Дима в моем окружении оказался первым человеком, который вполне отрицательно воспринял первую разоблачительную волну перестройки, всеобщее прозрение и массовое саморазоблачение эпохи «Огонька». И он был единственным известным мне человеком, проголосовавшим в марте 1989 года за Евгения Бракова, отказав в доверии к Ельцину. Но это был высший момент его либерального консерватизма. В 1991 году он уже голосовал за Ельцина, хотя впоследствии поддерживал скорее Явлинского. Что-то не вполне понятное мне произошло в самом начале 1990-го года, и это что-то, возможно, было обусловлено сознательной сдачей Советским Союзом своих внешнеполитических позиций. Суровая реальность постсоветских десятилетий оторвала Диму от любимого занятия – философии, и он, выпускник философского факультета, вынужден был зарабатывать на жизнь, занимаясь обычным делом москвичей 1990-х – частной торговлей.
Мне всегда было любопытно, как происходит в человеке смена убеждений, что заставляет в целом очень близких по духу и биографии людей относиться по разному к одним и тем же фигурам и событиям. Почему яростные радикалы в какой-то момент становятся матерыми консерваторами, и по какой причине твердокаменные охранители неожиданно начинают призывать к революции? Объяснить свой собственный жизненный выбор, оценив его именно как идейный выбор, а не поиск средств для карьерного успеха — в этом и состоит, я думаю, единственное призвание подлинного философа.
* * *
Предложение вспомнить свои переживания двадцатилетней давности было для меня некоторой неожиданностью. Хотя, получив это предложение, мне даже стало интересно самому разобраться в своих тогдашних политических метаниях.
Размышляя над этим, особенно над тем определением, которое дал мне мой друг — «либеральный консерватор» — я обнаружил, что в этом определении моих, увы, не совсем последовательных взглядов, скрывается нечто большее, чем констатация мой непоследовательности. В нашем разговоре о предстоящей статье как то сам по себе возник образ Клима Самгина… И я понял, что мои воспоминания должны быть чем-то большим, чем просто воспоминаниями, чем просто высказыванием о событиях двадцатилетней давности. Я часто думаю о своем отношении к Путину, его политике. И здесь мои собственные противоречия каким-то странным образом накладываются на отношение к нему. Я вдруг понял, что необходимо высказаться фактически на тему истории реформ в современной России. Я должен разобраться и в этом. Однако мне видится, что, будучи почти ровесником с Путиным, у меня идет постоянный спор с ним, с противоречиями моего поколения, с самим собой. Этот внутренний спор далеко не завершен. И все же…я рассматриваю для себя эти воспоминания именно в качестве начала такого спора. Возможно, настоящая статья поможет разобраться и в этих непростых взаимоотношениях с собственным поколением.
Но надо было бы начать не с этого, а с того утра 1986 года, когда в Москве открывался ХХVII съезд КПСС, на котором, как уже ожидалось, должен был бы сформулирован курс на перестройку. Должен честно сказать — я не верил, что «совок» может быть реформирован. Все казалось столь незыблемым и твердо установленным, что вряд ли следовало ожидать существенных изменений. Хотя само желание этих реформ и их необходимость вполне сознавалась. Почему? Может это и покажется кое-кому странным, но в этом повинен был Салтыков-Щедрин. Чтение его произведений тогда убедили меня в невозможности кардинальных преобразований страны. Я тогда думал, как и многие, что период правления большевиков — не более, чем трагическое недоразумение, которое легко устранимо. Если « все делать правильно», «как у них». Но что-то мешало так думать. Я занимался тогда историей русской философии. Ясно, что рассматривать ее изолировано от общей судьбы страны было просто невозможно. Русская философия самым тесным образом связана и отражает общую судьбу Отечества. Сразу скажу - это была Россия, а не СССР.
