (и ложной, замечу) официозной формулой — как основу идентичности. Так Путин стал основателем нового государства для тех, кто в нем живет, — хотя, разумеется, не для всех.

6.

Политика новой России изначально была политикой импровизаций. А импровизации всегда несут в себе (явно или скрытно) их образец, эталон, которому следуют. Таким эталоном в 1990-е годы были западные институты. По сей день этот вид импровизирования можно распознать в самых разных, даже репрессивных действиях Кремля. Законы против НКО как «иностранных агентов» и многое другое — лишь произвольные цитаты из западного права разных стран и эпох. Новой такой цитатой является подготавливаемый сегодня в Кремле «Закон о защите чести и достоинства президента»: он тоже ссылается на американский и другие прецеденты.

Но, конечно, советские паттерны были обильней и основательней. Они работали и работают в подоплеке государственных импровизаций. Две этих импровизированных линии, два драйвера импровизаций и создают ту картину неслыханной путаницы и непредсказуемости, которую несет сегодня Россия.

7.

В критической антропологии развития стран Третьего мира хорошо известно явление искусственного конструирования страны как объекта развития. При этом, страну описывают как архаичный либо архаизирующийся объект, лишенный необходимых институтов и инструментов для развития. Но ведь их можно создать!

Вспомним в начале 1990-х гигантские программы помощи «голодающему населению бывшего СССР» — в принципе ненужные, поскольку население не голодало. Они сбили мишень стратегии, нуждавшейся скорее в прямых многосторонних разнообразных формах связи постсоветских обществ с Евросоюзом. (Вместо этого власть закреплялась в функции центра распределения гуманитарной помощи, RUSSAID.)

Власть стремится сохранить и усилить свою эксклюзивность, и роль «агента развития» приобретает для нее большую ценность. Трудно возражать против роста и против развития, особенно в России. Как только объявляется обширная программа развития, вокруг нее стягивается кольцо паразитических элит.

Российская государственность представлена узкой группой людей особых интересов, не являющихся беспристрастными агентами развития. Они вовлечены прямо или косвенно в экономические и политические процессы, но не управляют ими.

8.

Я много писал о Системе РФ, отличая ее от концепции авторитарного режима и подобных.

Я определяю Систему РФ как устойчивый ансамбль тактик и практик поведения, совместимый с признаками государственности и понятый как власть. Это «подвижное Lego», из которого собираются сложные комплексы, а затем распадаются без вреда для Системы. Рассмотрев политическую историю России последних 30 лет, мы увидим сквозную логику, сквозную тактику и стратегию, несмотря на колоссальные перемены и даже разрывы в государственной традиции.

Русская культура политики — культура экономии сил за счет обхода правил. Она экономит на благоразумии, преступая нормы, срезая углы, легко фальсифицируя ценности, идеологию, даже политику развития. Я не могу назвать ни одну программу, которая не была бы фальсифицирована в последние 30 лет.

9.

Сильная центральная власть цепляется за программу модернизации, видя в реформах лишь добавочный повод расширения своих полномочий и проникновения в жизнь людей. Это одинаково справедливо для маленького Лесото на Юге Африки с населением менее 2 млн человек и для Российской Федерации.

Является ли вообще развитие в России прерогативой власти? Является ли оно функцией данной власти хотя бы теоретически? И кстати — где в прошлом находится зона «нормального развития» России и как выделить ее параметры, чтобы к ним вернуться?

Идеологи российской модернизации бездумно выдают мандаты будущей власти — на модернизацию любой ценой и любыми средствами. Это показывает их готовность опасно обманываться. Российская власть уже занята развитием России, — только в своих интересах. Она не видит других убедительных программ развития — кроме себя. Кроме того, что продлевает ее существование.

10.

Неразвитость России является столь же удобным объектом усиления власти, как и программы ее развития. Неразвитость создает добавочное основание для того, что зовут «ручным управлением», — вмешательства Центра. Но это вмешательство не ведет к развитию, а становится самоцелью. Развиваются структуры вмешательства, структуры контроля Центра заполняют общественную территорию и делают публичность невозможной.

Требование к власти «строить институты рыночной демократии» ведет к бесполезному расширению центральной власти и к ее проникновению в регионы без реальной функции и необходимости.