Так вот. Чтение Салтыкова перевернуло меня. Я сознал, что большевики вовсе не «злонамеринники», не случайность истории, как хотел представить их Солженицын в «Красном колесе», в них проступает нечто большее — глубинная «порочность» самой России, ее историческая судьба. При всей гениальности ленинской политики нэпа, победа позиции Сталина была неизбежной. Надуманным, как я считаю теперь, и вместе с тем в чем-то лично трагическим является то, что мы никогда не можем стать другими. А поэтому никакие реформы не изменят главного – саму Россию. Именно на этом и строилось моя уверенность в невозможности изменений. И все же я горячо поддерживал любые действия Горбачева и его команды по реформированию общества. Конечно, общество не может быть преобразовано быстро, неудачи переживались лично, хотелось более быстрого их проведения и…всегда довлело ощущение какой-то безысходности. Я участвовал во многих митингах, я горячо поддерживал отказ от знаменитой 6 статьи Конституции, но своего места во все более усложняющейся палитре политической жизни я не находил.
Хотелось не полумер, а радикальных преобразований…а куда?...наверное, даже и не знал сам…
Программа «перестройки»
Тогда, в последние годы 1980-х, ставшими первыми годами перестройки и кануном серьезных изменений 90-х, я уже пришел к выводу, что политика Горбачева оказывается несостоятельной. Было очевидно, что он, начиная процесс преобразований, не очень представлял, что именно надо было делать. При всем моем уважении к нему как личности, сознавшей необходимость изменений, я считал и считаю сейчас, что президент СССР не оказался конгениальным тем задачам, которые поставила перед ним история. Шараханья, непоследовательность и главное — отсутствие четкого представления о стране, знания ее истории, особенностей и путей реализации преобразований, все это заставляло искать иных политиков, способных решить данные задачи.
Однажды мне предложили присоединиться к сторонникам Ельцина. Я отказался. Человек, предложивший мне это, не был образцом порядочности, и это сыграло свою роль. Наблюдая за происходящим, я вдруг увидел, что радикально настроенные сторонники Ельцина оказываются просто карьеристами, сделавшими ставку на нового лидера.
Был ли я прав в этом своем отношении к Горбачеву? …И да и нет. Социал-демократический дух его политики мне и сейчас представляется абсолютно верным. Жизнь ставила три основные, на мой взгляд, вопроса — изменения внешней политики, внутренней политики и реформы в экономике. Особенно неприемлемой мне казалась политика Горбачева в отношении Запада. Я не видел будущего страны в системе по типу восточного общества, поскольку авторитаризм был совершенно неприемлем. Но и постоянное уступничество Западу мне не казалось правильным. Я ждал от политики Горбачева изменений в отношении тех стран, которые являлись донорами страны. Бесконечная экономическая поддержка стран в противостоянии с Западом за счет благополучия собственного народа, явно была нецелесообразной. Поэтому крах СЭВ и Варшавского договора, хотя и был мной воспринят как поражение, однако я воспринимал его отнюдь не трагически. Отказ страны от помощи африканским режимам и арабским я принимал как правильный курс, поскольку экономическое положение страны становилось все хуже и хуже.
В сфере внутриполитической совершенно четко ощущалась необходимость смены идеологии. Точнее значительное сокращение ее объема, изменение содержания и приведение в соответствие национальной традиции. Тем не менее, от крайностей национализма таких организаций как «Память», чисто религиозных движений, ставивших по сути политические задачи, я был всегда далек.
Надо признать, что я с трудом представлял себе будущее политическое устройство страны. Конечно, большевистский авторитаризм и монополия КПСС должны были быть изменены, но каких-то четких представлений о политическом устройстве у меня тогда не было. Наверное, тот тип демократии, который существовал в дореволюционной России, был для меня оптимальным. По крайней мере, это была многопартийная демократия.
Я считал тогда и считаю сейчас, что реформы в экономике должны были идти другим путем. Единственной отраслью, готовой к рыночным реформам, была кооперация. И через развитие кооперации должно было осуществляться постепенное реформирование всего хозяйства. Госпредприятия должны были преобразованы в госкорпорации. Но, я хочу это особенно подчеркнуть, именно тогда, а не сейчас. Чисто рыночными должны были стать торговля и сфера обслуживания. Относительно сельского хозяйства тогда я считал, что необходим фермерский путь развития. (Правда, сейчас я не разделяю этих взглядов, но это особая тема).
Православие и реформы
Наиболее популярным политиком тогда был, конечно, Борис Ельцин. Отношение к нему у меня менялись неоднократно. Из двух фигур, ставших выразителями идейного брожения в партии, для меня были значимы два человека. Егор Лигачев, старый партиец, занимавший, несомненно, консервативную позицию и Борис Ельцин, взявший на себя лидерство более радикального крыла партийцев. Мои симпатии были на стороне Лигачева. Нет, я не верил в возможность решения задач страны путем мифического «восстановления ленинских норм» жизни. Я испытывал глубокое уважение к человеку, который отстаивал идеи, вовсе не популярные тогда и против своей воли принужденный подчиняться генеральному секретарю. Я часто вспоминал один эпизод из русской истории. Реформы эпохи Алексея Михайловича — противостояние Никона и протопопа Аввакума. Лигачев был похож на последнего, искренне желавшего перемен к лучшему, но не способного к новому подходу в его решении. Отношение к Ельцину было сложнее. Да, его бунт и расставание с партбилетом, его критика темпов реформ…Но одновременно, отталкивал его популизм в должности первого секретаря МГК КПСС, его заигрывания с обществом «Память».
Более того, изучение русской философии и, следовательно, особенностей русской духовной культуры, делали меня не сторонником радикальных реформ. Страна почти сто лет развивалась в совершенно другом направлении. Большевики, особенно после сталинского переворота в партии и изменения политики нэпа, стали, безусловно, на консервативный путь общественно-политического развития. При всех своих огромных издержках, такая концепция развития общества была наиболее адекватной ее менталитету, но входила в разительное противоречие с необходимостью быстрого экономического развития, которое продемонстрировал нэп.
Я не читал и не знал тогда работ Макса Вебера. Правда, слышал о его работе, посвященной связи буржуазных экономических отношений и протестантской религией. Но сама эта идея была близка применительно к истории России. Помню, что эту проблему пришлось обсуждать с Вадимом Михайловичем Межуевым. Тогда я защищал позицию, если коротко, что развитие России обусловлено влиянием православия, которое по своему духу противно рыночным преобразованиям. При этом, конечно, я представлял Россию как бы обладавшей своей социо-культурной спецификой. Это убеждение осталось и сейчас, несмотря на повальное увлечение православием и почти насильственное воцерковление общества, восторгов по поводу которого которое я не разделяю. Многонациональная страна, где уживаются практически все известные конфессии, не может делать одну религию приоритетной. Более того, светское государство, которое существовало до того, было более прогрессивным и создавало основу социального мира. Православие, тот социально-культурный менталитет, которое оно сформировало в российской истории с одной стороны, абсолютно неприемлемо для успешности политических и экономических преобразований. Но с другой стороны, что делать со столетиями общественно-культурной практики существования страны.
Кстати, я никогда не мыслил свою Родину как СССР. Все мои интересы, мечтания и проекты относились именно к России. Что в конечном итоге определило мое отношение к развалу империи. Восстановление православия в своих исторических правах — вот по моему убеждению максимально правильная политика в отношении к церкви. Поэтому в отличие от большинства в фигуре нового патриарха я вижу не радетеля православия, а протестанствущего реформатора, пытающегося превратить православие в политическую силу. Я не отношу себя к числу верующих и не собираюсь подробно разбирать свое отношение к Кириллу. Важно, что православие как таковое, православие «соборян», подошло к концу. Что последует за этим… Бог знает.
Pro после contra
Одним из главных событий того времени были выборы на съезд народных депутатов СССР в марте 1989 года. Были выдвинуты две кандидатуры – директор ЗИЛа Евгений Браков и Ельцин. Я понимал тогда, что Ельцина нельзя было допускать к власти. В нем слишком сильны были популизм и разрушительность, митинговщина и анархия.