11.

Проблемы рынка в России бесполезно обсуждать отдельно от проблемы власти. Власть не просто использовалась для злоупотреблений в экономике — власть строилась и создавалась как автор и хозяин перехода к рынку.

Открыв статьи энтузиастов рыночной демократии конца 1980-х — начала 1990-х годов, легко увидеть, что этот переход они описывали как революцию сверху. Рыночную революцию под управлением государственного центра, которого поначалу не было.

Именно реформы сделали логически необходимым «сильный центр», который в 1990-е годы превратится в мантру мечты государственников. Центр Grand Corruption и вместе с тем центр узурпации конституционных прав — это результат эволюции центра проведения реформ «любой ценой».

То, что с годами станет коррумпированной верхушкой — «ближним кругом» друзей-миллиардеров, — всегда начиналось как «команда реформ».

Украинский кейс. Президент Кучма строил украинскую рыночную экономику как оболочку собственной вертикали власти. Оставаясь капиталистической, она была сращена с президентской вертикалью сверху донизу. Это делало ее отличным объектом для коррупции и рейдерского захвата. Поэтому в 2010 году Виктор Янукович, выиграв свободные президентские выборы в Украине, вместе с должностью получил и экономику Украины, как если бы та была упакована и прошла предпродажную подготовку. Это пример того, как работает политическая культура в России и в Украине, несмотря на огромную разницу между русской и украинской культурами.

Маршрут от беззащитного политического реформатора посреди реакционных масс и антиреформистов к конечному пункту — авторитарному тирану — был непрерывной линией, континуумом без разрывов. Рыцари демократии, как Сергей Шойгу или Анатолий Чубайс, не слуги режима, а его творцы.

Хотя мы видим, как рыночная экономика обратилась в орудие власти, это не было предрешено. Это был политический выбор. Многие из тех, кого считали героями процесса реформ, стали одиозными символами насилия и коррупции. Но не все те, кто его сделал, впоследствии стали его бенефициарами.

12.

Европопулисты громко бравируют своей ненавистью к брюссельской бюрократии. Популисты в Москве аналогично лицемерно возмущаются «либеральной бюрократией». Однако несовместимость популизма и бюрократии — это миф.

Популистский мятеж вдохновляет российскую бюрократию тем, что предоставил ей беспредельный карт-бланш: недемаркированное пространство «народных интересов» — без норм и правил, без тени универсальных принципов. Российский бюрократ обнаруживает в популисте «своего» — он всегда тоже жил в мире без норм и правил.

То, что мы видим сегодня в Кремле, — это именно бюрократический популизм. Которому не мешают его постоянные риторические обвинения либеральной оппозиции в «популизме». Популизм выдает бюрократии разрешение на любой противоправный зигзаг. На выход за любые границы — а бюрократия наделяет популизм видимостью «государственности», организационным каркасом и, что очень важно, — видимостью силы.

13.

Управляемый капитализм. Многие замечали, что российский режим культивирует самые грубые разновидности капитализма и меркантилизма XVIII–XIX веков. Но почему и зачем он это делает? Эта склонность возникла из раннедемократической российской утопии управляемого дарованного капитализма. Эта идея, победив в Москве и в других столицах союзных республик, превратилась за 10 первых лет новой России в идею накопления финансов ради их боевого применения. Кремль, еще в 1990-е официально объявивший странное намерение «построить рынок», при Путине его достроил, сохраняя полный контроль над ним и обдумывая, к чему его применить.

Не случайно управляемая демократия совпала с управляемой экономикой «газовых войн».

Оказалось, что меркантилистский рынок на базе постсоветской политической культуры прекрасно синтезируется в единый властный организм, не имеющий аналогов.

Несмотря на то что российская оппозиция обвиняет режим в «деглобализации», перед нами именно российский глобализм — но совершенно особого типа.

Тот, кто хотел бы рассмотреть поближе его функционирование и схематику, пусть полюбуется удивительным интриганским кейсом газовых войн России с Украиной, перешедших в газовую транзитную сделку Путин – Тимошенко 2009 года. Фактически приведя к победе Януковича на выборах, она дала России дополнительный доход от европейских энергетических рынков, а в виде бонуса — договор о базе Черноморского флота в Крыму.

14.

Большую ценность для паразитических управленцев представляет миф о тотальном контроле власти над страной. Этот миф существует в разных редакциях, от якобы всемогущей почти тоталитарной государственности до власти как центра развития страны, с трудом справляющегося с этими задачами, и хотя контроля нет, все хотят обсуждать всемогущего Путина.

Власть охотно принимает удобную для нее — как для мечтающих о модернизации реформаторов — догму о «тотальном контроле» над Россией. Но страна развивается вопреки власти неясным для нее образом. От власти требуют принципиального курса и сильных проектов, тогда как она не умеет управлять самыми простыми вещами.

15.

Легко заметить здесь еще один признак надрыва культуры.

Она выглядит стратегически озабоченной. Стратегию в нашей культуре подставляют на место нормы или закона. Закон признают только там, где он совпадает со стратегией и помогает служить ей инструментом.

В России мы видим стратегическую озабоченность при полной рациональной беззаботности насчет реальной диспозиции. Насчет пределов возможного и активности игроков. Стратегия, пускай циничная, обязана видеть поле действия. Стратегия без диспозиции — убийственна. Стратегические операции российских политиков оказываются совместимы с наихудшими видами их оценки реального статус-кво.

Реалполитик любуется собой, забывая рассмотреть реальность.

16.

Сетуют на московские эксцессы как свидетельство путинской (и русской) непредсказуемости. Но мне кажется, эти сетования маскировочны: на Западе они камуфлируют шок непредвиденной слабости российского порядка, оказавшейся стимулом непредвиденной подвижности и подоплекой наихудших московских импровизаций.

Слабость неожиданна, поскольку обнаружилась там, где не ждали, — в ядре Системы, в вершинах власти. Мантра путинской «вертикали власти» загипнотизировала Запад. А когда из тумана проступила реальность — азартно играющий слабый игрок, при слабых картах блефующий на грани фола, готовясь при проигрыше поджечь казино, — вот что поразило Европу.

Это избавляет от разработки рациональной стратегии, от должного приложения компетентных усилий к достижению цели. Рассуждая о мировом порядке, Путин говорит: если Россия, играя плохими картами, достигла столь многого, то это значит, что Запад вообще не умеет играть! Мы встречаем удивительное объединение жалобы с торжеством. Сетуя на то, что Россию коварно лишили сильного потенциала в большой мировой игре, Путин заявляет, что тем самым мы уже почти победили!

Ведь Россия могла бы использовать почти идеальный экономически и геостратегически момент 2000–2010-х, чтобы нарастить свою силу. Вместо этого она создала и пустила в ход силы импровизаций, с применением всех доступных инструментов, включая медийные и военные, — но в непредвиденных формах и, главное, в неожиданный момент.

2008–2013 годы можно назвать пятилеткой угрожающих импровизаций, но в 2014 году эпоха угроз байкерами и репрессиями против НКО как «иноагентов» кончилась. Начались эксперименты с проекцией силы вовне — они же эксперименты материальными имитациями.

17.

Парадоксом европейской аналитики выглядит упорное игнорирование темпов транзита на Евровостоке.

Здесь вы имеете дело с переходными — неизвестно куда и к чему — обществами.

Ловушка незамеченной переходности: Европа, исторически сложившаяся как ансамбль переходных состояний, то завершенных, то нет, — достаточно вспомнить хотя бы галло-римский транзит и великую драматургию раннего Средневековья или историю модерна, бывшего переплетением переходов с разным вектором, — эта Европа разных скоростей оказалась бесчувственна к асинхронности переходных обществ Евровостока. Простительно было американцам в период монополярного мира ждать присоединения постсоветских стран к атлантическому эталону — но это удивительно наблюдать в политике Евросоюза, внутри себя учитывающей различия и многоукладность своих членов.

Переход от зоны коммунистического проекта к чему-то новому, неизвестному, наложившийся на выход из Холодной войны (замечу: односторонний выход Евровостока) никоим образом не мог привести к предсказуемому состоянию. А теперь мы видим, что не привел даже в странах — эталонах «нормального транзита», как Польша и Венгрия.

Переход является эпохой, а не управляемой процедурой. И длительность этой эпохи пока предсказать нельзя.

Поделиться