И я отдал свой голос Бракову. После я узнал, что оказался в числе 0,2 % проголосовавших за Бракова. Конечно, я понимаю, что Ельцин получил столько голосов вовсе не в свою поддержку. Это было политическое фиаско Горбачева, его курса. Но лично я не придавал фигуре Горбачева столь серьезного значения. Мне было важнее остановить Ельцина.
Возможно отношение именно к Горбачеву, его неспособности адекватно отвечать на вызовы истории, не способности правильно определить пути реформ, привели меня к тому, что на следующих выборах я поддержал Ельцина.
Я был и среди защитников Белого дома, хотя не бросался под танки и не получал награды. Мне было на это все наплевать. Предательство Горбачева было очевидным, а путь, декларируемый ГКЧП, тогда для меня, как и сегодня, был совершенно неприемлем. Так что я считал нужным поддержать именно Ельцина.
Возможно, моя политическая позиция многим покажется странной и трудно поддающейся однозначной оценке внутри привычного политического деления на либералов и консерваторов. Особенно очевидным для меня эта проблема стала после публикаций моих статей на АПН и последней моей статьи о 4 ноября на РЖ. Все они написаны по крайней мере искренне. А измы…
Разве благо страны, Родины зависят от измов? Разве действия политических лидеров и правящими партиями должны подчинтся лишь позиции укладывающейся в прокрустово ложе партийных программ и установок? Впрочем, я сам могу назвать неутешительность такой позиции. Но она такова. Мне трудно давать самом себе оценку.
Но, увидев фильм, а затем прочитав на одном дыхании роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», я увидел эту проблему иначе. Она оказалась значительно сложнее и трагичней. Об этом я снова вспомнил, когда просматривал материалы по «Вехам». Трагизм российской интеллигенции, постоянно совершавшей путь Радищева «из Москвы в Петербург» и обратно, критиковавшей социальную несправедливость в стране и выступавшей с позиции «партии ценностей», но, тем не менее, ощущавшей необходимость преобразований, было отсутствием по существу политического мышления. Поскольку объектом преобразования мыслилось не конкретное, а целое. Ей постоянно хотелось достичь какого-то идеала социальной справедливости, стоящего выше всех политически рациональных и конкретных установок и методов. Несовершенство мира, сконцентрировавшегося в несовершенстве своей страны, глубокая и искренняя любовь к Отчеству и стремление к достижению для него благополучия и процветания, но при этом желание избежать всех противоречий и насилия, связанных с осуществлением этого идеала. Постоянно мучительно переживая неприемлемость мира, в основе которого лежит пусть даже и одна слезинка ребенка, раздвоенность карамазовского неприятия мира Божьего, но не отрицания Бога как такового, ставило российскую интеллигенцию в позицию, так прекрасно сформулированную в Евангелии от Матфея.
Гибель Самгина - это апофеоз трагической судьбы всей российской интеллигенции. В ней с необыкновенно глубоким трагизмом Горький не только честно признал свою собственную политическую несостоятельность. Он принес, если хотите, покаяние за всю российскую интеллигенцию. И не «Вехи», а именно «Клима Самгина» следует рассматривать в качестве завершения неполитического, духовно-просвещенческого этапа в развитии общественной мысли России. Что этот этап означает для судьбы самой России? Наверное, лично трагическое, но исторически правильное, потому что в условиях рыночной экономики, с ее новыми классами, группами, с ее поляризацией интересов, аполитичность становится почти предательством. Но одновременно и означает, что прощание с прошлым все же наступает. Пусть будет так, если это в конечном итоге сделает наше Отечество более счастливым.
Место интеллигентских мечтаний должна занять реальная политика, ядром которой, по моему убеждению, должна стать концепция «национального достоинства». Но это уже совсем другой разговор.
RussianJournal